Проза

Геральд Бежанов

Желтый тондыр
Деревенская пастораль

* Текст печатается в авторской редакции.

Желтое солнце нового дня старается объять все: горы, деревья, маленькую деревушку, наверное, весь мир, бесконечность... Солнце всегда выплывало из-за высокой горы, неожиданно и уверенно двигалось вперед по прозрачному небосводу для того, чтобы обязательно растормошить под собой всех своих своими необъятными лучами.

И это ежедневное появление солнечного диска напоминало неожиданное появление большого круглого медного подноса над головами красочной свадебной толпы, который, как и солнце, имел свой путь, подталкиваемый множеством ликующих рук, он плыл над головами людей и в противовес солнечному кругу, в своем движении бессчётно раздающему свои лучи, он щедро обрастал сверкающим серебром на своем пути; вот так, сознательно провожаемый людьми, поднос как бы одухотворял величие простого человеческого обряда.

Но часто солнце походило на огромную желтую тыкву, приспособленную над дверью, возле которой всегда можно было встретить седую женщину в черном, маленького квадратного с плоской крышей глиняного домика, а так как вокруг домиков было немало, то можно было подумать, что солнце раскололось на маленькие желтые шарики и повисло над каждым из них. И когда взгляд, пересчитав все тыквы, останавливался на тондыре, возвышавшемся на маленькой площади, образовавшейся случайно, потому что никто там не поставил домика, то можно было сразу сказать, что в этом странном сооружении, кормящем людей своим вкусным хлебом, поистине растворилось большое жёлтое солнце.

Тондыр был аккуратно выложен по большому кругу из плоских кирпичей и кем-то с большой любовью выкрашен в жёлтый цвет, и горели в нём раскалённые угли, не потухая никогда, обдавая всех, подходящих к тондыру, добрым жаром, как солнце, если выйдешь из тени под его ласкающие лучи.

Тондыр был как бы собирателем человеческих страстей в деревне. Он был свидетелем и великого горя, и большого счастья людей, нахлынувшего спокойствия и взрыва, похожего на обвал в горах, молодого юного сердца. Его можно было сравнить и с маткой, к которой тянутся живые существа, чтобы наполняться жизнью, — вот почему именно с тондыра и начиналась жизнь в деревне.

Каждое утро около него выстраивалась длинная цепочка всех жителей деревни, с почерневшими от употребления ровными досками на плечах, на которых лежали круглые плоские лепёшки из белой муки. Тондыр подпускал поочерёдно каждого из них к себе и отпускал. В руках людей, отходивших от тондыра, дышал хлеб, рождённый этим неодушевлённым деревенским организмом. Благодарные люди расходились по домам, но прежде, чем войти в двери своих домов, они останавливались и торжественно произносили: — Доброго солнца, мать!

Это приветствие спокойно встречала седая женщина в чёрном, сидящая на сером камне, вбитом в землю у двери её низкого дома, худой и жилистой рукой благословляющая людей. Жест руки был незаметным, но он таил всегда в себе желание всей деревни на благополучный трудовой день.

И когда люди исчезали за порогом своих домов, в деревне наступало мгновенье, когда всё кругом замирало...

Останавливались гранитные жернова старой мельницы, стоявшей на окраине и сказочно повисшей над бурным потоком горной речки. На время утихал колокольный звон металла в знаменитой кузнице. И даже громадный голландский петух, неизвестно откуда поселившийся здесь во дворе у седой женщины в чёрном, замирал возле курицы, поджав под себя одну ногу. Его распирало, потому что он проглатывал своё громкое петушиное достоинство, он раздувался и упирался выкатившимися красными глазами в седую старуху. Она — единственная, кто разрушал установившуюся картину возникшего спокойствия. Женщина со старческими причитаниями приподнималась с векового камня, успевшего вмяться от многочисленного соприкосновения с ним, выпрямлялась, подставляя солнечным лучам своё лицо, исполосованное бороздами морщин, опиралась на тут же стоявшую палку с серебряным набалдашником и, шлёпая кошами из буйволиной кожи, направлялась к огромному кувшину. Подойдя к нему, она два раза стучала по кувшину серебряным концом своей палки, любознательно прислушивалась к звуку, затухающему где-то в глубине кувшина, медленно нагибалась и нежно вырывала из земли глиняный горшочек. Бережно взяв его под свою грудь, она возвращалась и вновь привычно умащивалась на камне, где, поставив на колени этот горшочек, начинала из него есть мацун.

В эту минуту все в деревне ели мацун из таких глиняных горшочков. Бросали хлеб в мацун и ели. На всех, в любом доме, за каждым столом, лежала печать сосредоточенности. И даже на седой женщине в чёрном, которая неторопливо, ложку за ложкой, подносила к губам густой белый мацун. И эта всеобщая утренняя трапеза продолжалась до тех пор, пока тишину не разрушал тромбонный крик белого ишака, который, как будто зная, что последнюю ложку мацуна проглотил и самый маленький житель деревни, давал волю своим могучим лёгким, застоявшимся за ночь. Ишак стоял около тондыра, он всегда выбирал это место, и, задрав морду, кричал. Звук гортанный ишачий поднимался над деревней, ударялся о колокола кладбищенской церкви, которые тремоло начинали разливать свой металл, и затухал в озорном басе голландского петуха.

Начинался день.

***

Дверь стучала за дверью. Калитки, хитроумно приспособленные на плетнях, поскрипывали за калитками; звук ожившего жёрнова подхватывался вулканическим ритмом кузнечного молота, приветствия односельчан друг к другу вырастали в прелюдию голосов. Дыхание деревни становилось глубже. Трудовая жизнь в деревне приходила в движение.

Седая женщина в чёрном стояла у перекошенной калитки своего двора, изгородь которого была завешена широким паласом, вобравшим в себя все горные цвета. Поверх его покачивались глиняные горшки разной величины, приспособленные на жердях, поддерживающих плетень.

Она стояла, опираясь на палку, и с удовольствием перебрасывалась словечками с проходившими мимо земляками.

— Арев, как сегодня ты себя чувствуешь? Не жалуешься ли? — спросил старуху проходивший мимо хромой старик, с пожелтевшими от курева усами.

— Слава Богу, лучше тебя, раз ты меня об этом спрашиваешь! — бросила в спину ухмыльнувшемуся старику седая женщина в чёрном. — Ераняк пожелай здоровья, а то она у тебя каждый день хворает, — добавила она тут же.

