Имена

Леонид Рабичев

Композитор Револь Бунин

Револь Самуилович Бунин принадлежит к славной плеяде советских композиторов, чьё творчество было выпестовано Д.Д. Шостаковичем и находилось в сфере его постоянного внимания. Высокое и бескорыстное, самозабвенное и честное служение искусству, разносторонняя эрудиция и глубокие профессиональные знания неизменно привлекали к Р.С. Бунину многих музыкантов, художников, деятелей культуры. Ученик Шостаковича по Московской консерватории и его же ассистент в Ленинграде, Бунин пользовался большим уважением своего учителя. Шостакович видел в Бунине вдумчивого художника, музыка которого значительна и самобытна.

Вся жизнь Р.С. Бунина — это подвиг борьбы с тяжёлым физическим недугом (в четырнадцать лет он заболел бронхиальной астмой), подвиг постоянного овладевания знаниями, подвиг служения народу, обществу.

Револь Бунин — автор девяти симфоний, ряда симфонических сюит и увертюр, инструментальных концертов (для альта, органа, фортепиано, скрипки), камерных ансамблей и инструментальных сонат, вокальных циклов, хоровых поэм, оратории. Он обращался к творчеству Пушкина, Некрасова, Фета, Блока, Есенина, Петефи, Шекспира и других поэтов. Последнюю работу Бунина — оперу «Народовольцы» завершили по эскизам композитора его друзья, вошедшие в авторитетную творческую бригаду: М. Вайнберг, Р. Ледевёв, А. Эшпай, Б. Чайковский, В. Баснер, Г. Зингер, Л. Присс. В этой опере воплотились самые светлые идеалы композитора Револя Бунина — сына профессиональных революционеров.

Московский композитор Маргарита Кусс справедливо видит основную притягательную силу музыки Р.С. Бунина «в счастливом сочетании яркого природного дарования, непосредственности и искренности высказывания своих мыслей и большого композиторского мастерства. Благодаря этим качествам она привлекает внимание многих прославленных музыкантов нашего времени. Сочинения Бунина исполняли и исполняют Е. Мравинский, Е. Светланов, Ф. Мансуров, Л. Коган, Т. Николаева, В.Крайнев, многие зарубежные исполнители». Р. Бунину присвоено звание Почётного гражданина болгарского города Русе, центра известных музыкальных фестивалей. Этого звания композитор удостоен после исполнения «Музыки для струнных» и Концерта для органа и камерного оркестра.

«На концертах, где звучит музыка Р.С. Бунина, — продолжает М. Кусс, — с первых же тактов устанавливается тот контакт со слушателями, о котором мечтает каждый композитор, но далеко не каждый умеет его достичь. Контакт возникает потому, что в сочинениях Р. Бунина есть искренность, честность, душевная непосредственность, которые так нужны и в искусстве, и в жизни. В каждом сочинении можно найти немало страниц вдохновенной лирики, глубоких раздумий. Все эти черты тесно связаны с характером самого композитора, обладавшего тонким умом и высокой нравственной чистотой».

Воля Шор

В 1936 году родителей Воли Шора ночью арестовали. Отец его на гражданской войне командовал корпусом. На стене в столовой висела именная сабля, подаренная ему командармом Фрунзе. На клинке была награвирована надпись. При обыске саблю со всеми документами реквизировали, две комнаты опечатали, а Волю с младшим братом Серёжей оставили в третьей комнате квартиры без средств к существованию.

Воля Шор был моим лучшим другом и ровесником, его трёхкомнатная квартира располагалась под моей двухкомнатной, а дом наш был вторым по значению после дома «На набережной» — Дом Совнаркома РСФСР. Построен он был в 1930 году, жили в нём знаменитые старые большевики. Помню депутата дореволюционной четвёртой государственной думы А.Е.Бадаева, в соседнем подъезде жил нарком лёгкой промышленности РСФСР С.И.Сырцов. Каждый подъезд охранялся, каждый член каждой семьи имел постоянный пропуск. Дом №14/5 стоял на углу Малого Вузовского переулка и Покровского бульвара, в доме были говорящие лифты. Управлял лифтами диспетчер. Заходишь в лифт, а голос из-под потолка спрашивает: «Какой этаж, к кому?» В нерадиофицированной Москве это было похоже на чудо. Гости обычно пугались. Имелась у нас книжка пропусков на вынос вещей. Уходит гость с портфелем — без пропуска не выпустят. А на первом этаже были устроены для детей партийной номенклатуры столярная и слесарная мастерские, где опытные мастера обучали нас столярному и слесарному делу.

bunin1.jpg (14083 bytes)

Воля Шор и Леонид Рабичев. Школьные годы. 1936

Квартиру получила моя мама. Она была членом партии с 1921 года и, полуграмотная, работала не то секретарём, не то курьером у заместителя председателя ВСНХ, члена ЦК ВКП(б) С.С.Лобова, а потом у члена Центральной ревизионной комиссии ВКП(б) А.П.Брыкова. «Врагов народа» Лобова и Брыкова арестовали через несколько дней после Ильи Шора.

