Мемуары

Теодор Вульфович

«...И наклонились небеса»*

Часть первая

...в кои веки наклоняются они, чтобы Ему, создавшему Небо и Землю, сподручнее было взять вот так и сойти на одно из Своих владений — воочию, в упор, взглянуть: «а что это вы, люди-человеки, здесь делаете?.. как у вас обстоит с исполнением заветов Моих?.. выполняете или пере?..»

А может быть, небеса наклоняются для того, чтобы можно было протянуть руку и поддержать ослабевшего, падшего духом, отчаявшегося?.. Кто знает?..

А может быть, они наклоняются ещё и для того, чтобы ты мог ступить на этот небесный пандус и, вопреки привычному, хоть немного приподняться над земным, тяготеющим, обыденным; чуть ближе подойти — приблизиться — к...

Главное, что небеса наклоняются и становятся ближе к тебе.

ГОВОРЯТ...

Говорят, что моя мама — та самая мама, которая меня родила, была своенравной и норовистой девчонкой. Тут я не оговорился — девчонки тоже иногда рожают. Да-да, вышла замуж в пятнадцать — в семнадцать уже появился я. А что ей оставалось делать, когда её бабушка была отдана в двенадцать — хоть и не по своей воле, а в силу сложившихся обстоятельств? А вот мамина мама... Но об этом позднее.

С моим папой она познакомилась... уж не помню когда и где, не знаю, как у них протекало романическое начало, но... во время поражения наших войск под Трапезундом (это в Турции, год, пожалуй, 1918-й, а когда-то эти земли, конечно, принадлежали Армении).

Мой папа получил средней руки ранение, это не игра слов, ранение действительно было в левую руку, только трудно было понять — свои его подстрелили по неосторожности или злонамеренные турки. А может быть, он сам себя — такое тоже случалось... А турки наступают... Ранение было вторым, и его из действующей армии кое-как списали. Очутился он в Баку. Там расцветал один из первых ТРАМ/ов — Театров Рабочей Молодёжи — начинающий артист и будущий отец поступил в этот театр (его жизненная мечта сбылась!) и, по-видимому, под натиском дашнаков и темпераментных тютюнов отступил, вместе с театром, в надёжную и довольно сытую Среднюю Азию. Все драпали туда, когда припекало... Там они и встретились, в моём фамильно заколдованном городе Самарканде, будущие отец родной и мамочка, которая тогда была ещё девочкой. И, кажется, они полюбили друг друга, так значительно, что в городе и прилегающих окрестностях разразилось несколько примечательных стихийных знамений. Вмешательство Туркестанской Чрезвычайной Комиссии не смогло предотвратить моего появления на свет... А ЧК вмешалось потому, что там орудовал двоюродный брат моей мамочки, Абрам Лозоватский — гром и молния безводной пустыни, то ли большевик с дореволюционным партийным стажем, то ли убеждённый троцкист с революционными заслугами, и он мог... Он всё мог!.. Но в ходе угроз по уничтожению, расстрелу как пособника и рассеяния по ветру, гроза и молния неожиданно подружился с моим вполне мирным папой. А маме (не совсем ещё маме — она пока обучалась в городской гимназии, и ей только-только исполнилось пятнадцать лет)... Но слухами земля полнится, была очень хороша собой и для замужества вполне созрела.

Вскоре они, может, не столь уж благополучно, а поженились. Итак...

Раздался мой первый осмысленный крик, но никто из присутствующих не посмотрел мне в лицо, никто не заглянул в широко раскрытые НА МИР глаза: все смотрели прямо на то место, куда совсем не обязательно вперяться целым коллективом, и разом кричать — «Мальчик!» — Эка невидаль — предмет для ликования!.. Потом все быстро угомонились и дали мне небольшую передышку.