— Тётя Арев, а тётя Арев! Твой заграничный петух снова продолжает кататься на курах, а? — бросил старухе, поровнявшись с ней, молодой человек, красивый и высокий.

— Мой-то петух — настоящий герой, да ещё какой! Ты-то вот народил четырёх ребят и думаешь хватит, больше не надо. Нет, дорогой Гикор, лучше бы брал пример с моего иностранца. — И не дожидаясь ответа, она сама обратилась к гуще проходивших:

— Азат! Слушай, Азат! Вай, Азат! Ты что, не слышишь, что я тебе кричу?! Корова ваша отелилась или что?

— За Варданом послали. Что-то у коровы ничего не получается, — был ответ, потонувший в весёлом смехе.

— Ты что, доверишь вашу корову этому коновалу??! — не без участия прокричала старуха. — Не боишься Бога, пожалей хоть скотину, — не унималась она, грозя пальцем и хозяину коровы, и всей развеселившейся компании.

— Ты что расшумелась, мать! — спокойно проговорила женщина, остановившись прямо напротив седой старухи в чёрном. Ростом она была невысокая, но распущенные рыжие волосы и голубые глаза на загорелом лице делали её очень привлекательной. В руках, не огрубевших от работы, она держала косу.

— Ты что, Ануш, не слышала, что ли? Азат позвал к своей бедной тёлке этого горе-врача Вардана! — с надрывом в голосе проговорила старуха. — Погубит он и корову и младенца, — махнув рукой, печально умолкла она.

— Арев, всё равно без тебя не обойдутся. Позовут. Сколько раз ты уже спасала скотину, а?

— Э-э-эх-х... — только смогла ответить старуха, но потом, придя в себя, задиристо проворчала: — И чему их там учат учёные профессора?

Не услышав ответа, потому что Ануш уже отошла от её двора, она сама закончила:

— Всему, но только не тому, чему нужно!

— Эй! Ануш! Что ты о своём сыне мне ничего сегодня не рассказала? — запрокинув своё тело за изгородь и придавив её, прокричала вослед Ануш старуха. — Где он сейчас?!

Ануш остановилась, посмотрела на седую женщину в чёрном и не без гордости с достоинством произнесла, да так, чтобы старухе было слышно:

— Вчера получила телеграмму из Софии. Сообщает, что на очень важной конференции он сделал очень серьёзный доклад. Понимаешь, Арев, очень серьёзный!..

— Большой человек он у тебя, Ануш! — придавая своим словам весомое значение, глядя на Ануш, сделала своё заключение седая женщина в чёрном. И, решительно махнув своей сухой рукой Ануш, она повернулась и направилась к домику, на плоской крыше которого на белой простыне сушилась пшеница.

«Из Софии какой-то пишет. Эх-х! Если бы его отец, Варткез, мог слышать это, не нарадовался бы! Гордый, наверное, ходил бы по деревне...» — бурча себе под нос, шла старуха через весь двор к своему древнему камню.

Подойдя к нему, седая женщина в чёрном проворно, несмотря на свои годы, взобралась на камень и посмотрела на крышу. Пшеничные зёрна влажно золотились, только их спокойствие нарушалось петухом, азартно снующим по крыше.

— Кыш, проклятый! — закричала старуха.

Петух не удосужился даже посмотреть на старуху. Его громадный тёмно-красный гребень развевался то там, то здесь. За всю свою петушиную жизнь он без конца слышал это «кыш» и понял, что в борьбе за существование выживают лишь назойливые нахалы.

— Ах ты, проклятый летучий голландец, кыш! — и старуха взмахнула своей антикварной палкой.

Петух, издав дикий рокот, слетел с крыши, а старуха, произнеся ещё одно страшное проклятие, кряхтя сползла с родного камня. Проводив ещё раз взглядом петуха, который уже гонялся по двору за курицей, она открыла дверь своего домика.

***

Комната седой женщины в чёрном была просторной, несмотря на крохотный вид её жилья снаружи. Прямо напротив двери на белой стене были развешаны нарядная чоха и белое шёлковое подвенечное платье с матово-белыми восковыми цветами над ним. Присутствие этих нарядов на стене казалось странным, но в них невольно прочитывалась нежная, не забытая страница прошлого. Под ними, впритык к стене, стояла широкая тахта, покрытая громадным персидским ковром, который был сложен вдвое и всё равно застилал часть деревянного пола. На тахте выделялась размерами полосатая красно-белая мутака.

На соседних стенках с прорезанными маленькими продолговатыми окнами висело множество рамок, с выцветшими портретами молчаливых предков, угрюмые лица которых готовы были сойти со стен.

У окна правой стены от двери стоял инкрустированный сундук с громадным медным кувшином на нём. У левого окна в углу стоял массивный комод со множеством ящиков, на голой поверхности его красовалась керосиновая лампа стиля рококо и евангелие в золотистом переплёте.

Возле двери, упираясь в потолок, застыл тёмный гардероб прошлого столетия.

Седая женщина в чёрном сняла у порога свои коши и в вязаных шерстяных чулках прошлёпала к столу, резьба которого гармонировала с окружающими предметами. На столе стояла серебряная ваза с ярко-розовыми персиками, лежал свежеиспечённый круглый хлеб и на синей тарелке возвышалась головка бараньего сыра.

Старуха, придвинув венский стул к столу, села. Положила на его гладкую поверхность руки, подчинилась налетевшим на неё воспоминаниям. На прикрытых веках её нервно прыгал пульс.

На резкий скрип двери старуха вздрогнула.

— Бабушка Арев! Бабушка Арев! — в комнату ввалился голопузый мальчуган лет шести. — Сегодня свадьба в нашей деревне! Свадьба! — глядя на старуху, прозвенел он звонко.

Глаза на его лице были широко посажены и в них нескрываемо искрилось выражение, что он принёс ещё никому неизвестную весть.

— Знаю, Ашотик, знаю, дорогой! — и старуха, взяв с вазы самый большой персик, протянула мальчишке. — А сейчас, если хочешь быть настоящим мужчиной, беги к Месропянам, Адамянам, Гевондянам, Восканянам и скажи им, чтобы они приготовили барашков, как положено к свадьбе. Ну, одна нога здесь, другая там! — и, шлёпнув его по толстенькому заду, старуха встала.

Мальчишка, надкусив персик, выскочил за дверь.

* * *
Бенгальскими огнями покрылся небосвод за околицей. На светло-голубом небе показались пятна расплавленного золота. Над деревней стоял разноголосый гомон, знакомый лишь сельскому уху.

