Из новых книг

«Доктор N»

Чингиз Гусейнов

И гонит впереди себя*

* Глава из книги Чингиза Гусейнова «Доктор N». Московский рабочий, 1998.

— я ж наказывал, — сокрушался Нариман, — чтобы не приезжала! — о сыне ни слова, чтоб не обмолвилась, где он, услышат — заберут.
но Гюльсум успевает шепнуть: — он у твоей мамы, — Нариман не удивляется, что мама жива.
потом их развели, и Кара Гейдар остался один с Нариманом.— по какому праву? — повысил Нариман голос. — как смеешь?!
Кара Гейдар ехидно улыбнулся: — таков приказ.
— чей? я председатель ревкома!
а тот ему тюркской поговоркой: — повыше верблюда есть слон! — мол, и над тобой есть начальник.
— кто в Азербайджане превыше меня?
Кара Гейдар назвал незнакомую Нариману фамилию, он, как ни странно, не переспросил, поверив, что такой человек есть.
успеть написать Гюльсум, вдруг кто подберёт записку? и фразы родились: «Всю жизнь гонит впереди себя...» — нет, не так: «Всю жизнь я любил только тебя». Гюльсум его однажды укорила, дескать, из-за Соны так долго не женился, любил её (о Соне-армянке — ни слова). — иди вперёд, — ему Кара Гейдар, — и не оглядывайся.
Нариман ступил на какой-то горбатый помост, сейчас выстрелит в спину, подумал... не успел написать Гюльсум, это так важно, чтобы она знала.
вдруг его стали обливать водой, густая из шланга струя, и он тотчас промок, слышит голос Кара Гейдара — спокойный, без тени угрозы:
— это Коба подсказал, чтобы было небольно, левую часть, где сердце, подморозить.

и Нариман не может ответить, чувствует, как тело немеет, стремительно гаснет мысль, погружаясь в черноту, —

то ли пробудился, то ли не спал, и разыгралось воображение: минуту-другую тревога не покидала Наримана, а потом вздохнул — довольный, что Гюльсум с Наджафом в безопасности. Угасло сонное сознание, доволен удачной фразой, надо записать.

И позвонить Гюльсум: как они там?.. Пусть приезжают.

— А мы только что о тебе тут толковали... добро пожаловать, Гаджи! — Нариман поднялся навстречу, и к Гейдару: — Ну вот, сам явился, можешь арестовать, — дескать, попробуй, посмей.

Гаджи вспыхнул:

— Ещё не родился человек, который бы меня за решётку упрятал!

Нариман улыбнулся:

— Не зарекайся, Гаджи, такой человек уже давно родился. — Усадил и, придвинув стул, сел напротив. — И ты садись, — к Гейдару, — можешь за мой, председательский. — Пока решал, куда сесть (так и будет стоять), Нариман продолжил: — Кое-кому, увы, не терпится всех пересажать, твоя тюрьма в пять этажей, которую ты некогда подарил царю, слишком мала, не может всех вместить, зря тогда не выстроил ещё одну.

Напоминание о тюрьме пришлось Гаджи явно не по душе, он поспешил оправдаться:

— Не тюрьму я тогда построил, а мельницу, даже успел разместить в ней мукомольные машины, выписанные из-за границы, но губернатор выпросил под тюрьму, дескать, городская, расположенная на острове Наргин, неудобна: служащие испытывают трудности от поездок по морю, да и арестантов возить накладно... — Но в народе всё же говорили, что Гаджи выстроил тюрьму.

— С чем к нам пожаловал Гаджи? — спросил Нариман, обращаясь на манер персиян, будто к кому-то постороннему. И вдруг его осенило: неужто чтоб получить свой долг?! — Если за долгом...

Гаджи не дал Нариману договорить:

— Потом, потом!.. (Скоро расплатится сполна, деньгами новой власти, а на купюрах типографским способом подпись: Н. Нариманов.) Пришёл подарить новой власти в твоем лице текстильную фабрику.

И тут в разговор вступил Гейдар, спросив полушутя — тоном, царящим здесь:

— А! понял, что и так отберут!

Гаджи насупился и, не повернувшись к Гейдару, который стоял у него за спиной, сказал:

— Твоя правда, понял.

— Небось, сами рабочие и приняли решение, — такая информация действительно поступила к Гейдару, — чтобы фабрика стала советской.

— И это правда, — согласился.

