Летом 1940 года я подал документы на редакционный факультет Института повышения квалификации редакционно-издательских работников и одновременно сдал экзамены и был принят в Московский юридический институт. И вот десять дней я утром бежал в юридический, а оттуда мчался в полиграфический, и душа моя разрывалась на части, потому что в юридическом я познакомился с девочкой.

Я забыл, как ее звали, после первого экзамена она просила меня посмотреть, как сидит на ней новое платье, я стеснялся, а она затащила меня в примерочную ателье, в кабинку, где переодевалась, расстегнула лифчик, просила меня застегнуть его. Я расстегивал и застегивал пуговицы на ее новом платье, потом она пригласила меня к себе домой, но там кто-то был, с кем-то она меня знакомила. Мне очень хотелось учиться на редакционном факультете, но я никак не мог с ней расстаться, а на десятый день на стене раздевалки юридического института я увидел объявление о записи в литературный кружок, руководителем которого был Осип Максимович Брик.

На первом занятии прочитал свои летние стихи студент четвертого курса Борис Слуцкий, потом читали свои стихи Борис Цын, Игорь Лашков, потом очередь дошла до меня. Волнуясь, и почти шепотом, я прочитал три своих последних заумных стихотворения. Вот фрагменты одного из них:

«...Были — были. Видите ли — вылетели,
Видите ли — вылетели,
Лишь спросили:
— Водители Вы ли те ли?..»

В общем, белиберда. Но Осип Максимович оживился, что-то ему там понравилось, пригласил меня в гости. И вот я вечером у Бриков в их квартире в Старопесковском переулке, там Борис Слуцкий, Семен Кирсанов, незнакомые мне молодые поэты. Осип Максимович представляет меня Лиле Юрьевне и Катаняну, и я по его просьбе снова, волнуясь, читаю свои «Были — были...». Какие-то слова говорил Осип Максимович, какие-то междометия Лиля Юрьевна. Потом долго и восторженно все говорили о Володе. Я думал, что это о ком-то из присутствующих, но речь шла о Володе Маяковском. На бюро или буфете стояла белая гипсовая голова Володи. Кто-то объяснил мне, что это Лиля его вылепила. Я любил гениального поэта, но смущала меня какая-то ритуальность в виде придыханий и закатывания глаз. Люди, окружавшие меня, были причастны к нему, я гордился тем, что оказался среди них, и в то же время чувствовал себя лишним. Мне странно также было, что никто не осудил плохие мои стихи. Осип Максимович, которого я уже боготворил не меньше, чем Володю, сказал что-то сложное. Лиля Юрьевна кивнула и сказала что-то вроде:

— Ах! Да!

Катанян сказал просто:

— Да.

Одним словом, я как бы был признан всеми своим. Вечер кончился, и моя судьба определилась. Девочка, имени которой я не помню, плюс стихи на кружке, плюс квартира Бриков разрешили мои сомнения. Я забрал свои документы в отделе кадров РИФа и перенес их в отдел кадров юридического института.

Юридический институт для меня был чем-то вроде временной передышки. На лекциях я болтал, знакомился то с одной, то с другой девчонкой. С трудом, с третьего захода, сдал экзамен по судоустройству. Подружился с Шурочкой Цеткин, она была года на два старше меня. Вместе мы по вечерам ходили в историческую библиотеку. Она читала «Форсайтов» Голсуорси, а я за себя и за нее выполнял домашние задания — сочинения на одну из тем по теории и истории государства и права. Пригодился опыт докладов в кружке античной истории Московского дома пионеров.

Возникли друзья. Юра Эрлих, из немцев Поволжья (дядя его был миллионером в Аргентине, и он мечтал уехать из России), Игорь Лашков, Борис Цын, Дориан Белкинд. А вот та девочка, первая, хотя я и не уверен, но, кажется, именно она стала мамой Олеси, жены художника Гриши Брускина.

— Что же ты не здороваешься со мной, Леня! — сказала она как-то в Быково, на Октябрьской улице.

— А кто ты? — удивился я, и, как ни всматривался, не мог узнать, а она смеялась и разыгрывала меня. — Покажи свою карточку тех лет,— просил я, а она так и не показала.

Еще я познакомился с мальчиком, который хотел свести меня с группой студентов, по вечерам читавших сочинения Фридриха Ницше: он не знал, что всех их по анонимному доносу еще за неделю до этого арестовали. Исчез самодеятельный кружок, и на комсомольском собрании единогласно осудили «врагов народа». И моя рука была там.