В 1937 году каждую ночь из дома забирали по пять-шесть членов то ли ЦК, то ли ЦКК.

Воля Шор был очень толстым, очень шустрым мальчиком с замечательной способностью запоминать любые прочитанные тексты. Память действительно была феноменальная, прочитал несколько томов энциклопедии, всё запомнил, на какой что странице, и сам стал ходячей энциклопедией.

Так вот, на второй день после ареста его родителей позвал он меня к себе, открыл дверцу книжного шкафа, выкинул книги с самой нижней полки. Под полкой были половицы паркета, подковырнул одну отвёрткой, а там лежал наган и патроны, а на нагане тоже награвировано — «От Фрунзе».

— Надо утопить это, — сказал Воля, — хорошо, что при обыске не нашли, а то бы дали дополнительный срок отцу и матери.

И пошли мы вечером на берег Москвы-реки, я на шухере стоял, дожидался, пока ни одного прохожего вблизи не будет, и подал знак рукой Воле, а он бросил свёрток в реку, и мы побежали.

В квартиру № 83, в которой жил Воля, вскоре вселился следователь, который истязал на Лубянке его родителей, некий Хорошилкин. Взамен Воле дали одну большую тёмную комнату в доме на углу Разгуляя.

Он тосковал и бил своего маленького брата, через месяц приехал его родной дядя и увёз его и его малыша-брата в Киев.

Теперь в классе на предпоследней парте сидел я один.

Воля Бунин

Однако на одиннадцатый день директор школы за руку ввёл в класс толстого мальчика, и учительница математики посадила его рядом со мной. Мальчик был такого же роста и такой же круглый, как Воля Шор.

— Как тебя зовут? — спросил я, и он полушёпотом ответил мне: — Воля.

Таким образом, вместо круглого Воли Шора оказался рядом со мной круглый Воля Бунин. Вместо дерзко подмигивающего шалуна и мистификатора — беспомощно моргающий, кем-то до полусмерти напуганный маленький толстяк.

Что же это было такое? Ни один хулиганистый мальчишка ни в классе, ни на улице, встречая испуганный взгляд этого круглого мальчика, не мог удержаться от желания ущипнуть его или подставить ему ногу. Его моргающие глаза, как магнит, притягивали к нему маленьких садистов, и мне стало обидно. На первой же перемене я разбил нос дебилу из седьмого класса, ущипнувшему его. Тот в ответ ударил меня по скуле, но отстал.

Воля смотрел на меня с удивлением. Кончились уроки, и он попросил меня проводить его до дома. Не прошли мы и десяти шагов, как к нему направились три его постоянных мучителя. Я понял, что с троими мне не справиться, и демонстративно вытащил из кармана перочинный ножик. Потенциальные мучители прошли мимо, а Воля заговорил, и чем дальше мы уходили от школы, и чем ближе подходили к его дому, тем интереснее становился его рассказ, да и сам он преобразился. На меня смотрели совсем другие глаза: умные, насмешливые, гордые.

Он рассказывал мне, что главное для него — музыка, что только вчера он получил от Ромена Роллана благоприятную рецензию на завершённую им партитуру оперы «Жан-Кристоф», причём либретто по роману знаменитого писателя написал он сам (13 лет, шестой класс), что самым гениальным композитором в мире был Михаил Глинка. Тут мы оказались около подъезда его дома, и он пригласил меня в гости. Это был дом на углу Хохловского переулка и Покровского бульвара, ныне помещается в нём несколько десятков представительств японских фирм.

bunin2.JPG (20507 bytes)

Револь Бунин. Рисунок Леонида Рабичева

А тогда на втором этаже была его замечательная квартира. В центре огромной комнаты стоял рояль «Бехштейн», за столом сидел его отец, человек с огромной растрёпанной шевелюрой, подпорченная копия Людвига ван Бетховена, кстати, Воля спустя тридцать лет тоже иногда походил на великого композитора. Отец смерил меня потусторонним взглядом и отвернулся. Из смежной комнаты вышла худая измождённая женщина с извиняющимися, полными доброты, а может быть, просто сияющими глазами, пригласила нас к себе, усадила за стол и угостила очень вкусным обедом. Она спросила меня, чем я увлекаюсь. Я дней десять назад поступил в авиамодельный кружок Дома пионеров, сказал, что увлекаюсь авиамоделизмом. Она спросила — читаю ли я что-нибудь? К тринадцати годам я прочитал уже всю нашу домашнюю библиотеку, только что прочитал «Преступление и наказание» Достоевского, и «Воскресение» Толстого, и роман Виноградова о Паганини. Папа выписывал, а я читал журнал «Вопросы истории». Оказалось, что всё, что я читал, включая и Гофмана, и Герберта Уэллса, и Шекспира, читал и Воля, мнения наши почти полностью совпадали. Когда же я заговорил о какой-то понравившейся мне статье из журнала «Вопросы истории», Воля спросил у меня, почему в Доме пионеров я записался в авиамодельный, а не в исторический кружок? Ничего об историческом я не знал.