БЫЛО ТЁПЛОЕ И НЕНАЗОЙЛИВОЕ ОМОВЕНИЕ (это теперь рожают прямо в воду и ребёночек переходит из одной водной Среды в другую, не обнаруживая разницы в средах). Тут разница была... Да, забыл уточнить, это наступал прохладный рассветный час в знойном июне вечного города Бухары. Заодно придется сообщить, что туда направила моего отца Туркестанская Чрезвычайка в роли следователя по особо важным делам! А у него, действительно, было за плечами, кроме пары разгромов в империалистической и поражения под Трапезундом, ещё три полных курса юридического факультета. Но поскольку все (все до одного!) особо важные, даже расстрельные, дела он превращал в пустяковые и малозначительные, не требующие серьёзного наказания, а только порицания или даже извинения, спецкомиссия ЧК долго думала, чей же он агент и в какой распыл его следует отправить, чтобы не промахнуться. Только вмешательство всесильного друга и даже родственника упомянутого выше Абрама Лозоватского решило дело бескровно:

«К следовательской работе в ЧК непригоден — перевести на должность рядового труженика в банк республики» — артист на время моего рождения стал бухарским финансистом. Только потому, что его папа был директором банка в Екатеринославе.

Так вот... Не отвлекаться... — БЫЛО ПЕЛЕНАНИЕ — как символ усмирения. БЫЛ ОТДЫХ — тихий, дремотный, жужжала одинокая муха, изредка лёгкие дуновения приносили запахи горячей пыли, переспелой урючины и вечноцветущей акации; далеко-далеко, громко-громко, долго-долго кричал ишак, просил, чтобы весь мир оставил его в покое... Было ясно: жизнь идёт своим чередом, и в ней теплится надежда на сносное будущее... А потом меня, уже запелёнутого, несли куда-то, несли и принесли к уже вполне освоившейся с обстоятельствами маме. Она в этот момент внимательно рассматривала свою изрядно набрякшую уже не вполне девическую грудь. Мама подняла голову. Усталое лицо, с большими чёрно-синими тенями вокруг огромных карих глаз, было отрешённым. Великолепно взмахнули длинные ресницы, она сморщилась и брезгливо произнесла:

— Фу-у-у, какой противный!..

Есть свидетели — так и сказала.

Единственно, что могло служить ей извинением, это глубокая туземная наследственность по женской линии... и несовершеннолетие. Вот тут, честно говоря, следовало бы отвлечься от факта моего рождения, от маминых выбрыков и заняться изложением всего того, что я знаю об этой самой «бухарской наследственности» и генеалогическом древе. Потому что нет ничего интереснее, чем ворошить бренные останки предков и память о них. Начнём с самого простого: мама моей мамы, то есть моя бабушка, была акушеркой эмира Бухарского — (Ну, не самого эмира, а его гарема на сто две особи) — звали её Эсфирь, а по-местному — Эстер. Кто не читал Книгу Пророков или Ветхого Завета — тот прочтет: Эсфирь спасла свой народ от поголовного истребления в царстве Артаксеркса, царя могучей Персии, и, стало быть, по всей видимости, является первоврагиней всех летучих и ползучих антисемитов мира. А вот отец акушерки Эсфири, то есть мой прадед, Исаак-Шумер Капелюш, посетил сии края как матёрый российский завоеватель. Его ещё девятилетним ребёнком отдали в кантонисты не в какие-нибудь музыканты-барабанщики, а попросту в солдаты. Вместо старшего брата Якова, которого пожалели. Такой обиды он до конца дней своим родителям не простил; даже не вспоминал их никогда. Видно, крепкий был мальчик, если удалось на три года обмануть вербовщиков. Ведь в кантонисты брали не моложе двенадцати, да не хлипких.

До Бухары и Самарканда он дошёл всего через каких-то восемнадцать с лишним лет, в унтер-офицерском звании (иудею в царской армии выше забираться не полагалось). Но дошёл как завоеватель Туркестана и участник девятидневной осады города Самарканда! Итак, Эсфирь — дочь Исаака-воина, среди коренных жительниц Бухары одна из первых получила образование в России: город Харьков — Высшие Акушерские курсы или что-то в этом роде. Потом Одесса, практика и замужество... Не в упрёк нам будет сказано: дети евреев, отслуживших полный срок в войсках царя-батюшки и отечеству, уж не говоря об отличившихся в боях, получали полные права по всей Российской Империи, наделялись землёй, получали субсидии и на обзаведение семьей, хозяйством, и на сколько-то лет (в Туркестане на пять) освобождались от уплаты налогов.

