Представляем книгу

Вячеслав Семилетов      

«Чрево Фудзиямы»
Встречи*

Сретенское солнце напрямую жадно слепило глаза. Как-то по привычке свернул в тень переулка и остановился у дома писателя Домбровского. Вспомнил, что он переехал на Преображенку. Преображаться — улыбнулся я. Почувствовал осиротелость здешних мест. Вот и мусор кругом не убирается. Так дичают без колоритных и мудрых личностей места. Теперь он не зайдет ко мне рано утром, мол, прости, старичок, у тебя случайно после вчерашнего не осталось? Я видел, что ему главное не похмелки, а общения не хватало. Да, старичок, я знаю — ты бросил, а мало ли какое дело может случиться? Он виновато улыбнется. Я, конечно, наскребу на похмелку — дело святое, и мы с ним пойдем бродить по снующим туда-сюда юрким сретенским переулочкам, пока не приземлимся в уютном местечке с чарочкой в теньке, подальше от любопытных взглядов, расположимся для неспешной беседы. Он так много всего из жизни и из истории знал, что всегда я его слушал с открытым ртом. В Воротниковский он ко мне ни разу не зашел, хотя адрес я ему давал. Он и не знает, что я занимаюсь живописью...

Познакомились мы с ним в пивной, на Колхозной. Утро. Пивная еще закрыта. Я занял очередь за молодым человеком, сидевшим на ящике у двери и на весь разворот раскрывшим газету, — видно, хоронился от жены за широкие страницы «Литературки». Вскоре двери благожелательно распахнулись. Я взял пиво и встал за стойку рядом с человеком с газетой. Будет с кем поговорить после пивка о литературе. К тому же, после вчера прочитанной в «Нашем современнике» повести Лихоносова «Люблю тебя светло» меня распирало желание поделиться с кем-нибудь своими переживаниями о родной деревне на рязанщине, в которой с самого детства не был, но о которой мечтал, да и о поэзии... Лихоносов с любовью написал о есенинских местах, о чудаке-милом писателе, о тоске российской...

Мы еще приноравливались к началу этого утра, прислушиваясь к действию пива в нас, как напротив возник высокий небритый мужчина с вздыбленным чубом непокорных седых волос. Он грузно весь обмяк, громко, как хозяин, поставил на стойку державшиеся в одной руке две полные кружки и опустил голову на мраморную столешницу. Затем вскинул голову и залпом выпил кружку. Мы и глазом не моргнули. Привычно обтер губы тыльной стороной ладони (культурный), все еще держа в руке кружку, и когда губы его, промытые пивом, стали мягкими, он нам кивнул и сказал: «Привет. Еле дотянул...»

«Литературная газета» лежала на стойке, и мы на нее посматривали, попивая пиво. «Сегодняшняя? — спросил незнакомец напротив. — В ней должна быть статья о новых, только что открытых рукописях Пушкина».

Мы все трое, я думал, поняли, что имеем все, каждый со своей стороны, отношение к литературе.

Во мне бурлили впечатления от повести, меня в ней особенно задело, как в неспешном разговорном языке произошло растворение автора в трех его героях: Есенине, Клюеве и современном писателе. И, как к знакам свыше, автор примерял их судьбы к своей — молодой и жаждущей. Жизнь Есенина — песенника и печальника, как бы несущая в зародыше беспечность в безбрежности скифских кочевий, завоеванных славянами, превратившимися в русских, осевших на березовых просторах. Так и слышится напевный кочевный звук степей, трубный призыв к праздникам и громкий клич к набегам, переданный русскими в свои песни, и топот, слышимый в ритме стихов Есенина, их коней безудержная сила. Тоской по тем временам переполнялись стихи его. И, наоборот, Клюев — певец домовитого крестьянина, протянувшего в глубь веков корни, понимание, чувствование размаха и удали в символах кочевий на избах — в форме конька, знака далекого прошлого, принимающего настоящее в хлопотливом труде на земле.

Писатель, наиболее любимый автором, случайно спасшийся в сталинских лагерях, теперь ходит по вдовам погибших и пытается им помочь, по мере сил его. В повести, как в заброшенном доме, дует сквозняками из всех щелей и дыр — не сыростью, а страхом!

Все эти, или подобные, мысли я высказал взахлеб. Все трое решили это дело отметить более существенным, чем пиво. Скинулись. Стали спрашивать друг у друга: у кого в каком магазине знакомые в винноводочном? Водку продавали только с одиннадцати часов. Конечно, достали.

И вот мы — трое, ведомые водкой-сталкером в неизведанный мир путешествий к истине, по-русски вдохновленные, жестикулируя руками и взахлеб говорящие, а бредущие едва-едва, ибо впереди нас ждет выпивка и целый свободный день, которому, как нам казалось, не будет ни конца ни края — сплошь удовольствие.