Тут Воля начал рассказывать мне какие-то чудеса. Детский кружок античной истории, замечательные ребята, всего четыре мальчика и четыре девочки, бескорыстно занимаются с ними два профессора и ещё два научных сотрудника. Небывалый эксперимент, задуманный Ниной Руновой и её мужем — академиком педагогических наук. Сам Воля уже начал работу над двумя темами, но собрался уходить из кружка, так как его только что приняли в музыкальную школу для одарённых детей при консерватории.

Музыка требовала полной отдачи, и свой выбор он уже сделал, и он предложил вместо себя представить меня. И вот через три дня приходим мы в Дом пионеров, и меня принимают в этот кружок.

Три часа профессор Сергиевский рассказывает о Гомере. Легенды, мифы, исторические школы, которые по-разному трактуют время создания «Илиады» и «Одиссеи». И об открытиях Шлимана, и о том, что существуют разные предположения относительно того, кто автор. А окончательного ответа нет. Не попробовать ли нам изучить этот запутанный вопрос и самим получить неожиданные ответы? Необходимо заново прочитать текст древнегреческих поэм, ответить на таинственные вопросы: что за строй, классы, виды собственности, семья и брак, искусство, культура, производство. Каждый факт, каждое предположение на отдельной карточке с указанием номера страницы, необходимо поднять литературу по данному вопросу, источники, современные концепции и тоже — на каждой отдельной карточке, наверху — автор, год издания, издательство, название, страница.

Мне достаётся тема: «Семья в Древней Греции седьмого, шестого века до нашей эры», другим — государственное устройство, производство, власть, искусство, ремесло, архитектура. У меня образуется картотека, которая с каждым годом растёт. Серия докладов и обсуждений. Вторая моя тема: «Гай и Тиберий Гракхи и их реформы». Я не знаю, кто они такие, тщательно переписываю библиотечные шифры литературы, источников. После шестого урока я теперь вместе с членом кружка Виталием Рубиным отправляюсь в Историческую библиотеку. Эта работа настолько увлекает меня, что я перестаю встречаться с Волей Буниным. Однако через две недели звонок. Воля приглашает меня на свой день рождения. Папа, мама, два педагога из музыкальной школы и я. Мама Воли похудела и явно не в форме. Воля отводит меня в коридор и полушёпотом рассказывает, что мама его больна неизлечимой формой туберкулёза, а папа влюбился в какую-то молоденькую мещанку, и в семье драма. За столом педагоги рассказывают о необычайных успехах Воли, и мы пьём за его музыкальное будущее.

bunin3.jpg (18974 bytes)

Композиторы Маргарита Кусс и Револь Бунин. Конец 1950-х годов

Все просят Волю сыграть какое-то его новое сочинение. Воля кончает играть и, обращаясь к педагогам, говорит, что я тоже играю, и педагоги просят меня сыграть что-нибудь. Я играю два вальса Шопена, которые только что выучил сам. Реакция неожиданная. Оба педагога взволнованы и утверждают, что я более музыкален, чем Воля, и что мне надо непременно становиться музыкантом. Пишу и думаю. Что удивило педагогов? Техники у меня не было никакой, единственное, что я испытывал, играя, счастье узнавания и наслаждение, но, может быть, дело в том, что, разучивая самостоятельно что-то, я не по традиции затягивал, где-то по своему индивидуальному ощущению играл не «форто», а «пиано», иначе говоря, было это, как в живописи, — примитив, моя радость была. Одним словом, педагоги удивились. Воля гордился мной, его мама закармливала меня пирожными, а я был в недоумении. Я уже вжился в ситуацию Гая Гракха. Древний Рим. Сципион африканский. Консулы, трибуны, всадники, вольноотпущенники, земельные реформы, тысячелетние интриги вокруг них, всеобщее воодушевление, подлая измена, крушение всех планов, история становится игрушкой случая. Миллион разных суждений, но главное — я получаю впервые магическое удовлетворение от самого процесса письма.

На эту тему я много и настойчиво спорю с Виталием Рубиным. Я утверждаю, что исторические работы надо писать как романы, с заострением сюжета, где доминировать должно авторское дофантазирование, что любой новый текст должен подчиняться внутреннему ритму, что метафора и подтекст не менее важны, чем текст. А Виталий утверждает, что литературные красоты неуместны и что главное — это не искажать факты. Часто он говорит об ответственности историка перед наукой, о чести и совести.