— Так что о даре говорить не приходится.

— Пусть так, но фабрику свою я вам дарю, — и посмотрел на Наримана в упор.

— Её уже отобрали, и твой визит, достопочтенный Гаджи, напрасен.

— Может, и напрасен, спорить с тобой, Кара Гейдар, не буду, но я думал, что услышать из уст хозяина этой фабрики, — и снова посмотрел на молчащего Наримана, — что я чистосердечно дарю её новой власти, не помешает, — и, чуть помедлив, — пригодится для истории.

— Ах, ты хочешь попасть в историю? — Гейдар отбросил полушутливый тон, ему показалось, что Гаджи высокомерен с ним. — Вашей истории уже нет, революция подвела под неё черту, теперь пишется наша история!

— Кричите, глотку дерёте, — вспылил Гаджи, — если хотите знать, и у меня перед революцией заслуги есть!

— Это какие? — искренно изумился Кара Гейдар.

— А кто посылал деньги иранским бунтовщикам, по-вашему рево- люционерам? Из-за этого, ты должен помнить, — обратился к Нариману, — меня даже к градоначальнику Мартынову вызывали, донос был, что я потворствую революции в Иране! «Российская империя, — говорил мне градоначальник, — связана узами дружбы с персидским двором, а вы...» Шах, дескать, недоволен, а я ему, градоначальнику: во-первых, да будет вам известно, что мы с шахом в родстве, ибо моя старшая жена — из шахского рода Каджаров! А, во-вторых, я помогаю не бунтовщикам, а сиротам и вдовам, так шариат повелевает!..

— Скажи кому: «Гаджи — революционер!..» — засмеют.

— А шолларский водопровод? Это вам сегодня кажется, что ничего особенного: работает, снабжая город, и вас тоже, новую власть. Я специально в Россию человека посылал, чтобы на мои деньги привёз целый состав машин, насосов и прочего оборудования, у меня всё-всё в расходных книгах отмечено!

— Одной рукой грабили народ, а другой — щедро тратили, ведь так?

— И на вас тоже!

— ?

— Когда было худо Бакинской коммуне, я ей сто тысяч наличными вручил!

— В своих же интересах! — съязвил Кара Гейдар.

— Не всякий богатый тратил, тут душа должна гореть. — Гаджи был недоволен, что отвлёкся, но пусть не думают, что он промолчит: — А школа для девочек-мусульманок?.. («Помнится, мог бы сказать Нариману, — в моей школе учились и твои племянницы, я и сейчас не забыл их имена: Набат, Гумру, Ильтифат...», а дочерей своих, Сару и Лейлу, пошлёт учиться в Смольный девичий институт, их, правда, поначалу не примут, ибо не дворянского происхождения, но тут возмутится жена Гаджи Сона-ханум, дочь царского генерала Араблинского, и детей примут как генеральских внучек...) Захотел, мол, Гаджи — и разрешили. Даже если и деньги есть, притом немалые, дело не сдвинется. Тут и смекалка нужна, хитрость, кого попросить, через кого выйти на нужных людей.

Все мне тогда отказали, даже покойный император Александр III, и не без воздействия мусульманских духовников, с ними разлад у меня был. Как говорят наши кочи, не «чашка-ложка» были мы, ни мира, ни любви, возмущались: чтобы девочки-мусульманки в школу ходили?.. допустить это противное адату и шариату богохульство?..

А может, вдруг озарило меня, император за мою дерзость невзлюбил меня? Я, если помните... — Разговорился Гаджи, затем ли сюда шёл? Но кому рассказываешь о своих благодеяниях? Кара Гейдару? Даже Нариману, который молчит, и не поймёшь, о чём он думает? А Гаджи говорит как ни в чем не бывало: и революция не свершилась, и кровь не льётся от пуль и штыков армии, старое доброе время, он в гостях у Наримана, решил навестить человека, которому много-много лет назад помог, приютил, и пришёл, чтоб спросить: «Как ты тут, не нужна ли тебе моя помощь?» — и некстати разговорился:

