Представляем рукопись

Юрий Никонычев

Грезы Скалигера

43

В двухкомнатной квартире родителей было прибрано. В большой комнате на квадратном столе стояли искусственные розы.

Я ждал еще нерожденную дочь Форы, нервно прохаживаясь от стола к балкону. За окном неистовствовал осенний дождь, сверкала глухонемая молния, и я думал, что Анела ко мне не придет. Дверь в маленькую комнату отворилась и из ее глубины показался призрак брата. Он подошел молча к столу и сел напротив.

— Ты удивлен? — спросил он. — Не волнуйся, я ненадолго. И твоей встрече со своей дочерью не помешаю. Я не люблю ее. Ты можешь делать с ней что захочешь.

— Я не хочу общаться с тобой. Где мой настоящий брат?

— Ты же убил его... ножом.

— Так это же в нереальности?

— А ты различаешь реальность и нереальность? — ухмыльнулся призрак брата. — Тогда ответь: Анела откуда явится?

— Из моей любви, — с отчаянием в голосе ответил я.

Призрак замешкался. Его прозрачные пальцы согнули металлическую вилку в треугольник и бросили ее на тарелку, которая со звоном треснула пополам.

— Ты демагог, Скалигер, — прошипел призрак. В дверь позвонили и я бросился открывать ее. Шоколадные волосы Анелы и ее короткая бордовая юбочка были до удивления сухи.

— Ты не попала под дождь?

— Я же из тебя пришла к тебе, Скалигер! — Анела улыбнулась.

— А это мой папочка, — указала она на призрак брата тонким пальчиком.

Рис1. И. Ситникова

— Привет, Анела, — оскалился призрак. — Ты совсем не похожа на меня. Кстати, и на Фору тоже. Ты похожа на Скалигера.

 

44

Пробудитесь сейчас те, кто спит. Откройте глаза и вы из яви снов окажетесь в снах действительности. Пребывайте в молчании и не пропускайте ничего ни зрением, ни слухом, а только ненасытно предайтесь искусу путешествия, в котором сможете насладиться самосозерцанием трепетных фантасмагорий в вашей блуждающей душе.

Что может случиться с вами в будущем, если ваше будущее — есть прошлое, которое вы принимаете за настоящее. Не задумывайтесь, когда в ночные часы вас нечто подталкивает поднять взор свой к бегущим звездным небесам и вы чувствуете, что это не вы вышли из них, а они из вас, что они являются порождением ваших невнятных колеблющихся ощущений и непроявленных откровений, ползающих в лабиринте вашего сияющего эго, как сухие змеи в первобытных песках Австралии, беспрестанно ищущих выхода к единому морю, полному еще более мерзких монстров болезненно тоскующего духа.

Неужели человеческая жизнь столь смешна и ничтожна, что размышления о смерти превосходят все ее деяния, ибо достаточно только встать под знамена смерти и ты как бы незримо подымаешься над всеми, благодаря надменной отрешенности от суеты, которая и является жизнью человеческой. Целая цивилизация, прокричав «Помни о смерти», исчезла в ее объятиях и только благодаря суете человеческой не канула в немотствующую бездну вселенского безразличия жизни, которая проглатывает саму смерть со всей ее надменной отрешенностью: и только наше сияющее эго сидит, как любопытный абориген на холме, и смотрит на их взаимопожирание, лепя из праха и экскриментов свистульку новой цивилизации.

Пробудитесь сейчас же, аборигены собственных иллюзий, ибо ваш мир — не плаха, не площадь, не трон, а летящий змей в звездных небесах, несущий тайные знаки ваших сущностей, бестелесных и вечных. Они сыпятся феерическими музыкальными струями на беззащитный открытый мозг человечества, ползающий раздробленно, как маленькие морщинистые черепашки, под каждой черепной коробкой и впитывающий ядовитые мелодии разверзнутых бездн. Нас никто не защитит и не спасет, потому что мы стары и дряблы, и никому не нужны, как любопытный абориген с свистулькой в губах.