Зимой 1940 года по приглашению Осипа Максимовича я несколько раз бывал у Бриков на чтении стихов. Кроме того, кружок наш в полном составе выступал в совместном общежитии студентов МГУ и юридического института в тупике за Елисеевским магазином. Мы покупали несколько бутылок водки и какую-то элементарную закуску, сначала читали стихи, а потом пили и танцевали до утра.

Юридический институт с его жесткой и догматичной системой преподавания, с будущей судебной карьерой мне все более и более не нравился, это было не мое призвание. Я не умел врать, не умел быть гибким и совсем не владел даром красноречия. Мне было семнадцать лет, я влюблялся в девочек, трепался с ними на лекциях, перед экзаменами, просидев над учебниками двое-трое суток, кое-как их сдавал. Настоящими моими друзьями оставались занимавшийся в консерватории Револь Бунин, поступившие на исторический факультет МГУ Виталий Рубин и Лена Огородникова, студентка второго курса ИФЛИ — Ленина Зонина. Воля Бунин увлекался полифонистами, самым великим композитором считал он Стравинского. С Виталием и двумя Ленами я ходил то в музей западной живописи, то на лекции по истории искусства в коммунистическую аудиторию МГУ, то на концерты в Большой зал консерватории. В этот год я очень сблизился с Димой Бомасом, мы вместе гуляли по Москве и читали друг другу свои новые стихи. Кое-как сдав экзамены и зачеты, я перешел на второй курс. В конце мая 1941 года мы переехали в Быково. Всей быковской компанией вечерами ходили по просекам, пели песни, играли в волейбол. Все были влюблены в девочку Тамару и по очереди целовались с ней. Память изменяет мне. Прошло шестьдесят лет. Прочитал книгу Аркадия Ваксберга о Лиле Брик. Прочитал о семействе Бриков много всякого. И о конформизме, и о гебистах. Но Лиля Брик? Живая поэзия! Но Осип Максимович? Как много людей до конца жизни его любили, как волновало меня то, что он говорил о стихах, как забывал он обо всем и, как ребенок, радовался любой удачной строчке или метафоре, умный, живой, добрый человек.

Однажды он сказал мне, что я поэт, и я поверил ему. 22 июня началась война.

В сентябре занятий почти не было. Институт взял шефство над Московским речным портом. Студенты переносили грузы с прибывавших барж. Кружок наш получил задание выпускать по нескольку раз в день «Боевые листки», рисовать плакаты вроде «Окон Роста», я придумывал к плакатам стихотворные тексты. Не могу вспомнить ни одного из них, но юристам моим они нравились.

16 октября 1941 года институт эвакуировался в Алму-Ату, а я с родителями эвакуировался в Уфу, подал заявление в военкомат, что хочу быть летчиком. Романтическая идея возникла в связи с тем, что мой брат Виктор учился в бронетанковом училище. «Будем бить врага — он на земле, а я с воздуха!». В военкомате меня минут пятнадцать крутили в кресле на шарнирах. Видимо, что-то у меня с вестибулярным аппаратом не подошло, и 20 ноября 1941 года меня направили в бывшее Ленинградское училище связи, которое после эвакуации располагалось в ста двадцати километрах от Уфы, в городе Бирске.

Вместо стихов я послал Брикам подробное письмо о том, как проходило весеннее наступление, какие-то общие слова о фашистах и конкретные о бойцах моего взвода. Для пометок на топографических картах о расположении линии обороны и дислокации моих постов, мне выдали трофейный красно-синий карандаш.

Этим карандашом я нарисовал портрет одной из штабных телефонисток. Мне очень понравился мой рисунок, я решил подарить его Лиле и вложил в конверт.

Недели через три я получил второе письмо от Лили Брик. Она писала, как мое письмо Осип Максимович читал вслух, чтобы я еще писал письма и посылал стихи, но чтобы я ни в коем случае никогда никого больше не рисовал, потому что к рисованию у меня никаких способностей нет, рисунок ужасный, и Осип Максимович, и Катанян, и она уничтожили его, чтобы не позорить меня.

Она написала также, что, кажется, Осипу Максимовичу удалось поместить несколько моих стихов в журнал, но пока это тайна, может, это и не получится.