Изредка, разрывая воздух, словно выстрелом из охотничьего ружья, раздавались, опьяненные работой, человеческие голоса. Да где-то монотонно плакала коза и потрескивал раскаленный уголь в тондыре на маленькой деревенской площади.

По дороге, утоптанной редкими осколками малинового туфа, что шла вправо от тондыра, ехал на велосипеде, одетый не по-деревенски, мужчина. Шляпа его, широкополая, весело развевалась у него на голове и, казалось, что вот-вот он вылетит из седла. Но квадратный медицинский саквояж, приспособленный сзади к багажнику, как бы предупреждал, что он служит и предметом, регулирующим равновесие, и для чисто практических целей. Велосипедист затормозил у двора, в центре которого желтым мазком на светло-голубом небе стояло, раздавшееся вширь, айвовое дерево. Спрыгнув и едва удержавшись на ногах, приезжий завопил:

— Погос! Погос!

На крик его прогавкала лишь собака. Никто не вышел.

— Погос! Луна тебе на голову, где ты там застрял, бездельник! — и, не дожидаясь хозяев, он торжественно, оторвав саквояж с багажника, бесцеремонно прошел в калитку.

И тут неожиданно, как если хлопнуть крышкой пустого амбара, раздался трубный бас:

— Свет очам! Ха! Ха! Наш дорогой Вардан приехал! И чтобы не замарать свои башмаки, он на велосипеде пожаловал. Ба, да ещё красный галстук надел! Нет, вы только на его цилиндр посмотрите!.. — изрекала громадная голова из дверного косяка в хлеву, который был тщательно пристроен к двухэтажному домику. Первый этаж дома обрамляли архитектурные деревянные столбцы, а на второй вела изящная лестница из туфа.

bezanov1.jpg (16939 bytes)

Илл. Т.Полищук

— Здесь корова лежит, надрывается! У бедняжки глаза из глазниц вылезают, а дорогой Вардан не спешит, он на велосипеде к ней едет! — не зло, но с нескрываемой иронией, расправлялась голова в дверях хлева.

— Погос, не надо! — сказал приезжий, придя в себя после такого приёма. А до этого он стоял, перекосившись вправо от оказавшегося неимоверно тяжёлым саквояжа.

— Погос, предупреждаю! Лучше не играй моим великодушием, а то я такое скажу, такое скажу, что и тебе и твоей корове худо будет, — продолжал приезжий, осторожно приближаясь к Погосу.

— Ва! Вардан-джан, ты ещё пугаешь и меня, и мою любимую корову! — и, схватив приезжего своей тяжёлой рукой за свободную руку, Погос не втащил, а внёс его в хлев и плотно прикрыл за ним дверь.

Несколько минут оттуда доносились голоса, шаги, лязг железных предметов — потом все стихло.

И как в мгновенье, когда закалывают кинжалом корову, вдруг из хлева на всю деревню раздался душераздирающий коровий вопль.

* * *
Седая старуха вышла из своего маленького домика. В раме двери она неожиданно напомнила персонаж многих полотен художника Овнатаняна.

На ней было длинное черное платье, поверх него на худых плечах держалась накидка из отливающего перламутром черного бархата, доходившая до талии, на которой выделялся красивый серебряный ремень. На голове аккуратно был пристроен чихты-копи* с большим изумрудом посередине, а по седым волосам до плеч бежали белые кружева. Ноги были обуты в изящные мягкие замшевые туфли.

* чихты-копи — армянский женский торжественный головной убор.

Старуха прислушалась к шуму, доносившемуся из деревни, потом повернулась к двери и подправила подковку, висевшую на ней.

Шум в деревне нарастал. Уже за возбужденными перекликами людей нельзя было различить бесперебойный утробный голос погосовской коровы. Седая женщина заторопилась к калитке. И, не успев дотронуться до неё, она была пригвождена к земле нечеловеческим криком появившегося испуганного и взлохмаченного Погоса:

— Арев-джан, спасай!

— Чтоб гром тебя поразил, Погос! Чтобы жирный чирей на глазу выскочил у тебя! Что случилось?! — переведя дыхание, проворчала перепуганная старуха.

— Вардан корову губит!

— Вай! — вырвалось у старухи.

— Не телёнка, а сердце моё он тянет из нее! — во всю глотку снова прокричал Погос.

Стоял он такой громадный, но похожий в данную минуту на провинившегося переростка, перед старухой. На шее висел очень большой клеёнчатый фартук, в карманах которого он не мог уместить свои огромные жилистые кулаки, напоминавшие два верблюжьих горба.

— Вардан, говоришь! — старуха лукаво сверкнула глазами и рассекла воздух своей палкой. — Так этот чертов сын снова не постеснялся заявиться к нам?! Значит, этот лекарь снова своей наукой занимается?! Вах, профессор какой нашелся! Да три пуда соли ему в нутро, Погос-джан! А ну, быстрее веди меня к нему! — и седая старуха, наэлектризованная гласом, взывающим о помощи, пустилась по деревне бегом, насколько это ей позволяли её изношенные ноги.

За торжественно-нарядной старухой, с выражением полной беспомощности на лице, ковылял неуклюжий Погос.

* * *
Двор Погоса был уже запружен народом, в основном детьми, стариками и старухами. Старухи окольцевали плетень и вовсю искушали себя деревенскими сплетнями. Старики толпились в центре двора, как можно ближе к двери хлева, остро реагируя на жалобные стоны коровы, и готовые в любую удобную секунду ворваться в хлев.

Лишь дети, не придавая особого значения случившемуся, а гонимые одним любопытством, обжили айвовое дерево в центре двора и сверху обозревали всё.

Кто-то крикнул: — Идут!

— Не идут, а бегут! — добавил другой, молодой звонкий детский голос.

Старики расступились, старухи умолкли, а дети, насторожившись, смотрели сверху, как от калитки по направлению к хлеву между стариками, не замечая никого, шла нарядная Арев, а за ней весь вспотевший, с нескрываемым горем на лице, Погос.

Погос первым подскочил к двери хлева и отворил её. Чёрный прорез открытого квадрата обдал всех волной откровенной коровьей беды, которая своей мощностью стушевала пронёсшееся по двору людское возбуждение.

В открытый проем стремительно проплыла седая старуха в своем необычном костюме, а за ней Погос, прикрывший плотно за собой дверь. Тотчас коровий вопль стал спокойнее. Пошел на убыль, а потом и совсем утих.

Над погосовским двором повисла удушливая тишина, режущая своим спокойствием натруженный слух.