 

45

— Юлий, ты забыл обо мне, — вернула меня из бреда Анела. Она приблизилась ко мне и положила свои влажные горячие ладони на мои глаза. — Ты спрашивал меня: нравишься ли ты мне? Я отвечаю, и пусть призрак слышит это, — я люблю тебя. Люблю тебя, как Фора.

— Что? — закричал я и, отбросив ее ладони с глаз, повалился на диван. — Что ты сказала? Как Фора?

Призрак брата беззвучно хохотал, глядя на мои страдания.

— Я же тебе говорил, Скалигер, что она похожа на тебя.

Я притянул к себе подошедшую Анелу и усадил ее рядом.

— Почему, как Фора? Ведь ты же сама здесь!

Анела чуть отстранилась от меня и я увидел в ее больших серых глазах смеющийся лукавый взгляд Форы

. — Фора, верни Анелу, — простонал я. — Я влюбился впервые в жизни. не отнимай ее.

Фора как будто услышала меня и вновь передо мной сидела девочка с шоколадными волосами, грустно смотревшая на меня и шептавшая: «Я люблю тебя.»

На стуле, где находился призрак брата, никого не было.

— Ты где?

Молчание повисло в воздухе. Неожиданно Анела поднялась с дивана и, словно лунатик, вытянув худые руки, подошла ко мне и поцеловала меня в губы. ЕЕ холодное прикосновение пронзило меня.

 

46

— Сколько тебе лет, Юлий?

— Двадцать пять, а может — семьдесят пять. Не знаю.

— Ты стал говорить также, как и я, — улыбнулась Анела.

Мы лежали на диване под зеленым китайским пледом. Ее шоколадные волосы, собранные в пучок, обозначили маленький продолговатый череп. Анела повернулась ко мне лицом и я вздрогнул, ощутив ее голый прохладный живот и легкое игрушечное касание острых сосков упругой груди.

— Где ты блуждал, Скалигер? — спрашивала Анела, прижимаясь.

— Ты хочешь спросить, — где я был, когда тебя не было?

— Вот именно.

— Я рождался и умирал. Рождался и умирал. И так каждый день.

— Ну, а сейчас ты родился или умер?

— Я постарел.

Анела поняла меня.

— Я постараюсь не исчезнуть, хотя, как ты догадываешься, от меня это мало зависит. Решает Фора, — на глазах Анелы показались слезы. — Что мне делать, Юлий?

— Девочка моя, любимая. Чтобы избавиться от Форы, ты должна убить ее, но тогда ты вообще не сможешь явиться ко мне. Одной моей любви недостаточно, чтобы вытащить тебя из будущего. Фора позволила мне любить тебя. И ты есть.

— Я не хочу зависеть от нее. Только ты должен распоряжаться моим присутствием. Я боюсь ее, Юлий!

— Как ты дрожишь! Как я люблю тебя, Анела! Анела обхватила меня свободной рукой, расцарапав до крови плечо.

— Ой, что я наделала, —- испуганно вскрикнула она, выскочив из-под зеленого пледа. — Где у тебя йод?

Пока она бегала на кухню, я с удовольствием смотрел на ее худенькую фигурку подростка с темно-малиновыми пятнами крупнах сосков и серебристым треугольником, тонкой струйкой доходящего до пупка, напоминающего глаз морской рыбы, плавающей у берегов Австралии.

Если бы мне в тот миг кто-либо сказал, что это только чувственная фантазия больного мозга, я бы посмеялся и продолжал бы наслаждаться созерцанием Анелы, бегавшей по квартире и поисках йода обнаженной, не стыдившейся своей наготы, поскольку интуитивно понимала, что я обожаю каждое ее движение, каждую полутень на ее еще не сформировавшемся детском теле. Но мне никто не сказал, да и не мог сказать, потому что мы пребывали в полном одиночестве, оставленные на время вдвоем живыми и мертвыми. Но когда она слишком быстро продвигалась, я не мог не заметить, что в движении она как бы становится еле видимой, почти прозрачной, что каждое резкое передвижение что-то смещает в ее субстанции, лишенной полнокровной телесности.