Между тем началось новое наступление. В районе Дорогобужа погиб мой друг Олег Корнев. Были освобождены города Смоленск, Борисов. В конце лета под Оршей, потеряв множество людей и израсходовав боеприпасы, 3-й Белорусский фронт на девять месяцев перешел в оборону. За операцию в районе деревни Бодуны меня наградили орденом Отечественной войны II степени, одновременно командование части предоставило мне отпуск на пять дней в Москву. В отпускном предписании было — «за проявленные мужество и отвагу». Провожали меня торжественно, командир части приказал выдать мне две бутылки водки, а интендант наш Щербаков насыпал мешок картошки, и сухой паек удвоенный, и еще офицерский дополнительный паек, и в рюкзак еще насыпал картошки.

Это был декабрь, мороз градусов десять-пятнадцать. Одет я был довольно тепло. Белая пушистая ушанка, белый меховой офицерский полушубок, но на ногах кирзовые сапоги, хотя и с портянками, но ноги замерзали. Из части до контрольно-пропускного пункта на Минском шоссе меня подбросили на ротной машине. Проблем никаких не было. По шоссе в направлении Москвы шло много порожних грузовиков. Минут десять и машина остановилась, и сержант-водитель помог мне забросить мешок. Я залез в кузов и, спасаясь от встречного ветра, лег на дно. Самому мне было тепло, а вот ноги стали стремительно замерзать, и я понял, что больше часа не вытерплю.

Машина шла на предельной скорости, мы подъезжали к повороту на Смоленск, я увидел тот самый указатель и тот самый свой дом, и сердце у меня забилось. Маша! Та, что пять месяцев назад плакала и целовала меня, и упорно преследовала меня взыскующим взглядом, которую я глупо и бессмысленно потерял. Я постучал по кабинке. Сержант остановился. И вот дверь, и открывает Маша, и бросается ко мне, и целует меня, и я ее целую. Мир переворачивается, но открывается вторая дверь.

В доме какая-то наша воинская часть. И старая история повторяется. Сижу на скамейке, отогреваюсь, смотрю на Машу. Она сидит рядом и улыбается, ноги отошли, выпил стакан кипятка, и с ужасом понимаю, что время мое истекло. Маша провожает меня. Голосуем.

Останавливается полуторка, в кузове шесть солдат-казахов, я седьмой. Мороз усиливается. Скоро ноги опять начинают замерзать. А казахи ведут себя странно, стали на четвереньки, уткнулись голова к голове и заунывно воют. Но водитель и сам замерз и километров через сто останавливает машину напротив большого дома рядом с КП. Заходим, греемся, пьем кипяток, и снова в ветер и холод. Так с несколькими остановками и пересадками добираемся наконец до Москвы. Это уже утро. У въезда в Москву девчонки с автоматами проверяют наши документы. Казахи вылезают.

Так выглядит одно из отпускных предписаний Леонида Николаевича Рабичева

Вынимаю банки с тушенкой. Мама варит обед, а я звоню Осипу Максимовичу Брику, и он, и Лиля Юрьевна приглашают меня. И вот я на Старопесковском.

Квартира Бриков не изменилась, только, как и везде в Москве, холодновато.

Я ставлю на стол бутылку водки, это жуткий дефицит и окно в довоенный мир, банку американской свиной тушенки, угощаю литераторов фронтовыми ржаными сухарями. Лиля Юрьевна вынимает из шкафчика белый батон, наполняет хрустальную вазу бутербродами, достает хрустальные рюмки, кофейный сервиз, сливки. Я рассказываю о последнем нашем наступлении, о невыгодной нашей обороне под Оршей. С начала морозов стало получше, а вот, когда наше наступление выдохлось, всю осень пехота сидела по пояс в воде, а немцы с высот, которые мы так и не взяли, обстреливали наши подразделения и, хотя военных действий не происходило, было много убитых и раненых. Несмотря на это, настроение у всех было хорошее, ведь кроме нашего 3-го Белорусского фронта повсюду шло наступление, и мы тоже ждали приказа о наступлении. К сожалению, это произошло только в июне 1944 года.