— Об этом писали газеты в Петербурге, был я представителем от мусульман Закавказья на торжествах по случаю восшествия на престол Александра III, каждого из гостей представляли государю императору, дошла очередь до меня, а я в традиционном мусульманском одеянии: на мне архалук, длинная чуха, изящные, из Шираза мне специально доставили, чусты, одно удовольствие ходить в них — мягкие, удобные, на голове — бухарская папаха, которую не намерен был снимать, ибо не приличествует мужчине быть с непокрытой головой. Председатель Совета министров шикает на меня, а я притворяюсь, что не понимаю. Изумлен и царь, председатель ему на ухо, думая, что не знаю русского: «Ваше величество, это посланец дикого народа...» Не выдержал, возмутился я: «Мы не дикие, мой народ имеет многовековую культуру!»

guseynov.jpg (26764 bytes)

Иллюстрация Татьяны Полищук

Дождался нового царя, Николая II, — удивительно, что и Кара Гейдар не перебивает: занятная история, — разузнал, что ни шагу не сделает, чтобы с женой не посоветоваться, и я к ней, через неё воздействовать, подарок ей преподнес, брошь, усыпанную бриллиантами, в знак высочайшего уважения, и что намерен, если будет на то царское благословение, школу для девочек-мусульманок открыть, назвав её вашим именем, матушка мусульман Александра Фёдоровна, и в банк, все честь честью, полторы сотни тысяч на нужды школы.

Прежде пригласил служителей ислама, из друзей, чтобы благословили, и они одобрили начинание. И что же? Наутро узнаю, что дом Кази Мир Мухаммеда облили керосином и подожгли, а ворота Ахунда Мирзы Абутураба нечистотами измазали.

Пришлось менять тактику. Попросил к себе моллу Голубой мечети, снабдил деньгами и послал в мусульманские центры — в Мекку, Кербелу, Каир, Стамбул и Тегеран: пусть не скупится на дары и привезёт письменные разрешения от уважаемых богословов на открытие школы для девочек-мусульманок. И что это не возбраняется исламом.

Он и привёз мне два изречения, в Коране они тоже есть: «Наука важна для всех мусульманок и мусульман» и «Наука нужна всем от колыбели и до могилы».

Но это ещё не всё: а найти учительниц-мусульманок, чтоб учили девочек? Пришлось пригласить из Литвы татарку Марьям-ханум Сулькевич, да-да, имеет прямое отношение к вашему Сулькевичу.

Я в мечети даже кое с кем из особо фанатичных поспорил: «У тебя недавно дочь заболела, кто её лечил? У нас-то врачей нет! Усатый Амбарцум! И вылечил, хвала ему. Наши богатыри, которых я посылаю учиться, привозят жён из Англистана, Франкистана, Москвы, ибо их не устраивают наши лишённые грамоты девушки, и рождаются от таких браков дети, которые...» — вдруг опомнился: где он? о чём говорит, несчастный? Другие времена, другие нравы:

— Так вот, фабрику свою я вам дарю, а что касается других моих богатств, — тут он слегка повернул голову к Кара Гейдару, — то их я вам дарить не намерен, можете взять силой, у вас теперь и армия, и пушки, и броневики, разоряйте мои нефтяные промыслы, рыбные мои промыслы на Куре и Каспии, рубите мои леса в Кубе и Евлахе, забирайте пароходы и грузовые суда, типографии мои (где я тебя печатал, Нариман), — нет, Гаджи никогда не напоминал ему: «В моем театре поставлена твоя трагедия «Надир-шах», на мои деньги выпущены твои книги...», лишь однажды, когда речь зашла о литературе, сказал, что «первая книга вашего поэта (почему «вашего»?) Хади, если мне не изменяет память, а на неё я ещё не жалуюсь, называлась книга «Фирдовсульхамат», ну и шемахинца Сеид Азима Ширвани тоже, правда, не здесь, воспротивилась цензура, а в Тегеране, литографическим способом, но на мои деньги», — да, всё это я вам не дарю и дарить не намерен, впрочем, всё вы уже забрали, но одно утешает, что до моих лесов в Энзели и Реште руки ваши не дотянутся, потому что Иран не позволит, хоть и помогал я тамошним бунтовщикам свергнуть шаха, но персы не злопамятны, как некоторые из моих сородичей... — И поднялся, чтоб идти.

— Постой, Гаджи! По декрету, подписанному мной как новой властью, национализируются...

— Я знаю, — перебил его Гаджи, — не намерен обсуждать ваши грабительские законы.

— Отчего же грабительские, Гаджи? Мы национализируем нефтяную промышленность, дабы остановить хищническую эксплуатацию недр, Каспийский торговый флот...