Хлев в данную минуту, для собравшихся во дворе, был пороховой бочкой и, чтобы быть непосредственными свидетелями взрыва, потому что бикфордов шнур был подожжён, они все, старики и старухи, облепили его со всех сторон.

Первым разрядом, на этот раз, был уже человеческий вопль в хлеву, продолжением стал резкий скрип открывшейся двери, а завершением — вылетевший из хлева, конечно, не без посторонней помощи, взъерошенный и растерянный Вардан. Точку всему поставил громовой стук вновь закрывшейся двери.

Вардан стоял в образовавшемся кругу людей, в длинном белом халате с красными кровяными пятнами на нём, и не мог посмотреть людям в глаза. Опущенная его голова лениво следила за собственными руками, тоже испачканными в крови, не могла найти им места, куда их приткнуть.

Неловкое молчание было нарушено не к месту оптимистическим возгласом:

— Никак это Вардан удивил всю нашу деревню! Ха!

Все повернулись на голос и даже Вардан, но при виде говорившего в глазах его уместился нескрываемый стыд.

Подходивший был средних лет мужчина могучего телосложения. Выцветшая военная гимнастерка, перетянутая на талии ремнем, трещала в плечах. На голове спокойно возвышалась белая баранья папаха, а самым примечательным в его портрете были галифе, развевающиеся в разные стороны, словно два привязанных паруса на ногах, обузданные поверх надетыми высокими сапогами.

— Дорогой Вардан, неужели ты сотворил великое чудо?! — произнёс он с хитринкой в голосе, подойдя вплотную к толпе. Его атлетическая рука взлетела вверх и легко опустилась на спину отшатнувшегося от испуга, высохшего старца.

— Товарищ председатель... — не выдержал Вардан. — Товарищ Месроп! Я же по-научному! — с тоской в голосе заключил Вардан, глядя преданно председателю прямо в глаза.

Ответ этот не успел развеяться, потому что был перекрыт раскатистым смехом товарища Месропа, сила которого растормошила и толпу, давно с трудом удерживающую клокочущую страсть.

Двор Погоса наполнился музыкой человеческих голосов.

Смеялись все, даже и ветви айвового дерева, приютившие на себе деревенскую детвору.

И вот, когда на глазах от здорового смеха выступают слёзы, все заметили, что и счастливое айвовое дерево тоже может плакать. С ходившего ходуном, крепко вцепившегося корнями в землю, дерева, на гладкую поверхность двора, словно прозрачные капли слёз, падали неспелые, отдававшие желтизной, плоды.

В сутолоке вырвавшегося наружу веселья никто не заметил, как отворилась дверь хлева и из него вышли улыбающийся Погос и Арев, уставшая, но довольная.

Белые кружева упали с головы на ее плечи, обнажив «мельхиоровые» волосы, на которых где-то на затылке удерживался непонятно как чёрный чихты-копи.

— Земляки! — голос Погоса гипнотически повлиял на присутствующих.

Все завороженно обратили взоры на наполненного счастьем Погоса и на Арев.

— Бычок и телка! — все, что могла выдавить из себя огромная, похожая на скафандр, голова Погоса под напором человеческих глаз.

— У-у-у-х-х! — дружный выдох толпы объединился, моментально выскочил из погосовского двора и разнёсся по деревне.

Все бросились поздравлять Погоса и Арев. Старики трясли за руки Погоса, а старухи целовали Арев и нежно поправляли на ней её торжественный наряд.

Товарищ Месроп, тоже направляясь к Погосу, недвусмысленно бросил вконец подавленному Вардану:

— А ты говоришь, по-научному! Ха!

Вардан поднял глаза, но не встретился со взглядом председателя, так как заметил, что пущенный умелой рукой, словно отвечая общему настроению, его собственный велосипед покатил от погосовской калитки один по деревенской дороге, куда-то в сторону.

— А что же с Варданом?! — кто-то вслух напомнил о присутствии ветеринара.

И вновь вниманием всех овладел несчастный Вардан. Его опять окружили, без всякого злого умысла посмеивались ему в лицо, но призванные знаком председателя сосредоточиться затихли во внимании.

— Земляки! Я придумал! Ха! — и снова воздух потряс его сильный открытый смех. И с трудом, взяв себя в руки, товарищ Месроп проговорил:

— Прикрепим уважаемого Вардана для усовершенствования профессии к нашей незаменимой Арев.

Сказал и опять от чистого сердца, по-доброму расхохотался, вовлекая в этот смех всех, заполнивших двор Погоса.

Лишь одна Арев не подчинилась людскому каламбуру. Она спокойно подошла к Вардану и по-матерински прошептала ему:

— Ну, профессор, можешь хоть завтра приходить ко мне! Открою тебе свой секрет волшебный!

И сухой рукой пригладив ему волосы на голове, медленно пошла к калитке.

— Арев, куда ты?! — остановил её голос Месропа.

— За священником! Ты разве забыл, что в деревне сегодня свадьба?! — поправив чихты-копи на голове, ответила ему седая старуха.

— Но молодые в Бога не верят, мать! — обведя всех взглядом и стараясь казаться в глазах односельчан современным, категорично заключил председатель.

— В Бога можно, Месроп-джан, не верить, но божеские слова, сказанные хорошим человеком, всегда приятно услышать, — глядя прямо в лицо Месропу, проговорила старуха и тут же вдобавок ещё и перекрестилась.

— Святые слова произносишь, Арев, — раздались голоса со всех сторон.

— Земные! — словно чтобы прекратить дебаты, коротко произнёс высохший старец и присосался к своему длинному, видавшему виды, чубуку.

И ничего не оставалось делать Месропу, уважаемому председателю, как под всеобщий одобрительный гул произнести слова:

— Ладно, Арев, зови священника! И пусть он обязательно с собой захватит ту волшебную икону, которая, как вы все тут говорили, — и он с наигранной деловитостью окинул всех своим орлиным взором, — приносит всем нам счастье!

Небольшая икона Богоматери, висевшая справа от алтаря в местной маленькой церквушке, почерневшая от времени и копоти, принадлежала кисти даровитого мастера — это видно было сразу. Местные старцы объясняли, что в оклад иконы вделан, по преданию, кусочек той железной лохани, в которой дева Мария купала малютку Христа, поэтому икона считается величайшей святыней местной обители, а земля, на которой стоит данный божеский храмик, счастливой.

Старуха Арев улыбнулась словам председателя, прищурилась и прошла деловито в калитку. Еще раз бросив взгляд на всех уже через плетень, она бойко зашагала прочь от погосовского двора по розовой, утоптанной годами, деревенской дороге.

