Публика опять окружила серую круглую картонную коробку театра N. неслышными, настойчивыми тенями, медленными язычками терракотового пламени, обступающими кусочек ночного вакуума. Так в его воображении тогда, с навязчивым постоянством взлелеянного в любви творить, глухим и слепым, но до яви ощутимым образом подменялись эти моменты. Действительно настойчивая, до поры до времени молчаливая, публика напирала на двери маленького серого зала. Казалось, из дверей этих сейчас выйдет навстречу маленький седенький старичок в вязаном жакете. Они понимали, что они — и вправду язычки неслышного терракотового пламени.

Главный спектакль своей жизни (во всяком случае, спектакль этот больше, чем любой другой, заставил его, режиссера, волноваться накануне постановки каким-то дурным, непоседливым, незрелым волнением, и он больше, чем любой другой, привлек внимание прессы, попав в рубрики театральных новостей во всех газетах), — так вот, этот главный спектакль он поставил какой-то год и несколько месяцев тому назад, а тогда была зима, и в городе было мало народу. Спектакль продолжался двадцать шесть часов, так было и указано на афишах, расклеенных тысячами, десятками тысяч по чугунно-снежному городу.

И вот люди пришли, несмотря на этот зимний холод, их было больше, чем мог вместить зал, а они сидели, хотели досидеть до конца спектакля, никто не уходил, люди стояли в дверях, толпились в проходах. Неужели они все хотели его поддержать? «Неужели они все хотели меня поддержать?» — голос через многие месяцы тихий-тихий, едва колышет бумажные занавески... Спектакль этот наделал много шуму, это было невиданное предприятие, хотя, по сути дела, и пьесы никакой не было, и замысла особого, просто действо, двадцать шесть часов с минутами, прекрасные актеры, необыкновенная самоотдача. Это был его праздник.

Спектаклем этим закрылась череда его гениальных постановок. Он всколыхнул сердца, не найдя в них прочного места, все ценили этот великий порыв, столь отличный от прежних постановок режиссера, коротких, сжатых, насыщенных композиций, поразительных... Все говорили, что это исповедь, хотя во всем спектакле не было ни единого слова о нем самом, или могущего иметь к нему какое-то отношение, или вообще слова правды — то есть правда об одном человеке с легкостью приписывалась другому, фотографировались куски, смешивались предметы.

Через два месяца он, заставивший людей мерзнуть в зале, ждать у дверей, искать любви и понимания действа длиною в двадцать шесть часов, снова искать, смутно чувствуя, что это исповедь, — тихо скончался в своем доме, а эти два месяца были для него двумя месяцами праздности. Может быть, он и обдумывал новый спектакль — и если это так, мысль его прервалась, не успев оформиться. На смертном одре лицо его, начавшее в последние десятилетия приобретать оттенок агрессивной властности в чертах, истончало, осветилось дивной полуутраченной благодатью и испаряло эфир.