В свою очередь Осип Максимович читал письма поэтов-фронтовиков, стихи Бориса Слуцкого, Александра Межирова. Не помню, что говорил Катанян. Вдруг Лиля Юрьевна вздрагивает, обрывает Брика. «Леня! — говорит она, — что же это мы теряем время, вчера из эмиграции вернулся Вертинский, а завтра его первый концерт, и нельзя терять ни секунды, сейчас я ему напишу письмо, попрошу, чтобы он дал Вам билет или контрамарку, Вы обязательно должны быть на его концерте, Вы любите Вертинского?» Я говорю, что мой брат до войны очень его любил, а мне нравился Блок... А Лиля — «Чепуха! Вот номер его комнаты в гостинице «Метрополь», Вы должны сказать, что Вы — поэт, фронтовик, что приехали с фронта, и завтра уезжаете на фронт, что Вы его поклонник!» Я пытаюсь возражать, но Лиля стремительно пишет письмо: «Уже два часа дня. Бегом! А то не успеете!» — стремительно выталкивает меня из квартиры.

В «Метрополе» вход совсем не с той стороны, где ресторан. Стучу в номер. Открывает его секретарь. Я в военной форме с орденом, каких еще в Москве мало, показываю ему свое отпускное предписание, лейтенант с фронта, поклонник. Он говорит, что к Вертинскому меня не пропустит, тот отдыхает и готовится к выступлению, но контрамарку мне даст.

Итак, вечером я на концерте. Первое впечатление — люстра, как до войны, энтузиазм зала, на глаза наворачиваются слезы, аура восторга. Тут еще и что-то адекватное смыслу — Свобода! Свобода! Вот уже и цензура не запрещает! А я сижу в зале и мне стыдно. На фронте жеманство и стилизация неуместны. У меня потребность чего-то простого, ясного, честного, четкого. Я три месяца назад похоронил руку и карман гимнастерки — всё, что осталось от моего друга Олега Корнева, и не в «далеком... Лиссабоне» с белой маской мима, колеблющимися и мистическими взмахами бледных рук... Душе моей в сто раз созвучней симоновские — «Жди меня и я вернусь...» Но и это не то. Знал, но как-то отстранял от себя, что это было искусство тоскующей о Родине, ностальгирующей в эмиграции русской интеллигенции, и не любил я эту, видимо, созвучную остановившемуся времени манерность. Фильмы. Мягкотелые интеллигенты с бородками. Так изображали меньшевиков.

Кстати, дорогой мой друг, моя одноклассница, будущий искусствовед, а ныне покойная Эрна Ларионова в тот месяц прислала мне на фронт стихи Бориса Пастернака из романа, они уже ходили по рукам — «Свеча горела на столе, свеча горела...» Я читал их в блиндаже на одной из высот, что на месте деревни «Старая Тухиня», вокруг падали немецкие мины, время от времени с воем пролетали «андрюши», а бойцы мои разливали по флягам свои ежевечерние сто граммов, и мне стыдно было и за любимую мною Эрну, и за любимого мною поэта, который в такой ответственный судьбоносный момент писал о каком-то славянофиле Самарине. Я ведь не знал, что Пастернак жил тогда в Переделкине, а в доме этого славянофила находился госпиталь, в котором от ран умирали мои сверстники с оторванными руками и простреленными легкими. Я не понимал тогда, что передо мной разыгрывался не фарс, а одна из версий продолжавшейся трагедии тоталитаризма, и мне было стыдно.

Расстроенный, я вернулся домой. В семь утра поехал в военкомат отмечать отпускное предписание, и комиссар, едва ознакомившись с его текстом: «За проявленные мужество и отвагу...», поставил печатку — отпуск аннулирован, в течение двадцати четырех часов прибыть в свою часть. Потрясенный, спрашиваю — почему? Капитан сочувствует мне и показывает приказ начальника Московского гарнизона.

Я едва успеваю вернуться домой. Звоню Брикам. У них занято. Прощаюсь с родителями, бегу на Белорусский вокзал. Через час отправляется поезд на Вязьму, дальше еду на попутной машине, вижу указатель на Смоленск, но не останавливаюсь и навсегда проезжаю мимо Маши.

Приезжаю в часть. Через две недели получаю письмо от Лили. Стихи мои приняты в журнал, но редакция не знает, как их подписать.

Отвечаю. Это уже весна, а 20 июня начинается наступление, закончившееся в мае 1945 года под Прагой.

Леонид Рабичев, 7 ноября 1945 года, Санкт-Пельмен (Австрия).