Многие последовали ее примеру, стали покидать двор, но любопытная часть односельчан, следуя за председателем, увлекаемым помолодевшим от неожиданного приплода Погосом, проникла вслед за ними в хлев.

* * *
Когда Арев вышла за околицу, солнце уже слепило ей глаза. Огненный шар косо бросал свои лучи, которые нехотя пробегали под ногами у седой старухи, прыгали ей в глаза, бежали дальше и переливались в небольшом, усыпанном шляпами породистого подсолнуха, овраге, где солнечными зайчиками замирали на поверхности бегущей по его дну маленькой речушки.

Старуха в своем торжественном наряде спустилась по тропинке в овраг. Посмотрела в речку, пошлепала рукой по своему изображению на воде, умылась и облегчённо преодолела крутой подъём уже по ту сторону речки. Выйдя на пригорок, она очутилась среди молчаливых камней древнего кладбища. Оно было большое и спокойное, настораживающее своей необъятной тишиной, если не считать шёпота широких листьев единственного инжирового дерева, стоящего в самом центре кладбища, и перепева полевых птичек.

Могильные камни-хачкары были разной величины, они словно застывшие знаки неразгаданной древней музыкальной грамоты вырастали из-под земли и своим многоцветьем стремились прорвать немоту каменной симфонии.

Но, присмотревшись, можно было заметить, что привычная архаичная картина нарушена присутствием инородных тел. В некоторых местах, будто музыкальные ключи на титульных листах нотной тетради, между камнями серебрились железные кружева квадратных современных могил.

Седая старуха, виляя между могилами и лишь изредка задерживаясь возле некоторых, поражающих каменновязью хачкаров, подошла к инжировому дереву и укрылась в его тени от назойливых лучей полуденного солнца. И когда седая старуха, надышавшись прохладой, сорвала с дерева тёмно-фиолетовый инжир, чтобы утолить жажду, ей вдруг показалось, что в конце кладбища поднялись в воздух хачкары и плавно, словно парящие лебеди, полетели к ней.

Она закрыла глаза, надтреснутый инжир, похожий на разорванное человеческое сердце, выпал из ее рук и мокрым красным пятном застыл у изящных носков её замшевых туфель.

Хачкары с шумом подлетели к старухе и опустились возле неё. Когда Арев, преодолевая нахлынувший на неё страх, всё же открыла глаза, она увидела гусей, которые, вытянув шеи, своими головками старались невинно дотянуться до её рук.

Седая старуха с завидным усердием перекрестилась, недоверчиво оглядела всё кладбище, приставила руку к глазам, любознательно посмотрела на небо, на синем бархате которого отыскала ярко желтевший диск солнца и, бойко растолкав гусей ногами, пошла по тропинке в сторону церквушки, купол которой вылезал из-за небольшого холмика впереди.

Покидала кладбище Арев под неожиданно нахлынувший на мир торжественный звон захлебнувшегося медью колокола. Колокольные переливы овладели всей местностью, вольно бежали по воздуху, проникали в землю и горячим металлом отдавались в тяжёлых шагах, идущей на клич колокольный, нарядной седой старухи.

* * *
Когда, осилив заправленный сочными зелеными побегами поздней фасоли холм, старая Арев спустилась вниз, она застыла, поражённая, у невысокой каменистой ограды, очень плотно сидевшей на земле, словно из единого камня вырубленной, небольшой церквушки.

Перед ней на развернутом поле, которое примыкало своей шершавой поверхностью к церковной стене, лежал большой золотисто-жёлтый круг солнечного диска из пшеницы с бездонным синим небом над ним.

Плоский яичный желток на земле будто на самом деле упал с неба и дразнил старуху своим необычным присутствием. Он жадно дышал, горел под лучами настоящего солнца, испуская запахи хлебного пара.

Жар же его совершенно монотонно поглощали, усердно топча его, четыре пары ленивых рыжих ног волов, тянущих на себе ещё и молотильную доску с обнаженным по пояс юношей на ней.

А чтобы огня в печке было достаточно, в жёлтый круг летели снопы пшеницы, легко подбрасываемые пятеркой стройных и здоровых молодцов, блестевших на солнце натруженными телами.

Фигуры работающих молодых крестьян, по пояс обнажённых, с одинаковыми рыжими копнами волос на головах, органично вписывались в девственный, знакомый ещё прадедам, живописный деревенский пейзаж.

Крестьяне с увлечением трудились на току.

Вилы в их крепких руках то звонко стучали по колосьям пшеницы, в которых укрылось зерно, то безжалостно пронзали своими железными иглами жёлтый лик тока, подбрасывая в воздух уже раздробленную его ткань. От этого над крестьянами летало жёлтое облако, словно небесная фата, слетевшая с плеч солнечной невесты, старающаяся теперь позолотой опуститься на всё.

Старая Арев, незамеченная никем, с нескрываемым восхищением следила за работой Авака, Арменака, Армаяка, Сурена, Смбата и самого юного Левона, сыновей уважаемого в деревне пастуха Ованеса Мамиконяна, которых она не могла не признать. Все в роду Мамиконянов были, как и эти, красивыми, рыжеволосыми.

Стояла седая старуха и не могла сдвинуться с места, заворожённая оглушительной идиллией первобытного деревенского труда. Природа, извивающаяся в лучах огромного, раскалённого добела солнца, окрасившего в золото тела людей, была охвачена радостью жизни.

От звука и полёта вил, зажатых в мускулистых руках, веяло прочной жизнью, а аккорды, долетавшие до слуха Арев, больших увесистых колокольчиков, качающихся на могучих шеях волов, были как бы подтверждением тому.

— Дети Ованеса! — нарушила затянувшееся молчаливое соседство старуха и, почему-то уткнув своей указательный перст в старшего из братьев — Авака, она пошла к ним.

Братья, прекратив работу, приветливо поджидали её. И не дав ей остановиться, они обрушились на старуху дружным хором своих голосов:

— Доброго солнца, мать!

На что Арев, как положено при подобных встречах, ответила, делая ударение почти на каждом слове, издревле ужившимся в деревне пожеланием:

— Солнце вашему хлебу, — при этом резво перевела указательный палец со старшего брата Авака на золотую гору душистого зерна рядом с ним, — и мир вашему очагу!

Произнесла и невольно, по привычке, перекрестила каждого брата.

— Бог вам в помощь!

