Уже верится с трудом, но когда-то я был почти нищим. К богатству я шел всю свою жизнь, но обязан ему вовсе не природному трудолюбию, не изворотливости ума и даже не стечению обстоятельств. Я расскажу о событиях одного дня моей молодости, ничтожных по сути, но до глубины души поразивших меня. Я знаю, что рискую остаться непонятым и тем самым могу лишь преумножить слухи о том, что я якобы совершенно выжил из ума. Хотя мне порой и самому кажется, что все это я выдумал уже теперь. Но история моего прошлого странным образом получила продолжение в настоящем. Кошмары мои обретают плоть, они угрожают не только моему рассудку, но и состоянию. А потому, как бы я и не хотел, но мне придется рассказать свою историю, чтобы услышать о ней здравое и непредвзятое суждение и дабы сравнить его с моим собственным.

В тот далекий день я бесцельно бродил по улицам. Это был час, когда вот-вот должны были вспыхнуть витрины. Свет их еще бы не смог пробиться на улицу, но уже стали бы видны в еще неяркой, но во все разгорающейся глубине люди. Стало бы видно, как они ходят, чем заняты. И я бы стал наблюдать за ними. По обыкновению, я надолго остановился бы у ювелирного магазина. Я всегда любил смотреть в его словно бы раскаленную, червонного бархата, слепящую золотом глубину. Здесь я особенно остро ощущал, что жил ненастоящей, ненатуральной жизнью. Мне не нужно было ничего, но в такие минуты мне всегда делалось чего-то отчаянно жаль и за что-то обидно. И я бы прижался к его излучающему золотой свет стеклу и стал бы вглядываться в людей, вглядываться в их жизнь до тех пор, пока полицейский не прогнал бы меня.

Но витрины еще не зажигались. Над городом было бело по-зимнему. Свет на все снисходил белый, мертвенный, не образующий теней. И было страшно за дрожащую в вышине зелень. Холодный ветер сдувал с нее на серый асфальт снежно-белый цвет, мешал его с пылью и пускал вдогонку мусору. На душе было мертво и пусто. А за витринами все так же невозможно было разглядеть что-либо. И только мое отражение все скользило по холодным, непроницаемым гладям. Рядом с ювелирным магазином я остановился.

На фоне вытянутого ультрасовременного автомобиля отражение мое выглядело крохотным, нелепым. Я не уходил и ждал. Неуверенно мигнул и снова погас уличный фонарь. И тут у меня перехватило дух. Я увидел, как к внутренней стороне стекла подошла женщина в дорогом снежно-белом платье. Плечи, руки, глубоко обнаженная грудь тоже поражали мраморной белизной. Она была молода, стройна и в то же время в ней уже не было девичьей легкости. Но более всего меня поразило ее лицо. Оно было слишком красиво. Оно было начисто лишено надменности и спеси богатой посетительницы дорогого салона. Она держала что-то в руках и подошла к стеклу, видимо, затем, чтобы лучше рассмотреть. Драгоценная вещица никак не отражалась в ее темных глазах. В ее лице был заметен лишь след страдания и усталости, словно бы от слишком долгого ожидания. Потом она все-таки посмотрела в мою сторону, но так, будто меня и вовсе не было. Взгляд ее, словно стекло, казался сначала холодным, пронизывающим. И все-таки по тому, насколько он задержался на мне, я понял, что она заметила меня. Казалось, вся душа ее отразилась в этом взгляде. Я уверен, что в нем были сострадание и даже нежность. Мне показалось, что в глазах ее засветился огонек зарождающегося чувства и что губы ее чуть дрогнули. Страстная горячая волна захлестнула меня и надежда. И тут произошло нечто, меня ужаснувшее. За стеклом, рядом с ней возник дрожащий старик. Он взял из рук женщины вещицу, которую она рассматривала, — теперь я увидел, что это бриллиантовое колье, — и стал судорожно трясущимися руками его застегивать у нее на шее. И по тому, как она ему не сразу улыбнулась, я понял, что она все еще думает обо мне. Потом старик слюнявым ртом поцеловал ее в губы. Мне показалось, что она содрогнется. Но она посмотрела на меня с вызовом, гордо, словно я сделался недостойным свидетелем чего-то. Потом мне стало казаться, что она уже ненавидит меня за то чувство, что только испытывала ко мне. И взгляд ее стал полон такой гневной силы, что мне показалось, будто на меня брызнуло расплавленным стеклом. И небо вдруг просветлело. Нет, солнце не проглянуло. Но тени от листвы и домов проступили на асфальте четко, и на груди ее зажглась бриллиантовая россыпь. Я чуть не закричал. Но они уже отходили от окна и исчезали в сумраке. Тени быстро сливались с асфальтом. Я стоял на тротуаре один. Уличный фонарь наконец-то зажегся. Потом отъехал от магазина автомобиль, за стеклом которого мелькнул ее и профиль старика. И вскоре витрина вспыхнула червонным огнем.