Семейная легенда гласит, что уже после Бухары во время боев под Самаркандом солдаты обнаружили под мостиком двух детей — мальчика и девочку, лет по 10-12, — а так как бои шли жестокие, а в жестоких боях и характеры, и бдительность ужесточаются с обеих сторон... Неподатливый противник, почему-то, не только не хотел сдаваться на милость завоевателям, но и отчаянно сопротивлялся добровольному присоединению к Империи: традиционно зверски отстреливался, рубился на саблях и при первой возможности спускал (не в переносном, а в прямом смысле) шкуру с доблестных и славных воинов России, да ещё и засылал своих лазутчиков в войска добровольных присоединителей. Даже детей использовали в качестве разведчиков. «Что за отвратительная свирепость! ...Вах! ...Как негуманны эти азиаты, когда их завоёвывают!» Так вот, поймали мальчика и девочку. Они прятались под мостиком. Перепуганные насмерть, они ещё почему-то ни бельмеса не понимали по-русски, что всегда раздражает, настораживает бдительное воинство, изобличает враждебные намерения и несомненную виновность... Детей сочли басурманскими шпионами, которых прямо под этим мосточком надлежало взять да расстрелять. Такое порой случается на войне даже с христолюбивыми воинами. И начальством небольно осуждается, потому как говорит о сугубом рвении и крепости боевого духа. А то, что потом всю жизнь, до последнего часа, сниться будут те детки и содеянное не устанет грызть неуёмно, бередить душу, не даст ей успокоения, — так это ведь во сне... а не в трибунале... Сны к делу не пришиваются!..

Малолетние вражины не оказывали сопротивления, но предательски тряслись, то ли от страха, то ли от нежелания расстаться со своими чрезмерно юными шпионскими жизнями... Офицеров поблизости не было — подробность весьма характерная для обстановки на туземных передовых позициях, так что вершили суд рядовые и ефрейторы, как наиболее справедливые и решительные. Ведь потом будет доложено: «Два шпиона!», — а возраст не будет указан — это к вопросу об истоках доблести и Славы. И в представлении к наградам возраст шпионов тоже не уточняется.

Но вот тут-то, как полагается во всякой военной истории с романическим оттенком, появляется чин в густой чёрной бороде (тогда это не возбранялось) и на чистом русском языке спрашивает: «Какого хера с малыми детьми связались?» — говорят, что прадед и впоследствии всегда разговаривал с людьми на доступных им языках... Тут ему пришлось поднатужиться, поднапрячь солдатскую смекалку, вспомнить своё раннее, несчастливое детство, и уже на совсем другом, совершенно древнем языке своих предков допросить этих шибздиков. Дети плохо понимали его, но кое-что и кое-как выяснить удалось. И он отправил их с охраной не в преисподнюю, как того требовал воинский долг и меры предосторожности, а «в жопу!» — в переводе сие означало: «Домой, к папе с мамой...», благо было не так уж далеко... Слёзы, перемешанные с соплями и пылью, им вытер (это к вопросу о зарождении и развитии абстрактного гуманизма, который нам постоянно наносит такой большой вред!).

Прошу вас, не подумайте, что мой прадед был таким уж гуманным и чадолюбивым евреем — вовсе нет. Он был груб и деспотичен. Без малого двадцатилетний срок службы в войсках, да ещё в воюющей армии, — боевые кампании и операции не способствуют формированию мягких, сердечных характеров. И выражаться он привык соответственно.