Я старался писать, как итальянец Ферреро, а он презирал фашиста и фантазёра Ферреро и в том 1937 году восхищался Момзеном. Но это опять о другом.

bunin4.jpg (21586 bytes)

Леонид Рабичев. Рисунок Револя Бунина с натуры в Доме творчества композиторов «Старая Руза». 1964

Кажется, в январе 1938 года Воля подарил мне ноты, переложенную для фортепиано оперу Глинки «Жизнь за царя». Я в свободное время раскрывал какую-нибудь из страниц и медленно, но с листа проигрывал. Не помню точно, когда и что именно о Глинке как композиторе я начал говорить Воле, помню, как резко он меня оборвал и, к моему величайшему изумлению, закричал:

— Да, Глинка, конечно, хороший композитор, но, знаешь, слишком уж он традиционен, не в пример Бартоку!

Я совершенно не знал, кто такой Барток. Воля, в свою очередь, удивился и потащил меня к себе. Я зашёл в его квартиру и остолбенел.

Большая комната была перегородкой рассечена пополам. Слева, за перегородкой, его отец раздражённо спорил со своей новой молодой женой. Рояль был в правой половине комнаты. Воля целый час играл какие-то не совсем понятные и мало трогавшие меня произведения Бартока. В комнату вошла совершенно измождённая, заплаканная его мама. Это была уже тень той мамы, с которой я познакомился несколько месяцев назад. Она сидела в углу, слушала и молчала. А Воля подарил мне маленькую биографию Бартока и несколько брошюр по полифонии.

bunin5.jpg (19478 bytes)

Та самая фотография! Кружок античной истории при Московском Доме пионеров, 1937 г.
В первом ряду, слева направо: Ленина ЗОНИНА (была секретарем Ильи Эренбурга, другом Сартра, Арагона, Эльзы Триоле, Льва Копелева, литературовед, специалист по французской литературе, переводчик с французского языка), Лена ОГОРОДНИКОВА (окончила исторический факультет, кандидат исторических наук), Тамара МАМОНОВА, Юрий БЕССМЕРТНЫЙ.
Стоят, слева направо: Олег ФОРАФОНТОВ, Леонид РАБИЧЕВ, Казимир АБРАМОВ (погиб в первый месяц войны), Виталий РУБИН (был ополченцем, впоследствии стал крупным специалистом по средневековому Китаю).

Время стремительно уносилось в будущее. Я обрёл восемь новых друзей — мой кружок античной истории. Мой доклад о реформах братьев Гракхов понравился Сергиевскому и моим новым товарищам. Я теперь собирал материалы и уже почти закончил новую работу об Октавиане Августе. В феврале 1938 года я сначала со взаимностью, а уже через полгода без, влюбился в Любу Ларионову и на пределе отчаянья начал писать стихи. Стихи были абсолютно подражательные и непрофессиональные. Поэзию я знал лишь в пределах школьной программы. А тут наш кружок античной истории, превратившийся для меня в нечто подобное Царскосельскому лицею, командируется в Ленинград, в Эрмитаж.

Едем мы в общем вагоне. На нижней боковой полке Ленина Зонина, я на верхней, а напротив Юра Бессмертный, Казимир Абрамов, Тамара Мамонова, Лиля Моногарова, Лена Огородникова, Виталий Рубин и Олег Форафонтов.

Олег Форафонтов

В своих написанных в прошлом году и опубликованных в журнале «Меценат и Мир» воспоминаниях о десятидневном отпуске моём из-под Орши в Москву, об Осипе Максимовиче и Лиле Юрьевне Бриках поместил я фотографию нашего довоенного кружка античной истории. Именно там написал я о трагической гибели в концентрационных лагерях Олега Форафонтова. Два месяца назад сижу, работаю. Вдруг раздаётся телефонный звонок. Жена моя Виктория кричит:

— Иди, Леонида Николаевича просят!

Подхожу к телефону, беру трубку.

— Лёня, — слышу, — говорит Олег Форафонтов!

Я изумлён. Олег жив, ему восемьдесят лет. Шестьдесят один год прошёл с последнего нашего разговора. Но главное не это, а что он рассказывает мне. Это похоже на сказку. Он один из немногих оставшихся в живых защитников Брестской крепости. В 1940 году в составе учебной батареи 131-го артиллерийского полка его направили на позицию на самой границе на берегу реки Буг между цитаделью и седьмым фортом. Утром 22 июня его разбудил шквал огня. Дежурный по батарее крикнул: Тревога! — и исчез. Олег вскочил на ноги. Курсант Дубинин повалил его. Лёжа, Олег увидел вокруг себя всплески земли от пуль немецких автоматчиков, проникших в расположение полка. Вместе с Дубининым с двумя учебными карабинами перебежали они в здание конюшни. Старшина второй батареи, раненный в пятку, спросил Олега, почему у него кровь на ноге. Олег увидел кровь, почувствовал в ноге боль и сел. В конюшне было десять курсантов, а карабины были только у Олега и Дубинина. Из этих двух карабинов стреляли по очереди и сумели выиграть свой первый бой. Немцы отступили. Дубинин оседлал лошадь и исчез. Позже Олег узнал, что Дубинин присоединился к отступавшей воинской части, прошёл через всю войну, получил несколько медалей «За отвагу». В газете в городе Нижний Тагил опубликовал свои воспоминания о войне, в которых утверждал, что Олег Форафонтов был убит в первый день войны. Таким образом оказалось, что я второй раз похоронил Олега.