Небо сделалось черным, навстречу мне взвился бесконечный рой автомобильных фар. Короткие гудки, женский смех, неоновые всполохи в холодном гулком воздухе подействовали на меня отрезвляюще. Отчего-то дорогие витрины меня больше не манили, не влекли к себе. Чувства обиды на что-то и жалости к чему-то, казалось, погибли в моей душе. И в ней осталось дрожать лишь неясное ощущение неловкости человека, в чем-то уличенного, застигнутого врасплох за чем-то постыдным. Асфальт тоже стал черным, дрожащим, горящим красными огнями. По нему проносились блестящие от дождя автомобили. А по мосту пронесся, что-то прогудев, поезд метро. То ли от слишком долгого гудка, то ли от вереницы ярких окошек в душе моей ожила другая вереница — тусклая вереница прожитых мною дней. Совершенно одинаковые, с красноватым отблеском на них богатых витрин, дни эти уходили в мою юность, скучную и полную тщетных надежд и смутных желаний. Вся моя юность прошла в ожидании не то богатства, что вдруг нежданно должно было рассыпаться грудами золота и бриллиантов у моих ног, не то женщины и любви, которые должны были явиться ко мне сами, будто мужская зрелость. Серая вереница дней уходила все глубже и дальше в мое прошлое, замелькали воспоминания моего бесконечного детства. Мне вспоминались темный и убогий родительский дом, комната и овальный стол с красной клетчатой скатертью, оставшаяся от отца, перешиваемая и перекраиваемая одежда, но все одно сидевшая неловко на мне. Мне вспоминались неприязнь ко мне товарищей по учебе, перемены, во время которых сметались бутерброды со стеклянных прилавков школьного буфета. Но денег у меня никогда не бывало. И девчонки рядом со мной за партой старались отчего-то не сидеть. Перед моим мысленным взором возникал образ матери, почему-то всегда в чем-то белом и длинном. И мне вновь стал чудиться отвергающий, испепеляющий взгляд женщины в снежно-белом платье. Мне вспоминалось то жуткое мгновение, когда от ее взгляда стали ползти по асфальту черные тени, и серая череда дней моего прошлого исчезла.

Я почувствовал, как глухое отчаяние проступило скорбной и злой гримасой на моем лице. Я понимал, что женщина эта моей стать не могла. Было удивительно уже одно то, что жизнь за стеклом вообще хоть на миг, но все же втянула меня в круговерть своих обжигающих страстей. И хотя теперь жизнь за стеклом обрела для меня реальную плоть и четкие контуры, но и казалась мне еще более недоступной и далекой, чем прежде.

Я смотрел в черную бездну под собой. Где-то там шумела невидимая река. Чувство обиды вновь неуверенно задрожало в моей душе. Но мне почему-то ничего не хотелось. За моей спиной все так же проносились мокрые автомобили, а я смотрел вниз, куда улетали маленькие блестящие капли, и мне казалось, что и я лечу куда-то. Я чувствовал, как душевные силы покидают меня. Воля к жизни слабела во мне. Мне хотелось туда, вниз. И когда я уже готов был перевеситься через чугунную ограду, вдруг во взгляде женщины в белом вновь промелькнуло сострадание. И оттого что взгляд ее смягчился, мне захотелось плакать, будто от внезапно полученного прощения. Но потом вновь какое-то жуткое чувство стало охватывать меня, точно этот смягчившийся взгляд, полнившийся нежностью ко мне, обязывал меня к чему-то. И там внизу, в черной бездне, где оборвались мои воспоминания, казалось, родилось нечто жуткое. Я пристально всматривался в непроглядную, похожую на тьму материнского лона, черноту и вдруг увидел нечто поразительное. Из этой черной бездны надвигалось на меня что-то пугающе белое. Это была мокрая, лишенная волос человеческая голова, несоразмерно большая в соотношении с телом. Да, это был человек, но черты лица его были отвратительны, уродливы. Они казались расплющенными, словно бы о невидимое стекло, и в то же время лицо его все время двигалось. Его крохотные и слабые руки и ноги тоже как-то беспорядочно двигались, словно бы пытаясь ухватиться за что-то несуществующее. Потом вдруг смысл всего этого гримасничания и содрогания дошел до меня. Он требовал от меня силы и воли, он требовал у меня любви к ней и себе, он требовал для себя жизни, он призывал, он кричал...

Это странное существо из бездны глубоко поразило меня. Не проходило и дня, чтобы я не думал о нем. Оно уже не покидало меня, вселившись в глубины моего сознания. Я пытался постичь его природу, наивно полагая, будто оно лишь плод моего воображения. Некое тайное сродство было между нами. Иногда я думал, что оно это я и есть. Я воспринимал его, как воплощение моих тайных страстей и стремлений. Я отождествлял его с собою. В его притязаниях и жажде жизни я узнавал и любил себя, свои чувства и желания, для осуществления которых во мне раньше не находилось ни воли, ни силы. Это существо, казалось, было наделено такой тягой к жизни, что могло разбить вдребезги на своем пути любую преграду. И в то же время оно было слабым, беспомощным и зависело всецело от меня. Этот странный крохотный человечек никак не стеснял моей свободы, получив власть надо мной. Хотя власть его и была сильна, но окончательное решение было всегда за мной. И там, где бы я раньше испугался и отступил, теперь я, сжав зубы и покрываясь холодным потом, шел вперед. В мгновения ключевых решений я видел его искаженное, будто приникшее к стеклу лицо и даже с какой-то радостью отдавался его всесокрушающей воле. Очень скоро я стал подыматься из нищеты и стал делать первые шаги на пути к своему состоянию. Существо это полностью завладело моими помыслами, и я уверенно шел к богатству ради него, ради себя.