— Бабушка Арев! В таком наряде случайно не с Богом ли ты пришла встретиться в церкви, а?! — хихикнул, не выдержав ответственного приобщения к всевышнему, самый младший рода Мамиконян, веснушчатый Левон.

— Вай, чтоб оглохла я! — был взрыв старухи на слова эти. — Чтоб глаза твои перекосились и тоже стали рыжими, чёртов отпрыск Ованесовский! Чтобы ваша кривая кобыла тебе ухо откусила и стал бы ты похож на Гукаса из деревни Аличалу! Чтобы... — но слов возмущённой Арев уже нельзя было разобрать, они потонули в смешанном гвалте искренне развеселившихся сыновей Ованеса.

Но седую старуху это не смутило. Она прокляла их смех, прокляла дырявую крышу их вонючего сарая, прокляла всё и даже усопшего деда, нанесшего ей когда-то в молодости обиду. И от души прокляла.

— Эгей, Авак! Чтоб тебя!.. — переведя дыхание, прокричала Арев и поманила его к себе своей палкой.

— Пойди ко мне!

bezanov2.jpg (18823 bytes)

Илл. Т.Полищук

Когда тот, протерев широкой ладонью влажные от смеха глаза, подошел к ней, старуха энергично размахнулась и неожиданно ударила этой же палкой по его широченному плечу, да так, что чуть не переломила ее.

— Что случилось, мать?! — отпрянув от неё, удивлённо спросил Авак, ничуть не обидевшись.

— Чтобы глаза твои и твоих братьев не ослепли, Авак-джан! А ну посмотри на солнце, — обветренной своей рукой старуха направила его взгляд в небо, — видишь, да, который час?! — убедившись, что Авак с точностью до одной секунды определил время, она, вздохнув, продолжила:

— Кто встретит жениха и его гостей, как полагается у нас в деревне, а? Если вот сколько у вас работы?! — и старуха движеньем головы показала на две большие, похожие на упругие женские груди, скирды из снопов пшеницы.

— Вай, Арев-джан, мы не наш мацун ели, что ли?! За кого ты нас принимаешь?! — посмотрев на присмиревших братьев, с азартом отведя руки в стороны, ответил Авак. И, улыбнувшись, добавил:

— Мать, мы так встретим жениха, что весь его родной Дилижан долго будет говорить о нашей деревне. Не беспокойся! — и, притянув Арев к себе, он нежно обнял ее.

— Авак-джан, только до самых дверей нашей Астхик, пусть он танцует, чтобы как настоящий мужчина он переступил порог дома ее счастливых родителей, — умоляюще простонал голос старухи на здоровой груди Авака.

— Бабушка Арев! Мы свои ноги в кровь разобьем, но его свадебные лакированные туфли обязательно на нашей дороге оставим. Клянусь Богом! — прозвенел вновь, одобренный улыбками остальных братьев, молодой задористый голос Левона, на который Арев, высвободившись из цепких рук Авака, погрозила только костлявым кулаком:

— Миром прошу, бесовы дети, не посрамите деревню!

* * *
Ее же миром в эту минуту был золотисто-желтый ток и эти братья, выросшие и возмужавшие у нее на глазах, вновь уверенно расправляющиеся с колосьями скошенной пшеницы.

Полет вил в их натруженных руках стал размашистей и энергичней, отчего пурпурное облако над ними стало еще шире, а застоявшиеся краснобокие волы, подбадриваемые короткими окриками, казалось, старались неуемно вобрать в себя еще теплившуюся жизнь в пшенице.

Под напором отдохнувших воловьих ног колосья стонали. А под молотильной доской, бежавшей следом за волами, на которой восседало теперь двое братьев, рождались мелодичные звуки, словно доску подменили изрядно намазанным канифолью широким смычком, под которым не колосья пшеницы проносились, а бушевали страстью тысячи натянутых тоненьких струнок.

В воздухе кружил дивертисмент разнообразных звуков.

Седая старуха подошла к выросшей оранжевой горе чистого зерна и зачерпнула в пригоршню горсть теплого сапфира.

Пряный дух зерна на ладони, поднесенного к глазам, дурманил ей голову. Арев смотрела на зерна и не видела их.

В хаосе безмятежно вертящихся в воздухе соломинок она вдруг увидела себя молодой, с синими глазами и в белом подвенечном платье, в том, которое давно застыло у неё на стене, а из-под восковых цветов на голове, сплетённых в изящный венок, спадали на белую поверхность платья золотистые, как пшеничная пыль, ее косы. Потом рядом с собой она увидела любимого Андраника, в той самой чохе*, которая тоже висит у нее в доме на стене. Потом появились близкие родственники, за ними и все положенные гости; многих из них она давно позабыла.

* чоха — национальный армянский костюм.

В лучах солнца ликующие соломинки превращались в золотые капли и монетами сверху падали на свадебную толпу, которая вздрогнула и пошла, оплодотворенная набежавшими звуками зурны**.

** зурна — армянский духовой инструмент.

Шествие было величественное. Впереди толпы бежали нарядные дети, тянущие за собой овец, в крестовидные рога которых, как украшения, были вплетены колосья проса. Над головами людей висел большой круглый медный поднос, поддерживаемый кончиками пальцев, собравший на сверкающем лице своем обилие человеческой щедрости.

А за разросшейся толпой катилась, вся в ромашках, арба с приданым невесты, дышло ленивых волов блистало золотым светом и играло в серебре креста на груди идущего рядом с телегой молодого священника с праздничной розово-алой митрой на голове. Когда свадебная толпа вступила на деревенскую дорогу, из домов, стоящих по ту и другую сторону, стали выходить крестьяне и с пониманием дела, присущим каждому человеку в деревне, приобщились к торжественному обряду процессии. Каждый из них под ноги жениха и невесты бросил с добрым напутствием великолепные красные яблоки, отчего на дороге образовался яблоневый ковёр, по узорам которого медленно и нежно шли новобрачные. И когда красочная толпа исчезла с дороги, то дорога, до этого розовая от придавленного туфа на ней, окрасилась в красный цвет от обилия лежащих на ней красных яблок.

И вот, как если развернуть лист белой бумаги, в глазах у седой старухи неожиданно все побелело. Ударил протяжно колокол, на который отчётливо ответил всплеск зурны. Еще раз ударил колокол, отчаянно заполняя своим звоном белый маленький мир вокруг старухи, и перед глазами Арев на молочном фоне стали пробиваться контуры человека. Вначале она не могла рассмотреть его глаз, морщин, белых волос и смуглых от времени и загара рук, прижатых к груди, но когда до слуха её очень ясно долетели задевающие душу звуки зурны, она разглядела приземистую, немного раздобревшую фигуру местного священника.