Десять раненых почти безоружных курсантов. Вокруг немцы. Ночью решили уходить из окружения. Утром спрятались в стогах сена. Немцы штыками протыкали стога, задели одного из курсантов, тот закричал. Оружия не было. Карабин Форафонтова раздавил танк. Всех окружили, взяли в плен и отправили в лагерь для военнопленных в польский город Седлец, потом в Варшаву, потом в Штеттин, потом более трёх тысяч военнопленных погрузили на пароход, отправили в Норвегию, где заставили строить аэродромы.

bunin6.JPG (10895 bytes)

Олег Форафонтов

В составе английских частей, освободивших Олега, были представители Красной армии, которые направили его в город Алкино под Уфой, где он прошёл спецпроверку в СМЕРШе.

В декабре 1945 года после демобилизации поступил на географическое отделение Педагогического института имени Потёмкина. После окончания института его, бывшего военнопленного, не приняли в аспирантуру. По специальности по этой же причине устроиться на работу не смог. Поступил на работу в геологическую партию. Но кружок античной истории, работа над источниками, картотеки дали-таки свои плоды. Несколько лет углублённых самостоятельных занятий, и Олег становится начальником изыскательских геологических партий. Однако всё больше и больше занимает его филателия — увлечение детства. Не просто коллекционирование, а огромное накопление знаний, и не хобби, а вторая профессия. С 1957 года Олег принимает участие в международных филателистических выставках, получает более пятидесяти именных медалей.

bunin8.jpg (20515 bytes)

Некоторые из медалей международных филателистических выставок, завоёванные Олегом Форафонтовым

Я приезжаю к Олегу. Шестьдесят один год спустя. Еле узнаём друг друга. Олег раскладывает медали, и я с удивлением смотрю на эти уникальные произведения искусства. Все стили. Итог работы талантливых скульпторов, и все они единичны, изготовлены специально для него. На каждой выгравированы его фамилия, инициалы.

bunin7.jpg (9456 bytes)

Но, оказывается, не всё мы знали о нём. Семьдесят лет скрывал он своё происхождение, а недавно поработал в архивах и восстановил свою родословную.

Он потомственный дворянин. Один из его прапрадедов барон Эльснер, инженер-генерал-майор, служил при Екатерине II, Павле I, Александре I и Николае I. Был награждён медалью 1812 года «За Бородинскую битву», орденом святого Владимира второй степени, орденом Св. Анны второй степени с алмазами. Прадед Капитон Николаевич Форафонтов (1796—1839) был начальником счётного отделения департамента артиллерии, награждён орденами Святого Владимира четвёртой степени и святой Анны третьей степени с золотой короной. Дед Капитон Капитонович воевал в кампании 1853—1856 гг., был тяжело ранен.

Отец — участник первой мировой войны 1914 года и Великой Отечественной войны.

Итак, защитник Брестской крепости, солдат, военнопленный, географ, геолог, один из известных филателистов, дворянин, член кружка античной истории московского Дома пионеров — Олег Форафонтов.

В 1938 году по согласованию с профессором Сергиевским, сопоставляя количество упоминаний о бронзовых и железных изделиях, сначала в «Илиаде», а потом в «Одиссее» Гомера, каждый факт выписывая на отдельные карточки, приходит он к выводу, что «Илиада» была написана раньше «Одиссеи». Это было похоже уже на научное открытие.

Поэзия

Итак, едем мы в общем вагоне. На нижней боковой полке Ленина Зонина начинает вслух читать стихи Александра Блока. Ритмично поскрипывает, постукивает и покачивается вагон. Двенадцать часов ночи, но никто из нас не спит. Все увлечены, а я — на верхней боковой полке — потрясён и «Незнакомкой», и «Соловьиным садом», и «Возмездием», и, кажется, всеми без исключения стихами «О прекрасной даме». Потрясает меня не столько форма и содержание, сколько состояние, возвышенно романтическое, мистическое и более всего — трагическое. Меня буквально трясёт от этих стихов.

Поездка была удивительная. Древнегреческая вазопись, древнеримский портрет, скифское золото, античное искусство в запасниках Эрмитажа, подлинники, археологические находки последних экспедиций в Керчи, Феодосии и Тамани, искусство греческих и римских городов-полисов, Босфора Кимерийского, Пантикопеи и Фанагореи, а я, как помешанный, мечтал о московских библиотеках. Сразу же по возвращении в Москву выписываю Блока и всё о Блоке, попадается книжечка Корнея Чуковского, и опять она потрясает меня, описывает он мистические скитания Владимира Соловьёва, а для меня его появляющаяся и исчезающая прекрасная незнакомка — это Люба Ларионова.