— Знаю: все морские и речные суда, береговые сооружения, конторы, склады, агентства со всем движимым и недвижимым имуществом, и про водопроводные предприятия знаю, стоном стонут хозяева Загульбинского, Бинагадинского, Биби-Эйбатского и Каспийского водопроводов!..

— Мы определим им жалованье, пусть работают.

— Силой отбираете телефонные предприятия, лесные склады, разоряете братьев Адамовых, Биерингов, Сименсов, реквизируете стальные ящики банков, платину в слитках и монетах!..

— Но во благо народа, Гаджи.

— Пусть так, но я пришел по своему делу, воевать с вами не в силах.

— Но дай досказать в отношении тебя. Твоя жизнь и жизнь твоих близких в полной неприкосновенности, — ещё решение не принято, но Нариман говорит как о свершившемся факте.

— Спасибо... Мой в четыре этажа особняк в Москве, напротив Кремля, который я выстроил в семнадцатом, отняли русские, сказал я: «Россия далека, земля русская, так тому и быть», но я надеюсь...

— Гаджи, — Нариман понял, куда тот клонит, — твой дом в Баку не тронем, выбирай, где хочешь жить: в городе или на своей даче.

— А там и здесь нельзя? Ладно, — согласился, — буду жить на даче.

— Ещё бы не жить ему в Мардакьянах, — заметил Кара Гейдар, когда Гаджи ушёл. — Четырнадцать комнат внизу, столько же наверху, роскошный сад, виноградники, бассейн, собственная динамо-машина, подающая электроэнергию...

— Добавь ещё, — словно подзадоривая Кара Гейдара, бросил Нариман в топку его зависти, — баню, специальную тендирную-пекарню для выпечки собственного хлеба, и что огромная кухня выложена, пол и стены, фигурным кафелем да из фигурного же паркета полы залов и комнат!

Кара Гейдар уловил издёвку Наримана:

— Что ж, со временем экспроприируем в пользу трудового народа.

— Без меня! — отрезал Нариман и, глянув на Кара Гейдара, подумал, что тот может ложно интерпретировать его слова: мол, Нариману нечем возразить, потому не желает, чтобы впутывали в это дело.

— Я выразился не точно, — поправился. — Хотел сказать: после меня!

(А и отберут, как только Нариман покинет Баку... Так о чем же Нариману вспомнить прежде всего: об экспроприации дома Гаджи или скором собственном отъезде из Баку, когда его изгнали-таки левые-юные во главе с Кара Гейдаром...)

Случится в те же дни курьез, когда хлопчатобумажная фабрика Гаджи на Зыхе, став достоянием рабочего совета, пригласила Наримана на торжества по случаю присвоения ей имени Ленина. Алые кумачи, портрет над входом в красных лентах, полотнища, белые блузки, яркие платки. Нариман выступил, зачитав текст только что подписанного им декрета о национализации предприятий для обработки волокнистых веществ Г.-З. Тагиева:

— ...Все предприятия Кавказского акционерного общества для обработки волокнистых веществ, — и полностью имя — Гаджи Зейнал Абдин Тагиева, — вместе с принадлежащей этому обществу хлопчато- бумажной фабрикой на Зыхе национализируются. (Бурные аплодисменты.) Впредь фабрику именовать «Красная фабрика имени Владимира Ильича Ленина». Председатель Ревкома Нариманов. (Снова овации.)

Возвращаясь, встретил по дороге одиноко бредущего Гаджи, остановил машину, чтобы предложить аксакалу довезти его до дому, но тот вспылил, и слова Гаджи, с подачи шофера, очевидно, молниеносно разнесутся по Баку:

— Я уважаю Ленина, — молвил Гаджи, если изложить сказанное в состоянии гнева в тонах спокойных, остудив вспыльчивость, — но в компаньонах его не имел, акциями моими он не располагал, в родственных связях с ним не состою, и потому не могу понять, по какому такому праву фабрика, выстроенная мной и на мои деньги, отдана ему?

Нариман возразил:

— Фабрика отдана рабочим, а не Ленину.

— Но мне прочли слова, аршинными буквами намалёванные на красном полотнище, кстати, моя бязь: «Фабрика Ленина».

— Имени Ленина, Гаджи, только и всего.

Гаджи побрёл дальше, точнее, свернул за угол в узкую улочку, куда машина въехать не могла.


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 10.06.01 17:21