Бои вскоре закончились, разумеется, победой доблестного русского оружия. Был заключен мир. Унтер Исаак Шумер Капелюш получил долгожданную вольную. Тут к нему пришла делегация от местной еврейской общины, поблагодарить за спасение детей и с желанием узнать, не нуждается ли он в каких-либо услугах общины, заодно, откуда он знает древний язык предков? А он-то помнил всего ничего... Пришлось признаться, тем более, что и так никогда не скрывал... Короче, от даров он отказался, от поддержки на будущее отказываться не стал, а в благодарность за содеянное потребовал (вот нахал!) в жёны ту самую девочку, которую спас на мосту — шпионку! Хороша была и глазастая!.. Родственники ахнули, но на всякий случай справились о его вероисповедании и всё хотели уточнить, обрезанный ли он или так просто?.. Беседа завязалась на смешанных языках древних и более свежих европейских евреев. Даже по диким законам Востока девочка, хоть и была статной, но ещё не добралась даже до иудейского совершеннолетия — 14 лет. А воин продолжал настаивать. И тогда приняли «соломоново решение» — Исаак даст клятву на Книге Книг (Торе), что до наступления четырнадцати лет не станет её трогать. Уж как трогать, не уточнялось, но предполагали, что наваливаться на неё всей армейской мощью воздержится: однако «раз уж спас жизнь нашей Зейнаб, отдадим ему в жены дочь — ибо человек не должен быть один, пусть он будет с женой и с землёй, там, где он решил поселиться навсегда, его должны связывать прочные узы». Так прабабушка в двенадцать лет стала женой моего двадцатисемилетнего прадедушки (9 лет от роду + 18 в солдатах) и она родила ему (о, ужас!) девятнадцать детей. Будем надеяться, случилось это после наступления совершеннолетия: нам не хотелось бы думать, что наш прадед был ещё и клятвопреступником... Грешить он, по всей видимости, грешил и во искупление своих провинностей неожиданно пожертвовал большую часть собственной земли под строительство Самаркандской синагоги. Злые языки утверждали, что в армии его, надо полагать, ещё мальчишкой, окрестили, вот он и решил возвратиться таким способом в лоно прародительской веры... Только ведь это одни слухи. А синагога так и стоит на земле моего грешного прадеда — мир его праху и душе, а также душам его многострадальной супруги Златы (он называл её Златой, а не Зейнаб) и всего множества их детей... Аминь...

...К чему бы я всё это стал вспоминать?.. Ах, да! Моя мама Сарона увидела меня, скорчила гримасу и проговорила:

— Ф-у-у-у, какой противный!

Больно же ей было... Я не обижаюсь. Да и тогда не обиделся. Но акселераткам, рождающим раньше совершеннолетия, хочу подсказать: не спешите с умозаключениями; не смейте хулить новорождённого — он не виноват, что такой, а не другой (это скорее ваша вина или заслуга); впрочем, и сие не совсем так — он пришел в этот мир ненадолго и не по вашему велению, даже не по вашему хотению — вы были только любовью (в лучшем случае!) и утробой, вынашивающей (уже по велению свыше), так что повремените со своими придирками и даже со своими восторгами — младенец мог прийти и по более высокой воле, и с более высокой миссией. Не берите на себя слишком много. Это наказуемо.

Моя бесценная бабуся Эсфирь, как нормальная и честная женщина (ну настолько, насколько это вписывается в безупречные рамки Востока), обманула всех-всех! Она отнесла меня туда, куда носят младенцев, чтобы провести обряд обрезания по всем правилам иудаизма.

Надо полагать, случившееся произвело на меня должное впечатление. Кто сомневается, может попробовать сам. Говорят, никогда не поздно, если не из религиозных побуждений, то гигиеничности ради.

В дальнейшем Эсфирь всем показала результаты своей духовной принципиальности и верности заветам предков. Но на закалённых революцией и разгулом басмачества родственников и родителей результаты особого впечатления не произвели.

Папа сказал:

— Обратной процедуры ведь нет?

А мама была очень молода и легкомысленна. Она добавила:

— Я посмотрела внимательно — по-моему, всё в порядке.

Всего этого я НЕ ПОМНЮ. Всё это произошло само собой. И позднее.

Одно могу сказать определенно: даже для атеиста приобщение к таинствам веры вызывает к жизни такие силы, что впоследствии и описать их, и объяснить мудрено, если вообще возможно. Эти обстоятельства ощущаются на протяжении всей жизни.

Правитель Мира мог бы, даже не напрягая свою Ментальную Вселенную, ответить на множество вопросов, возникающих в нашей обычной земной жизни... Но зачем?.. Лучше сами будем задавать вопросы и искать ответы. А Силы Небесные будут творить чудеса. И хранить ТАЙНЫ. Немыслимые тайны будут сопровождать меня. А значит, и вас — раз вы читаете...

ПОМНЮ!

Все люди, вплоть до полной победы старческого склероза и наступления успокоительного маразма, гордятся крепостью своей памяти. Чем дальше, тем больше гордятся. Вот и я, тоже — всё помню: темнота, временами лёгкое журчание; замкнутое пространство — ровно столько, сколько нужно, переливающееся тепло, уютная невесомость — ни верха, ни низа — ощущение безмятежности и блаженства; изредка хочется взбрыкнуть, чтобы поразмяться... И так вот долго-долго — своего рода вечность... Потом предощущение, беспричинная тревога, постепенное приближение опасности... И вдруг вздрогнуло, закипело, меня стиснуло со всех сторон, и во всём существе так и ухнуло — «Началось!»