Читаю у Блока — «Красота страшна Вам скажут...» и выписываю Анну Ахматову, а потом Марину Цветаеву, о которой до того вообще ничего не слышал, наконец — Велемир Хлебников.

Тут я начинаю понимать, как важна форма и внутренние ритмы, и верлибры, и то, что витает вокруг них, — эти подтексты, нимбы, паузы. Одним словом, не будучи профессиональным поэтом, я становлюсь профессиональным читателем стихов, я — в них, они — во мне.

Летом 1938 года состоялся мой первый откровенный разговор с соседом по даче и товарищем Димой Бомасом. Он тоже увлечён поэзией и огромное количество стихов знает наизусть. Но Саша Чёрный, Северянин, Бальмонт, Брюсов как бы проходят мимо, а вот Хлебников задевает, а Борис Пастернак, хотя смысла половины стихов его я не понимаю, своей тайной игрой, своим безумным темпераментом и не знаю, чем ещё тогда, но совершенно покоряет меня. Мы с Димой бредим этими стихами, и мне кажется, что я приобрёл настоящего друга. Настоящими были и его отец, и его сестра Ляля. Одним словом, лето 1938 года было для меня наполнено открытиями и откровениями, а лето 1939 года совпало со всеобщим постижением античного мира. Наш домопионеровский кружок оказывается в Крыму, в Керчи, мы бродим по развалинам Пантикопеи, помогаем археологам экспедиции Исторического музея, осторожно снимающим слой за слоем, век за веком, находить древние предметы: амфоры, монеты, обломки скульптур. Я на скале Митридата. Там такое «кресло» между двух скал, на котором покончил с собой Митридат Понтийский, а тысячу лет спустя сидел Пушкин. Я убегаю с базы, на которой мы остановились, сижу в этом кресле и сочиняю стихи. Не помню ни одного слова, помню состояние меланхолического восторга и предчувствия своей причастности к большой поэзии, понимаю, что не могу выйти за пределы вторичности и совершенно определённо верю в свою будущую судьбу поэта. Но до этого далеко.

Тридцатого августа встречаюсь с Волей Буниным, впервые читаю ему свои стихи, а у него на стене новая фотография. Спрашиваю: Кто это?

Он удивлён.

— Это, — говорит он, — самый великий в мире композитор — Стравинский. — И начинает мне играть то, что у меня ассоциируется со стихами Хлебникова и непонятными, но интригующими меня картинами Пикассо и Брака в Музее западной живописи на улице Кропоткина.

В Крыму я так сблизился, так подружился с Виталием Рубиным. Почти все наши взгляды и позиции совпадали, я любуюсь его грандиозной искренностью, тем, как гармонично он организовывает своё время, каждый свой поступок превращает в самобытное слово. Работа, природа, поэзия, дружба — всё у него предельно. Я так люблю его, что не мыслю существования в разлуке и перевожусь в его девятый класс. В ноябре 1939 года мы с ним принимаем решение сократить время своего пребывания в школе, экстерном сдать экзамены за десять классов и на год раньше поступить на исторический факультет МГУ. Я, как и он, мечтаю совершить переворот в исторической науке. Я не могу жить без поэзии, но знаю, что время моё ещё не пришло, что все мои стихи вторичны, что боль от испоганенной моей любви не находит адекватного выражения в стихах. За полгода в вечерней школе для взрослых мы сдаём экзамены и, на год опередив одноклассников, получаем дипломы об окончании средней школы.

Лето разлучает нас, а первого сентября 1940 года происходит нонсенс. Виталий, как и мечтал, поступает на первый курс МГУ, а я поступаю на первый курс Юридического института. По дороге в Большой зал консерватории зашёл в соседний Юридический институт, увидел девочку, которая мне понравилась с первого взгляда, увидел на стене объявление о первом заседании литературного кружка Осипа Максимовича Брика (Осип Брик! Лиля! Маяковский!), но даже не кружок, а девочка. Виталий огорошен, понять меня не может, такая степень легкомыслия для него почти преступление. Неожиданно выясняется наше различное отношение к ГУЛАГу. Оба мы понимаем, что никаких «врагов народа» нет. Есть множество невинно осуждённых людей. Но он более осведомлён, он говорит о десяти миллионах безвинно погибающих, а я говорю ему: «Ты с ума сошёл, это же больше, чем Бельгия, Голландия и Дания вместе взятые, не может этого быть. Ну двадцать, ну пятьдесят тысяч».