— Анела, остановись, — крикнул я. Она выбежала ко мне из кухни и еще несколько мгновений ее худенькое тело догоняло ее светящийся облик. — Анела, ты знаешь, что не вся здесь?

— Не пугайся, Юлий. Ты привыкнешь к этому.

— Я не боюсь. Я хочу знать: это ты со мной?

— Да, милый, да, любимый! — крикнула Анела и ловко прыгнула на меня, предварительно сдернув плед.

 

47

Я смотрел на нее, когда она уснула. Вновь распущенные шоколадные волосы, бледное лицо, легкие ключицы. Ты, Анела, похожа на Скалигера. Ты — зеркало, ты — чувственная фантазия, ты — бред безумца. Не покидай меня, Анела.

Я прикрыл ее пледом. Тихо поднялся с дивана и подошел к балкону. Дождь не утихал. Серая завеса дождя колыхалась в разные стороны от порывов ветра. Не потоп ли? Что ты скажешь мне, любимая, когда проснешься? Поймем ли мы друг друга? Я вернулся к ней и стал страстно целовать, тыкаясь в губы, в грудь, в мягкий серебристый треугольник.

Не покидай меня, Анела.

 

48

Чудный вид открывался с горы. Зелеными, коричневыми, желтыми ярусами сбегали ее склоны к бурливой пенистой реке, которая, клокоча и неистовствуя, пронзала своими голубыми струями сизые и серые валуны, фаллически выглядывающие с неглубокого дна. В метрах двухстах кружил державный орел, выглядывая барашка пожирнее. Впереди чередовались вершины иных гор, окутанных пуховыми белоснежными облаками.

— Что это за вершина? — спросил я, протянув руку вдаль.

— Суфруджу! — ответил Ликанац, жуя шашлык.

— А рядом с ней?

— Суфруджу! — ответил уже пастух, расположившийся на черной бурке.

— Они что — близнецы?

— Нет. Но имя у всех вершин здесь одно, — продолжал отвечать пастух. — Где много слов, там много безделья и сумятицы.

— А что же люди? У каждого свое имя. Или и они все должны иметь лишь одно имя на всех, чтобы...

— Не продолжай, — перебил меня пастух. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Как твое имя?

— Юлий Скалигер.

— Ведь ты хочешь, чтобы все походили на тебя. Не поэтому ли ты пишешь свой трактат о слове? Ты хочешь, чтобы все были Скалигерами, только не говоришь об этом прямо.

Я не удивился тому, что старик знает о моем трактате. Его золотой посох свидетельствовал о его принадлежности к нечеловеческому миру и знания его об этом мире и о пребывающих в нем могут быть беспредельны. Я удивился тому, что старик так просто мне открыл мою же собственную тайную страсть уподобить окружающих меня людей себе самому, чтобы они не смогли мне причинить ни страданий, ни мук ни в настоящем, ни в прошлом, ни в будущем. Желание видеть в них самого себя не оставляло меня и я старался в каждом из них культивировать именно те черты, которые каким-то образом, хоть отдаленным, напоминали меня. Где предел желаний живого поглотить себе подобного, растворить его в себе, чтобы ни единой черточки не осталось от совсем недавно еще совершенно независимого существа, имеющего на все свой взгляд и понимание? Возможно, это — единственное ненасыщаемое никогда желание и потому оно трагически обречено на чавкающее бессмертие клеток и атомов, беснующихся в мировой тьме.