— Вай, Тер-Согомон, это ты! — тяжело перевела дух седая старуха и краешком губ улыбнулась ему, как бы этим сбрасывая с себя налетевшие воспоминания.

— Хороший хлеб уродила наша земля в этом году, святой отец. Такая добрая пшеница ни у кого, наверное, не взошла! — старуха взяла на кончик языка несколько зерен с ладони и сосредоченно разжевала их.

— Добрый народ всегда добро пожнёт! — с внутренней убеждённостью проговорил священник.

— На, и ты возьми, Тер-Согомон, попробуй хлеб наш насущный! Да не забудь его благословить! — и Арев протянула священнику раскрытую ладонь с повлажневшими зёрнами на ней.

Обеими руками Тер-Согомон потер лицо, разглаживая морщины, посмотрел на Арев и подставил свою ладонь, широкую, как лопата, и потрескавшуюся, как глинистая почва в засуху, под янтарные зёрна, бежавшие с высохшей крохотной кисти старухи. И казалось, что зёрна словно попадали в благодатную почву, почувствовав запахи земные на ладони, мгновенно могут прорасти, не сожми Тер-Согомон её сейчас же.

Спрятав зерна в нагрудном кармане под чёрной рясой, Тер-Согомон улыбнулся, взял Арев под руку и повел ее к воротам своей древней обители.

* * *
В деревню настойчиво проникали звуки зурны. Жгучая страстность зурны влекла к себе всех и поэтому на окраину деревни, откуда выплёскивались звуки, бежали многие, но, опережая всех, туда первыми устремились сыновья Ованеса Мамиконяна, одетые в нарядные одинаковые светлые костюмы, наверное, купленные в один день или в городском универмаге, или сшитые на один фасон в ателье, чтобы тем самым еще острее подчеркнуть или выделить для посторонних свою родственную связь, забыв, что единственным мерилом и маяком их фамилии служит для каждого собственная рыжая голова.

В руках Сурена и Амаяка были маленькие барабаны, а Арменак под мышкой держал кларнет.

Снизу, где проходило шоссе, на котором стояли четыре разукрашенных по-свадебному легковых автомобиля, двигалась к деревне, покоряя зеленый полог холма, торжественная группа.

Впереди шёл улыбающийся, не скрывающий своих чувств, стройный юноша среднего роста в черном костюме. Белый цветок на лацкане его строгого пиджака выдавал жениха, да и лакированные туфли, только на его ногах, подтверждали это.

В руках ребят, окружавших жениха с обеих сторон своеобразным веером, красовались шампуры с нанизанными симметрично на них цыплятами и шашлыком, вперемежку с редиской, петрушкой и луком, но с обязательным красным яблоком на конце каждого шампура.

Девушки же величаво несли в руках белые розы.

Это необычное восхождение замыкали двое ребят, виртуозно раздувающих щеки, отчего хрупкое тельце зурны, зажатое в их руках, настолько искренне издавало звуки, что волна настроения, созданная ими, не только подзадоривала идущих наверх, но и захлестывала всех, кто поджидал желанных гостей.

Горячим рукопожатием встречи стал пронзительный голос кларнета, который перекрыл зурну, заставил ее подпевать себе вторым голосом, пронесся по деревне, оповещая всех о прибытии дорогого гостя, и вдруг поперхнулся в собственном задиристом перепеве, но, мгновенно обретя необходимую тональность, закружил в танце перед женихом старшего из братьев, Авака Мамиконяна.

И в унисон ударам каблуков по земле лихо забили барабаны, в предвкушении любопытного состязания. Жених незамедлительно принял вызов. Взмахнув большим цветастым платком, выуженным из брючного кармана, он легко пошел навстречу настырному солисту. Танцоры приблизились друг к другу, дружелюбно обменялись платками, и дуэт стремительно двинулся по дороге, эскортируемый многоликой толпой, активно поддерживающей танец ритмичными хлопками в ладоши.

Каждый дом в деревне, мимо которого проносилась возбужденная толпа, подключался к веселью.

Жители деревни, захваченные звуками зурны, настраивали свои хлопки под бой двух барабанов, отчего казалось, что вся деревня принимает участие во встрече желанного гостя.

Жених же упорно пробивался к дому невесты.

Каждого нового соперника, который стремительно появлялся перед ним, он встречал с достоинством, но незаметно всякий раз подчинял его ритму своего целенаправленного танца, что и позволяло ему честно выходить победителем в темпераментном единоборстве с каждым.

Под ликующие возгласы толпы жених, вырвавшись, первым повесил платок на ворота, убранные цветами.

В наступившей паузе, как если провернуть ржавое колесо в телеге, раздался скрип петель открывающейся створки ворот.

К жениху вышел, одетый в черную чоху, серьезный старец с прокуренными усами. В руках у него неумело брыкался шелковистый белый ягненок с ярко-алым бантом на шее. Старец с почтением поставил ягненка у ног жениха, достал из-за пазухи простую глиняную тарелку и опустил ее кверху дном у порога ворот, после чего, внимательно заглянув в глаза торжественно присмиревшего жениха, повёл его в ворота.

На певучий хруст раздавленной тарелки, на которой мощно расписалась лакированная туфля жениха, откликнулась зурна и в дверях дома появилась во всём белом, с изящным венком из свежих ромашек на голове, Астхик.

* * *
Когда Арев и Тер-Согомон подошли к деревне, она встретила их красочным хаосом разнообразных звуков.

Деревня напоминала огромный улей, который кто-то усердно взбудоражил.

На маленькой площади вокруг тондыра были расставлены свадебные столы, сервированные с большим знанием дела, за которыми расположились словоохотливые многочисленные гости.

За столом, который был перпендикулярно пристроен к квадрату остальных столов, сидели родственники с женихом и невестой во главе. Юные жених и невеста, соблюдая этикет свадебного стола, были единственными, кто молча созерцал происходящее. И эта их вынужденная робость наложила на них печать наивных героев Анри Руссо.

Прямо за ними на венских стульях сидел квинтет рыжих деревенских музыкантов. Шестой рыжий, Авак Мамиконян, повязав поверх светлого костюма ажурный фартук, хлопотал у тондыра, который исходил синим пламенем шашлыка.

Запах сочного шашлыка витал над всеми, щекоча чувствительные ноздри, возбуждая алчный аппетит.

— Вот и долгожданная Арев с Тер-Согомоном! — произнес во весь голос тамада, товарищ Месроп, приготовившийся было говорить тост. В руках у него покачивался величественный рог с янтарным вином.