Виталий с презрением смотрит на меня, оказывается, не только легкомыслие, но и глупость! И вот ни одно моё слово до него больше не доходит. Теперь у него глаза открываются и на стихи — они несовершенны. Он поражён: оказывается, я ещё и графоман. Каждая секунда жизни драгоценна, тратить время на глупые споры он не желает и навсегда вычёркивает меня из своей жизни. Я читаю Фейхтвангера «Иудейскую войну». Кто он и кто я? И вдруг прихожу к выводу, что он — копия желтолицего, а я — копия Иосифа Флавия. Иосиф Флавий по роману стопроцентный конформист. Я конформистом никода не был. Что тогда имел я в виду — не помню. Мне обидно, но я тоже теряю к нему интерес. Может быть, это самозащита?

Боюсь ошибиться, но, кажется, именно в 1940 году приняли Волю на композиторский факультет Московской консерватории. Часто вечерами я заходил к нему. У него было уже много пластинок, в том числе и заграничных. Из русских композиторов чрезвычайно высокого мнения был он о Мусоргском. Каждый раз, когда я заходил к нему, он и сам играл, например, фрагменты из оперы Шостаковича «Катерина Измайлова», и ставил пластинки с произведениями то Дебюсси, то Равеля, то современных польских композиторов. По-моему, уже тогда были написаны им фрагменты будущей первой его симфонии. Был у него довольно редкий дар: музыку свою — симфонии, концерты, романсы писал он лежа на диване, иногда партитуры для сотен инструментов любой сложности. Не знаю, как это происходит, но читал он партитуры сложнейших музыкальных произведений, как увлекательные детективные романы. Кстати, детективные романы он тоже любил читать, а спустя тридцать лет, когда получил заказ написать музыку для английского фильма «Десять дней, которые потрясли мир», режиссёром которого был Александров, а в главной роли — Любовь Орлова, и ему предстояла поездка в Англию и работа в английской студии, купил он у букинистов десять романов Агаты Кристи на английском языке и, не глядя в словари, прочитал их все, читал месяц и в конце уже всё понимал, только проблемы с транскрипцией не учёл и артикль «The» произносил как русское «Тхе», поэтому с англичанами пришлось ему переписываться. Как это ни странно, всё у него получалось: музыка к этому фильму получилась у него замечательная, и денег он получил много, и ящиков десять «виски» подарили ему англичане, а у нас пластинку с этой его музыкой фирма «Мелодия» выпустила.

Война

В октябре 1941 года консерватория была эвакуирована в Казань, а Револя Бунина призвали в армию, в армейский духовой оркестр, но прослужил он совсем мало. Начались приступы астмы, и его демобилизовали. Я тоже уже был в армии. Чтобы узнать, как сложилась его жизнь в последующие месяцы, позвонил я на днях бывшим его друзьям композиторам Эшпаю и Леденёву. Леденёв посоветовал мне поговорить с ближайшей подругой Револя тех лет композитором Маргаритой Ивановной Кусс. 25 мая 2001 года я встретился с Маргаритой Ивановной, и вот что она мне рассказала. Консерватория уехала, а гениальный музыкант Александр Фёдорович Гедике так же, как и гениальная пианистка Юдина, остались в Москве и давали концерты, средства от которых поступали на создание и отправку на фронт танковых колонн. Именно к Гедике пришли продолжать своё музыкальное образование девятнадцатилетние Револь и Маргарита. Уникальная квартира Гедике. Фотографии. Вот Федя Шаляпин, вот Серёжа Рахманинов, вот его родственник композитор Метнер. Огромная квартира-музей. Гедике. Говорил он немного грассируя, являл собой средоточие всей музыкальной культуры Европы девятнадцатого и двадцатого веков, и вот Маргарита и Револь становятся как бы его друзьями, учениками и преемниками. Седая борода. Распушённые усы. Я написал девятнадцатый и двадцатый века, но настоящая культура выше и глубже, и она вне времени, и всегда в ней присутствует какая-то тайна. Уроки композиции. Уроки жизни. Неординарный человек. Неординарные поступки. Когда композитор, пианист, органист, доктор искусствоведения, профессор Гедике (1877—1957) шёл в консерваторию, карманы его были наполнены зёрнами овса. Он кормил птиц. У входа в консерваторию все воробьи, раскрыв рты, ждали его выхода. Картина. Седая борода, распушённые усы и воробьи, воробьи с открытыми ртами.

В начале 1943 года консерватория возвращается из эвакуации. После предварительного прослушивания Маргарита и Револь попадают в класс директора Виссариона Яковлевича Шебалина. В 1944 году Револь Бунин, Борис Чайковский, Карен Хачатурян, Александр Шугаев переходят в класс Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.