Я стал богат. Это был час, когда за витриной вот-вот должны были вспыхнуть фонари. Было видно, как ветер сдувал с деревьев цвет, мешал его с пылью и гнал его по серому асфальту вдогонку мусору. На двери мелодично зазвенел колокольчик и из серого, лишенного теней мира появилась она. Она была, как и тогда, в снежно-белом платье. Она подошла ко мне. Она, видимо, хотела улыбнуться, но только посмотрела на меня виновато. Она не изменилась, но не было в ней той притягательности, что раньше. Тело ее казалось чуть обрюзгшим, глубокий вырез на груди мало вдохновлял и отчего-то во всем ее облике бросалась лишь замятость на боку. Я помнил, за чем она приходила сюда. Я достал из-под стекла дорогое колье и протянул ей. Потом она отошла к стеклу, видимо, чтобы лучше его рассмотреть. За витриной мигнул и погас уличный фонарь. Я стал подходить к ней сзади и вдруг обнаружил, что она рассматривает вовсе не колье, а человека за стеклом. Он одиноко стоял на тротуаре и смотрел на нас. Человек этот был молод, строен и красив. В лице его было даже мужество и благородство, но костюм его был изношен и измят, а в глазах его читалось отчаяние. По тому, как она не сразу мне улыбнулась, я понял, что она думала вовсе не обо мне. Вновь чувство проснулось во мне к этой женщине. Страсть и ревность охватили меня, я взял из рук ее колье и застегнул у нее на шее. Тяжелые камни сниспали на ее грудь и ярко засветились. Я припал к ее губам, которые были холодны, как стекло, и тут, к своему ужасу, я почувствовал, что лицо человека за стеклом отчего-то освещено ярко и расплющено о стекло моего магазина. В лице этом я узнавал то странное существо, что всю мою жизнь вело меня к богатству. Я хотел закричать, я хотел позвать полицейского, но она меня уже от стекла уводила, делая вид, будто ничего особенного не произошло. Она без умолку что-то говорила. Потом мы сидели в моем автомобиле и мчались под меркнущим небом.

Я вел автомобиль сквозь рой встречных огней. Город осветился неоновыми всполохами и асфальт стал черным, горящим красными огнями. На груди ее сверкали драгоценные камни, и она без перерыва что-то говорила. Я же молчал. Скоро центральные улицы сменились узкими улочками окраин. Мы остановились у небольшого домика, темного и убогого. И она очень мило пригласила меня на чашку кофе. Она казалась непринужденной, я же был скован. Воспоминания душили меня. Здесь все было мне знакомо. Но сказать об этом было невозможно. Я боялся все разрушить, уничтожить все неловким движением. Мы сидели за овальным столом, с нависающим над ним красным абажуром и до боли знакомой клетчатой скатертью. Она все что-то говорила, а я не понимал. Я видел, что она охотно прощает мне мои морщины, мои годы, мои редкие волосы. Мне было стыдно за них. Мне было чего-то жаль и за что-то обидно. Потом я встал и хотел уйти, но она остановила меня.

Проснулся я ночью. Рядом было слышно ее ровное дыхание. Так же, как и когда-то, гулко тикали часы. Я встал, подошел к окну. Там было тихо и только луна висела за стеклом над крышами соседских домов. Я посмотрел на стол, на нем в лунном свете сверкало колье, на стуле рядом было скомкано белое платье. Потом я перевел взгляд на кровать, где лежала она. Мне показалось, что она не спит и следит за мной. Мне стало казаться, что она даже затаила дыхание. В кровати она была не одна. Рядом с ней шевелилось что-то. Кто-то, казалось, обнимал и ласкал ее тело. Я стал вглядываться и вдруг понял, что это то кошмарное существо из моего прошлого. Я не знал, что и ее разделю с ним. Это был младенец. Вдруг он не то закричал, не то засмеялся. И в крике его мне послышался звук разбитого стекла. Она проснулась, она подбежала ко мне. И вдруг я понял, что это я сам кричал. Она стала утешать и обнимать меня. Слезы без стыда катились по моим щекам. Я плакал. Потом я понял, что никого нет кроме нас в целом свете, и успокоился. А она все что-то говорила мне, прижимая мою голову к своей груди. Я стал засыпать, голова моя стала клониться все ниже и ниже. Под щекой я почувствовал что-то теплое и мягкое. И прежде чем забыться, я со страхом ощутил, как в этой черной, теплой и мягкой глубине вдруг тихо забилось еще одно сердце.