Пастух бесцеременно вскрыл язву в моем мозгу, которая стала истекать гноем самоистязания и раскаяния. Я страдаю от того, что в силу неведомых причин и условий вынужден порабощать себе подобных, сначала заманивая их в свои сети лживой любовью или дружбой, или наоборот, унизительным покорством и лестью, чтобы потом уже, почувствовав их полное к себе доверие, нанести сокрушительный удар по их телесному и духовному панцирю, удар мстительно ликующего своего «Я», после которого они истлевают в прахе собственной ничтожности. «Анела тоже оказалась в этой ловко раставленной сети», — подумал я и мерзко рассмеялся.

 

49

— Отец! — обратился Ликанац к пастуху. — Ты бродишь по горам. Ты видишь восход и закат солнца. А я, алчный, бросивший свое дело, впал в суету. Скажи, что мне делать?

Пастух долго не отвечал, пристально следя за полетом державной птицы. Он привстал с бурки, накинул ее на плечи и, раскинув руки, приподнялся над землей.

— О, отец! — воскликнул Ликанац и повалился на колени. Посох в руке пастуха превратился в солнечный луч, низвергавшийся прямо из небесных глубин.

— Ликанац! Ликанац! — трубным голосом загудел вознесшийся пастух. - Вы должны вернуться к своему делу. Должны с равнин подняться в горы. Ваши жилища покрылись плесенью, ваши души извратились от легких нажив, ваши звонкие гордые песни уподобились вою шакалов.

— О, отец! — рыдая, проговорил Ликанац.

Я подошел к своему знакомцу сзади и поднял его с земли.

— Успокойся, Ликанац! Ты ведь уже у себя.

— А братья мои? Они не хотят возвращаться.

Рис2. И. Ситникова

50

Пастух исчез также внезапно, как и появился. Ликанац никак не мог успокоиться, его била дрожь, и он безуспешно пытался согреться у костра, протягивая к нему белые холеные руки. Мне даже показалось, что после вознесения пастуха и его исчезновения внешность Ликанаца преобразилась: выдающийся нос уменьшился, на смуглое красивое лицо легли тени тревоги и беспокойства, а горящие коричневые глаза как подернулись пеплом. Он, не отрываясь, невидящим взором глядел на пляшущие языки потухающего костра, и когда я окликнул его, он повернулся и нечто мое неуловимо мелькнуло в его неказистом облике. «Неужели и Ликанац становится мной, — Скалигером? Неужели моя алчная натура пожрала и его сущность и смотрит теперь сама на себя из него, как из зеркала?» Я подскочил к Ликанацу, взял его голову в руки и пристально посмотрел в его глаза: в них жил Скалигер. Тот двенадцатилетний мальчишка, которого соблазнила молодая тетка Клава, которого изнасиловал учитель Омар Ограмович в маленькой комнате на Арбате. В руках у юного Скалигера была большая белая роза, которой он помахал мне из глубины глаз Ликанаца. Я отшатнулся и, спотыкаясь, пошел прочь.

— Куда вы, Скалигер? Не оставляйте меня одного, — услышал я голос Ликанаца. — Без вас я погибну!

— Ты уже погиб. В тебе — я!

— Я это чувствую. Вы проникли в меня. Но лучше вы, чем учитель.

— Как? И ты подвергаешься его преследованиям?

— Да. По его воле я оказался в том подвальном помещении, где вы впервые оказались с учителем. Когда вы спросили меня о том, что произошло с посетителями, учитель вселился в мой язык, который превратился в красную змею. Вы отсекли ее своей гениальной ладонью. И учитель на время оставил меня. Но мне показалось, что он вновь вернулся: пастухом был он!

Ликанац судорожно зарыдал.

— Почему ты его так боишься? Что он может тебе сделать?

— Потому что он является не только моим духовным отцом, но и физическим!

— Вот почему ты все время восклицал «О, отец!»

—Да, Скалигер. Он властвует надо мной безраздельно, бросая меня из одной бездны времени в другую, трансформируя мой облик в пространстве, превращая меня то в амебу, то в монстра, то в человека. Моя истерзанная душа становится адом, когда он вспоминает о ней и внедряется в нее.


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 18.11.04 09:20