Вокруг всё выталкивало меня, мяло, и где-то в запредельности замкнутого пространства раздался потусторонний крик, вроде бы звали на помощь... Голос был до боли знакомый, даже показался родным ...Стыдно признаться, но меня обуял панический страх — туда, в неизвестность, не хотелось. Но подсознание подсказывало — НАДО!.. Страхи, страхи, страхи — целый сонм разных, не похожих друг на друга страхов... Я упирался как мог, раздвигал локти, пытался за что-нибудь зацепиться, лишь бы только не ухнуть в эту сомнительную будущность... Но тщетно... Помню!.. И вот тут какая-то мощь, сила неведомая, подхватила меня и начала проволакивать сквозь!!. Меня вроде бы и выталкивали, изгоняли и удерживали одновременно... Уже менее потусторонние крики усиливались в какой-то прогрессии, которую я пока не мог обозначить... Помню. Помню всё!.. Такое не забывается!!. В одно мгновенье охвативший меня пронизывающий холод и цепкие щупальца!.. Они выволакивали меня из родной среды и повергали в какую-то новую, суровую стихию. Страх тесноты и насилия ослабевал, но на смену ему накатывались новые, не менее впечатляющие — шквал безграничной воздушной Среды, космического холода, полнейшая беззащитность, стремительно углубляющееся одиночество. Новые чувства! Они посещают меня впервые: там, прежде, я этих чувств не испытывал.

Глаза открывать не хочется... Разговаривать не хочется... Дышать? — не хочется... И в это мгновение — сильнейший шлепок по заднице!

Ну, что вам сказать? — Хамы!.. Бесцеремонные твари, лишенные всякого благородства. Недоноски... Хотел им тут же сказать всё, что думаю о них, всё, что они на самом деле собой представляют. Хотел прокричать им в лицо нечто... исчерпывающее... Прямодушно и без обиняков! Несмотря на то, что моя дорогая мама была поблизости и я всё ещё был с ней связан напрямую... Я напрягся: изо всех сил закричал! Но вместо отборной матерной брани получилось довольно писклявое и малоубедительное — «У-у-у-А-а-а-АА»!!!! — пошлый вопль новорождённого младенца. Полный разрыв между замыслом и воплощением. Вечная неадекватность желаемого и действительного... Было стыдно, не перед акушером, а перед окружающим его средним медперсоналом ... Глаза открывать не хотелось... Помню!.. Я родился.

Что ни говорите, а эта передряга оставляет в памяти некоторый след. Впечатление не пустяковое: — так встряхивает, что потом всю остальную жизнь очухаться трудно. Ну, прямо память отшибает. А ведь надо помнить! Всё помнить... Родился, так помни! А не помнишь, так не берись. Не вспоминай. Делай что-нибудь другое.

Моя мама была норовиста во всём — не слушалась ни своей родительницы /моей бабушки/, ни отца своего, который был европеец, хорош собой, тщеславен и немало преуспел на адвокатской ниве, потом ещё раз женился, да и моя бабушка смогла снова выйти замуж — они все были в хороших отношениях, а мама всё их не слушалась... Её своеволие и последовательное непослушание дошли до того, что она, моя мама, тяжело заболела. Врач в Бухаре заявил, что у неё брюшной тиф. Её сразу стали лечить от брюшного тифа, которого тогда, в 1924 году, было везде много. Её лечили-лечили, даже остригли наголо, а у неё были удивительно красивые темно-каштановые волосы: если распустить их и встать во весь рост, то по самые щиколотки... Но она их носила стянутыми в большой тяжелый пучок. От этой тяжести голову наклоняла вперёд на прямой шее, шея от этого становилась длинная... Остригли наголо!.. И ещё её пеленали в мокрые простыни, как будто это она совсем недавно родилась, а не я...

Потом на каком-то дребезжащем самолётике прилетел специальный доктор из Ташкента и сказал, что диагноз был ошибочный — у моей мамы оказался совсем не брюшной тиф, а воспаление лёгких, которое от мокрых простыней превратилось в туберкулёз. А туберкулёз без необходимого лечения превратился в милиарный... Похоже на «миллиардный»! Какое красивое название — как чёрное, вечное бухарское небо в звёздах... Мама была норовистая, непослушная и очень молодая. А это очень опасно. Она не послушалась всех и... умерла... Очень красивая мама умерла.