Я в то время и не пытался публиковать свои стихи, рассказы, но не потому, что они — нетленка, для Вечности или их, мол, не опубликуют по идеологическим соображениям, а потому, что понимал их несовершенство.

Домбровский нас привел к себе. Зашла соседка и стала нас укорять за вчерашнее. Видимо, он и вчера из пивной приводил к себе собутыльников. Он называл ее своей няней. Он оказался известным писателем, — мы его читали. Были польщены. Комната его вся в книгах, на книжных полках стояли иконы. Он достал толстенную рукопись и стал нам читать из нее об аресте главного героя. И потом о том, как его допрашивал следователь. Затем, окончив читать, он все пытался подарить мне икону, а другому — костюм, ему слишком великоватый, что и спасло костюм, как я понял. Я наотрез отказался. И, на радостях, мы согласились взять несколько книг для букинистического магазина — на поллитровку.

К этому времени уже открылись винно-водочные отделы, и нам не нужно было переплачивать. Набрали закуски и пошли ко мне, благо совсем рядом.

Мы, уже крепко подвыпившие, о чем-то спорили, а потом я им прочитал рассказ «Ключ в почтовом ящике».

<...>

Я прочитал рассказ вдохновенно. Вот ради таких минут и пьешь, ищешь собеседников, чтобы найти сочувствие и отзвук души. Домбровскому понравился мой рассказ, и он тут же попросил меня принести его и — если есть — и другие рассказы в журнал «Новый мир», но уже успеха я и во сне не мог предвидеть. Он серьезно говорил, чтобы в редакции я попросил отдать мои работы на рецензию Юрию Осиповичу Домбровскому.

Наш третий собутыльник, я не помню, как его зовут, сказал, что в литературу он пойдет другим путем; интересно, как сложилась его судьба?

Рассказы я так и не отнес в редакцию, но мы стали встречаться и пьянствовать. А тогда, я помню, он вертел в руках журнал «Наш современник», а затем как-то виновато сказал: «Старички, а ведь Витя (это о Лихоносове) обо мне написал».

Боже! Да как же я сразу не догадался! С какой точностью в повести он описан...

Да, мы с ним пьянствовали в те годы, частенько сдавали книги — то он приносил свои, то мои, — нас с ним хорошо знали в букинистическом магазине и давали за книги чуть подороже, чем другим, но самое отрадное — без очереди. Мы только передавали через головы...

<...>

Странно, но обстоятельства так иногда складываются, что просто диву даешься. Сколько я знал Домбровского, но в «Новый мир» так и не отнес тот рассказ, и вообще, ни в какие редакции прозу не отдавал.

Стихи однажды отнес в «Юность», и литконсультант Чухонцев долгое время пытался опубликовать мой цикл стихов, а про Чухонцева нам в Литинституте говорили как о вредном поэте, он, мол, посмел в стихах о Курбском написать: «Измена тирану — не измена...»

А первым рецензентом оказался Домбровский, который Сашину повесть «Рыбий глаз» рекомендовал к печати.

В один из вечеров мне позвонил Саша* и спросил, а есть ли у меня бутылка водки (было поздно, магазины все закрыты) случайно? Оказалась.

* Писатель А.Иванченко.

Домбровский пригласил Сашу к себе домой и попросил захватить бутылочку, если это возможно, с собой. Мы поехали вдвоем. В тот вечер я видел его в последний раз. Он успел перед смертью увидеть свое детище, роман «Факультет ненужных вещей». Толстенный роман в рукописи — он его всегда доставал и читал из него, когда мы выпивали. Недавно этот роман получил премию, как лучшая публикация года! И еще я помню три его доказательства подделки «Слово о полку Игореве». Какие это доказательства?

«Пойми, в восемнадцатом — начале девятнадцатого стало просыпаться (в веках, конечно) самосознание славян. Но для полного уважения себя славянам не хватало памятников древности — таких, какие имели греки и итальянцы, немцы... Ну — не было, а хотелось! В это же время «под старину» обнаружились подделки в Польше и Чехии... А вот России повезло — напал Наполеон... И, представь себе, самую драгоценную рукопись — он об этом знает — оставляет в Москве, хоть захватил с собой в повозке более двухсот томов! А самую драгоценную оставил! Да никогда в жизни в это поверить нельзя! Я — сам архивариус, и знаю... Кто его видел — самый текст? Никто. Видели только список с нее, что мы и имеем! Во-вторых, в те далекие времена слово ценилось на вес золота, да какое золото в те времена могло со словом сравниться — золото! Ведь малейшее интересное выражение тут же ловилось на слух и появлялось в текстах. И запоминали навсегда. Память в те времена, когда еще не было печати и книг, отменная была. Да если бы в те времена появилось такое сверххудожественное произведение! Оно нашло бы отголосок в литературе тех лет, но ни в одном монастыре, да и вообще нигде, нет даже намека на эту вещь! Я думаю, Мусин-Пушкин скорее бы умер, чем оставил такой памятник врагам!