30 июля 1946 года я через Вену, Будапешт, Бухарест, Яссы возвращаюсь в Москву. Звоню Осипу Максимовичу. У меня от волнения бьется сердце. Подходит Лиля Юрьевна, говорит, что уже год, как Осип Максимович умер, спрашивает — кто это? Я говорю — Леонид Рабичев. Кто, кто? А я, почему уж так, не знаю, срывающимся голосом:

— Лиля Юрьевна! Я Ваш ученик, лейтенант Леонид Рабичев.

Лиля дико хохочет, говорит:

— О, Леня, теперь я узнала Вас, но какой же Вы мой ученик, у меня никогда учеников не было, и почему вообще ученик? И приезжайте, я и Катанян будем Вам очень рады.

И вот последний мой приезд. Я читаю Лиле и Катаняну свои последние, наверно, очень плохие стихи, и они оба явно прокисают. К ним приходят вернувшиеся с войны дерзкие, молодые Слуцкий, Межиров, Гудзенко.

Я робею и не вписываюсь в эту среду. Катаняна я не понимаю, Лиля из другого мира, из мира сильных, уверенных в себе людей, и я навсегда прощаюсь с квартирой и ее хозяйкой.

Без Осипа Максимовича они теряют для меня смысл. Навсегда ли? А когда же я познакомил с Бриками моего друга, композитора Револя Бунина? Когда он начал писать оперу на либретто Осипа Максимовича?

Я потерял один очень важный день, видимо, не на второй, а на третий или четвертый день был я выслан из Москвы комиссаром из военкомата? Или была еще одна поездка в Москву? Но когда и зачем? И вдруг из небытия воскресает военфельдшер Марина П.

У Марины был не на жизнь, а насмерть роман с одним из моих начальников, подполковником Степанцовым. О романе этом ходили легенды. Степанцов под Оршей приказал для себя и Марины построить огромный блиндаж. Голый бегал он по своему блиндажу, ожидая прихода Марины, срывал с нее одежды, и какие игры устраивали они там, знали все в армии.

В блиндаже, чуть выше уровня земли, было устроено несколько окошек из битого стекла, и днем и ночью обычно кто-нибудь из солдат и офицеров подползал по-пластунски к одному из окошек и смотрел это кино. Почему-то ни Степанцов, ни Марина ничего против этого не имели. Потом, кажется, Марина забеременела и уехала в Москву. А Степанцов стал тосковать и много пить. И вот, в марте 1944 года, вызывает он меня, наливает кружку водки, расспрашивает, как я проводил время в Москве. А я говорю: какое время, через два дня комиссар города выдворил меня из Москвы. А он: — А не поедешь ли ты, пока оборона, еще в Москву?— И вызывает начальника штаба и приказывает:

— Пиши отпускное предписание на десять дней.

Я балдею от водки и неожиданности, а он говорит:

— Привезешь мне Марину, документов у нее не будет, но есть форма, а ты постарайся. Буду встречать тебя на вокзале в Вязьме, главное, довези до Вязьмы.

И наливает мне вторую кружку водки, я выпиваю ее до дна, и еле добираюсь до роты. А в шесть утра меня будит его ординарец, вручает рюкзак со всякими штабными жирами и консервами и несколько бутылок водки, половину для Марины, половину для меня, вручает командировочное удостоверение и полупьяного, полусонного втискивает в кабину «виллиса».

— Степанцов приказал довести тебя, лейтенант, до КП перед поворотом на Смоленск, а дальше сам доберешься.

И вот я опять возле указателя, а напротив дом Маши, и опять Маша бросается мне на шею, а в доме полно военных: солдаты из КП обосновались. И хочется остаться, и времени мало, и пью молоко, а у Маши слезы на глазах и у меня тоже, но делать нечего. Маша провожает меня до КП. Через двенадцать часов я в Москве.

Со своих работ прибегают мама и папа, нахожу Марину. Она уже студентка института, ей надо оформить отпуск.

В моем распоряжении четыре дня, вызываю по телефону Волю Бунина. Встречаюсь с Эрной Ларионовой, Таечкой Смирновой, Димой Бомасом, а вечером звоню Брикам. И снова с бутылкой водки перед Белым Володей с Осипом Максимовичем, Лилей и Катаняном пьем за победу, читаю стихи, слушаю стихи, договариваюсь, что завтра приду к ним не один, а со своими друзьями композитором Револем Буниным и молодым поэтом Вадимом Бомасом.