КАК ЭСФИРЬ ПОССОРИЛАСЬ С БОГОМ

Ей было уже немало — около восьмидесяти. Бабуля тяжело хворала. Она сильно сдала, и казалось, дело идёт к концу. Я пришёл навестить её. Она чуть посвежела, приподнялась на подушках. Разговорились. Снова, после многолетнего перерыва. Меня она любила всегда. Прямо светилась любовью, и сейчас я видел лёгкий, хоть и угасающий, отблеск этого свечения... не помню уж, к чему, только я спросил:

— Бабуленька, я ведь так и не знаю, ты веришь в Бога?.. Или нет? — вполне советский вопрос.

— Верила. Всегда... Но я с Ним поссорилась.

— То есть как? — я был ошарашен.

— Он меня обманул... Я с ним поссорилась. Прямо вот так Ему и сказала.

— Опомнись, бабуленька. Он что, сосед твой или родственник?.. Он Бог!

— Нахес мой, деточка (мне было тогда уже около сорока), когда твоя мамочка заболела и дошло до того, что она умирает, я собралась с духом и обратилась к Нему... — А к кому ещё было?.. Говорю: «Элохим, Всесильный, Всемогущий наш Господь Бог! Я рассудила и решила так: моя доченька родная, Сароночка, совсем ещё дитя — ей девятнадцать с половиной, и у неё младенец сын — это ты. — Ей надо жить, — говорю. — А я хорошо и счастливо жила (неурядицы не в счёт), родила троих детей, два раза вышла замуж. Вполне удачно. Видела мир — Россию, даже в Берне была. И в Одессе... Мой Бог! Оставь её, Сарону, дочь мою, пускай поживёт ещё. Сколько Сам сочтёшь. А меня возьми. Я всё как следует обдумала...» Мы с Ним хорошо так, согласно договорились... Спокойно. Знаешь, без этой еврейской истерии...

— Постой-постой, но Он же тебе ничего не ответил?

— Что значит «не ответил»?! — Она села в кровати, выпрямилась. — Он и не должен был!.. Мы договорились. Я отдаю свою жизнь! Это не фунт изюма — жизнь!

— Бабуленька, это Творец Вселенной! Бог!! Какая тут может быть торговля?!

— Ты ещё мало понимаешь. Хоть и прошёл всю эту проклятую войну. Мы с Ним договорились, и всё!.. А Сароночка умерла!.. А я живая, здоровая, сижу за столом — играю в преферанс. Это обман. Так не поступают... Я ему так и сказала.

Темперамент был проявлен вулканический, какая сила убеждённости! Мне почудилось, что Эстер ожила и будет жить долго.

— Ты и по сей день считаешь себя правой? — меня окутал страх за её судьбу и посмертие: это надо же, прожить целую жизнь и только сейчас узнать о ней самое главное!

— Ну, как тебе сказать... ведь до этого несчастья я была такая верующая... Такая! Нет, с тех пор мы с Ним так и не помирились. Не представилось случая, — тут проскользнула на удивление заурядная бытовая интонация; а с другой стороны она говорила о Боге, как о самом близком и совершенно Живом Существе — совсем своём.

— Но, откровенно говоря, — продолжала бабуля, — пришло время... Надо кончать эту неурядицу...

— Ничего себе, неурядица! Это вызов Богу.

— Может быть, может быть. Но теперь мы, пожалуй, помиримся.

— А Он тебе, думаешь, эту выходку простит?

Эсфирь понуро сидела на кровати. Задумалась.

— Он, конечно, суров... Но милостив. Он (Бог!), — темперамент встрепенулся снова, — должен был понять — я теряю любимое существо. Дочь умирает. Красавица!.. И младенец... А потом, я же не так просто... Отдавала свою... Ну, в крайнем случае, мог сказать или намекнуть как-нибудь... Например: «Подумаю» или «Нет. Не согласен!»

Надолго замолчала. Потом, как ни в чём не бывало спросила:

— Нахес, любимый мой, а ты как считаешь?

Я не знал, что ответить.

— ...Вот полагаю: Он же всё-всё понимает?! И я отходчивая.

[На первую страницу (Home page)]                   [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 10.01.05 13:06