А потом — разве можно стыдиться молодости? Ну, и пусть — подделка, но как изумительны слова!»

И он начинал читать наизусть «Слово о полку Игореве». «Подумаешь, раньше не было. А Пушкин? Достоевский? Толстой? Да, еще тысячелетие таких земля не родит! Из-за чего нам страдать?»

Три доказательства? Кого? Чего?

<...>

На той стороне Садового виднелась во мраке дверь пивной, заколоченная крест-накрест досками. В ней мы и познакомились с Домбровским. Чем он мне дорог? Мы с ним совсем разные, а вспоминаю его как очень близкого человека. Пивная стояла в переулке, но квартал перед ней сломали, обнажив ее взорам...

<...>

Часто выпивки, начавшиеся с Домбровским у меня или у него, заканчивались в этой пивной. Во-первых, недалеко от его дома, а во-вторых, ему хотелось побывать на людях. Сама атмосфера гулкой пивной возбуждала его, как меня женщины, и он иногда взгромождался на стол посудомоек и начинал речь о тоталитарном режиме: сколько он загубил людей в лагерях, но на него мало кто обращал внимание, так — подначивали со смехом, для потехи... Тут все собирались, погибающие неизвестно отчего и почему... Ко мне подходили гэбешники, — вначале они проверяли у меня документы, а потом перестали, просто просили увести его домой. Я его уводил. Он мне по дороге объяснял, почему у него не удалась трезвая жизнь — мол, ненавидел свою мать всегда.

Я тогда без должного внимания относился к его словам, а теперь бы его понял... Разве мог я тогда предполагать, что меня самого настигнет предательство в самый трудный момент жизни... от самого близкого...

Как-то я ему сказал, что мои стихи похвалил Пухов.

«Этот дурак-то? — возмутился Домбровский. — Никогда не слушай дураков! А особенно, когда дураки хвалят, пойми, — страшно! Запомни это на всю жизнь! Иначе, начнешь печататься, — а начнешь обязательно, — и погибнешь! Развратишься!»

Какие мы, и что с нами?

Пухов умер. Друг Бабаевского, написавший о нем книгу, все жаловался мне, что его затирают, не принимают в Союз писателей. Добился. Приняли, и вскоре умер. Он был... я не хочу о нем плохо... Он первым заметил меня и пытался ввести в литературный круг, но я со своим гонором отвергал его помощь... Задолго до знакомства с Домбровским...

Мы с Пуховым познакомились в Доме отдыха министерства иностранных дел, я в нем работал декоратором, а он отдыхал. По грибным делам познакомились, — я попросил на кухне нажарить для него грибов. Шеф-повар, когда-то личный повар Вышинского, присев к нам за стол, под грибки с водочкой, попросил меня почитать свои стихи. Пухову стихи понравились. Он обещал помочь с поступлением в Литературный институт. Я не знал, что делать? Меня готовили для работы в посольстве во Франции, а тут такое предложение... Успех вскружил голову...

Во Францию я тогда не поехал... А в Литературный институт поступил гораздо позже, через много лет, окончив экстерном десять классов, комплексовал жутко в те времена... Когда поступил в Литературный институт, найдя свою фамилию в вывешенных списках поступивших, позвонил Пухову. До сир пор благодарен ему за его признание меня в то смурное мое время.

Учась в институте, занимался в студии «Публицист» при журнале «Юность». Нам читали лекции многие видные деятели культуры. Запомнился Шкловский, но особенно Эфрос, после своей лекции Эфрос подошел ко мне и... Гуляя ночью, он рассказал, что однажды разочаровался в своей работе. Пять лет ничего не ставил. Погибал. Как-то, по просьбе жены, поехал в туристическую поездку в Италию. В Риме на улице встретил идущую ему навстречу женщину с необыкновенным лицом и волшебными глазами. Он пошел за ней. Она зашла в базилику и встала на колени. Как же она молилась! Видели бы вы ее глаза, ее взор, обращенный к Всевышнему! Мне захотелось домой! Ставить новые спектакли! Пусть ругают. Пускай никто не ходит! Но если есть на земле хоть один человек с невыносимой болью и с мольбой о помощи, то я должен для таких людей работать! Пусть в зале всего один человек, но ищущий!

Много лет я писал пьесу для Эфроса... запоздал... в то утро, когда допечатывал на машинке последние страницы... услышал по радио о смерти Эфроса. Как же ему не хватало тепла и уверенности в своей правде...

Вячеслав Семилетов за книгу «Чрево Фудзиямы» удостоен звания лауреата V Артиады народов России.

Редакция журнала «Меценат и Мир» поздравляет нашего автора. Мы собираемся представить и его живописные работы.

[На первую страницу (Home page)]                   [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 05.01.05 12:37