Все бурно приветствовали пришедших стариков.

Арев и Тер-Согомон проскользнули мимо трех баранов, рога которых, похожие на ветки высохшего дерева, были обтянуты цветными лентами, подошли к торжественным столам.

Тер-Согомона тут же усадили на самодельную скамью и вынудили показать всем древнюю икону, а товарищ Месроп взял под руку Арев, подвел ее к жениху и невесте. Деликатно выждав, когда все удовлетворят свое любопытство, вызванное святой реликвией, тамада, товарищ Месроп, обратился к народу:

— Земляки! Сегодня в нашей деревне такой знаменательный день, когда первый тост за столом обязательно должна сказать Арев, — и, не дав опомниться старухе, он вручил ей внушительный рог с вином.

Привлекательная в своём наряде, Арев, растерянно выставив рог перед собой, вплотную придвинулась к жениху и невесте. И, встретившись с горящими глазами того и другого, она, нежно положив на тоненькое плечо Астхик свою натруженную руку, тихо произнесла:

— Дети мои, я очень хочу, чтобы вы состарились на одной подушке, — на мгновение закрыв глаза, как бы собираясь с духом, голосом, несущим всю боль её души, она тихо добавила: — и чтобы вы никогда не видели смерти своих детей!

Хотела сказать ещё что-то, но умолкла от воспоминаний, выдававших её волнение. Потом, как бы отмахнувшись от грустных мыслей, Арев окинула всех ласковым взором и улыбнулась людям улыбкой, несущей неиссякаемую ободряющую силу. И, как бы повинуясь неотвратимому выбору, она, под ободряющий гул земляков, осушила до дна рог с вином. Кто-то протянул старухе шампур, с нанизанным дышащим шашлыком на нем, но она сняла с него лишь красное яблоко и, надкусив его, отошла от стола, а затем медленно пошла и вовсе.

Никто ее не остановил, только музыканты, глядя на Арев, дружно подхватили старую, как она сама, песню о матери, да невеста, словно бабочка, в своем воздушном шлейфе подлетела к ней и надела поверх чихты-копи на голову старухи свой венок из свежих ромашек.

Над свадебным столом гудела зурна. Все, подхваченные ее голосом, стоя пили земной тост за матерей.

* * *
Первое, что увидела Арев, войдя к себе во двор, это опять пляшущего на крыше сарая петуха, ожесточенно разбрасывающего своими длинными и цепкими ногами сушившееся там желтое зерно.

— Ах ты, турок проклятый! — в сердцах сказала старуха и побежала к лестнице, конец которой торчал из-за пузатого кувшина, врытого наполовину в землю.

С трудом приладив её к худой крыше сарая, она, подогнув длинный подол платья, проворно полезла наверх.

Нахальный петух, подмигивая старухе красным глазом, торопливо заклёвывал-заглатывал набухшие зерна.

Прогнившая ступенька лестницы вдруг треснула, Арев зашаталась, застонала протяжно — «Ан-дра-ник», ступенька проломилась, и старуха полетела вниз на оставшуюся с прошлой зимы угольную крошку.

Два огромных солнца увидела Арев, которые взорвались и тут же погасли.

По деревне пронесся вопль:

— Бабка Арев разбилась!

Весть эта в мгновение ока облетела всю деревню.

Все от мала до велика бежали к дому старухи, и даже юные жених и невеста в окружении многочисленных гостей, оставивших недопитыми свои отделанные серебром рога.

Неподвижно лежала Арев на черной угольной крошке. Только ромашки надорванного венка, валявшегося у откинутой руки, нервно дрожали, да зацепившиеся за лестницу белые кружева дышали, подхваченные воздухом.

Первым подбежал к старухе товарищ Месроп и, бережно подняв ее на руки, он осторожно внес Арев в дом и положил ее на широкую тахту, подложив под голову полосатую мутаку, чтобы нетвердо было.

И все, кто стоял в комнате старухи, скорбно склонили свои головы над ней. Мужчины были растеряны и стыдились глядеть на собравшихся, будто это они были виноваты в случившемся.

Одна из женщин тихо проговорила:

— Покинула нас Арев, к предкам своим ушла.

В ответ кто-то всхлипнул. Многие прерывисто задышали.

Ануш, в голубых глазах которой застыли слезы, очень внимательно смотрела на две фотографии, которые висели на стене справа от нее. Бумага на них посерела, покрылась пятнами, но добродушная улыбка продолжала жить на двух лицах в полутьме комнаты, зажатых квадратами деревянных рамок. Наверное, остро почувствовала Ануш случившееся, что неожиданно навзрыд закричала:

— Гитлер! Чтоб кости твои собаки изгрызли!..

Голос ее разрезал скупую тишину, ещё больше увеличил в силе причитания женщин и эхом отдался в биении людских сердец, заполнивших этот дом.

Азат, то ли для того, чтобы самому отвлечься от грустных мыслей, то ли для того, чтобы расслабить людское горе, серьёзно произнес:

— Счастливая Арев! После таких страданий она обязательно в рай попадёт!

И вдруг тяжко и протяжно застонала Арев.

Холодным потом покрылись женщины, и в тишине раздался голос старухи:

— Азат...

Азат побледнел и, чтобы отряхнуться от охватившего его страха, закричал:

— Что, матушка Арев?

— Азат, чтоб отцу твоему...

И Арев передохнула, чтобы закончить свой завет.

Азат стоял в дверях вместе с остальными мужчинами и, желая показать, что не боится он пришельцев с того света, прокричал:

— Весточку хочешь отнести отцу моему, Арев-джан?!

Но Арев не была намерена отправляться в путь-дорогу и она со знанием дела обрушила на голову обалдевшего Азата все известные ей проклятия. И от души постаралась.

В комнате вспыхнул смех, выплеснулся во двор, где он незамедлительно оброс радостными голосами, бодро отметшими непрошенную беду.

Свадьба, чуть было не потухшая, мгновенно ответила звуками зурны, и люди, подхваченные новым порывом радости, стали покидать двор.

* * *
А Арев, не зная, куда приткнуть свои ушибленные места, кряхтя выползла во двор и села на свой вековой серый камень.

В глазах ее, смотревших на мир, отражалась бесконечность прошедших лет ее жизни.

Заходящее желтое солнце прощальной лаской касалось ее лица, и старухе казалось, что оно медленно опускается в тондыр, как поджаристый круглый хлеб.


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 14.10.02 19:32