Летом 1943 года наградили меня орденом, и получил я отпуск в Москву. Собрал друзей, познакомил Волю Бунина с Димой Бомасом, обоих с Осипом Бриком. На одну стипендию жить было трудно, и начали они подрабатывать в ТАССе в качестве нештатных корреспондентов. Воля писал музыкальные обозрения, а Дима — спортивные. Пока шла война, мы переписывались. Когда же я в 1946 году демобилизовался, Воля пытался ввести меня в круг своих друзей музыкантов, но для общения друг с другом изобрели они какой-то сленг, полублатную «феню». Я робел перед этими дерзкими молодыми инопланетянами, а мой армейский примитивный мат совершенно шокировал их. Одним словом, никак я не вписался в эту самоуверенную среду. Однако все праздники справляли мы с Волей вместе.

В 1947 году судьба улыбнулась моему другу. Шостакович назначает его своим ассистентом в Ленинградскую консерваторию. Сам Дмитрий Дмитриевич в Москве, а Револь Бунин ведёт вместо него в Ленинграде класс композиции. Гениальный дирижёр Мравинский с триумфальным успехом исполняет его первую симфонию, между тем как написал он уже и вторую, и, кажется, третью. Забыл я, забыл. Перед отъездом в Ленинград то ли прогулял, то ли потратил на прощальный, устроенный с размахом ужин Воля все свои деньги. Ни знакомых у него в Ленинграде не было, ни денег.

Пришёл он ко мне крайне расстроенный, спрашивает у меня — нет ли в Ленинграде знакомых или родственников, у которых можно было бы временно остановиться, пожить три-четыре месяца.

В Ленинграде жила связистка из моего взвода. Судьба у неё была сложная. Во время блокады потеряла она мужа, дочь и сына. Сама чуть не умерла от голода и, когда немного оправилась, чтобы не спиться и не покончить с собой, написала заявление в военкомат, попросила направить её на фронт.

Вера Петерсон сама русская, а фамилия по мужу прибалтийская, стала замечательной связисткой. Когда кончилась война, не имея настоящей профессии, оставшись в одиночестве, растерялась, попробовала связаться с фронтовыми друзьями и подругами, но сложная послевоенная жизнь разводила людей: одни завязли в нищенской деревенской жизни, другие, как старший сержант Корнилов и младший лейтенант Александр Котлов, пили напропалую, стремительно становились алкоголиками, третьи поступали в институты или же становились партийными функционерами.

Связывали только общие воспоминания о войне, но не писателями они были, и нескладно сформулированные эпизоды одного и того же после нескольких повторений теряли смысл.

Вера с радостью приняла Револя. Его эйфория 1947 года и чувство юмора, присущее ему, вернули её к жизни.

Нет, не было там ни любви, ни какой-то особенной дружбы. Просто он получал зарплату и отдавал ей, а она, вспоминая, какая она была до блокады хозяйка, кормила его вкусными завтраками и обедами, стирала и мыла полы и давала ему возможность писать замечательную музыку.

В 1948 году он познакомился с арфисткой из квартета Веры Дуловой — Ларисой. В 1948 году Мариинский театр заказал ему музыку для балета, и получил он огромный аванс.

Воля и Лариса полюбили друг друга и поженились, уверенные, что всё впереди, устроили фантастическую свадьбу. Множество букетов, несколько десятков приглашённых лиц, изобилие водки, вермута и шампанского, да ещё в ресторане, по ресторанным ценам. Аванса как не бывало. Были они уверены, что всё впереди.

А впереди оказалось постановление об опере Мурадели «Дружба народов», и в списки десятков злодеев — «какафонистов», наряду с Шостаковичем, попал композитор Револь Бунин.

Из консерватории его уволили на второй день, Мариинский театр расторг договор и потребовал вернуть аванс за неосуществлённый балет. И Воля с Ларисой продают всё, что можно, но это капля в море. В одной смене одежды приезжают они в Москву. У Воли великолепная библиотека отечественных и зарубежных партитур, в том числе очень ценный антиквариат. Понимая, что со дня на день явятся судебные исполнители, опишут имущество, он звонит мне, и мы вместе перетаскиваем всю его библиотеку ко мне.

Захожу в его комнату и остолбеневаю: его половина комнаты сократилась вдвое, осталась одна четвертушка — две стены с книжными шкафами, рояль, два квадратных метра пола. Кровати, и диваны, и стол — всё продано. Воля с Ларисой впритирку спят на полу на каком-то старом коврике, укрываются одеждой и какими-то старыми тряпками.

Через два дня у меня собираются друзья, на столе консервы, три бутылки вермута. Все слегка пьяны. Воля играет на пианино, а я с Ларисой танцую, мы разгулялись, я дружески целую Ларису, и тут неожиданно Воля бледнеет от ревности, вырывает у меня её из рук и стремительно, не прощаясь, они уходят. Всё это беспочвенно, все расходятся, вечер испорчен. Но я не об этом. Бывший, пугающийся круглый мальчик стал ревнивым мужем. Эгоизм? Каприз? Случайность ли, система? Да, могли быть и капризы, и измены. Был Револь сложным человеком, но был он великолепным музыкантом, и очаровательная женщина Лариса, всю жизнь без остатка посвятившая ему, принимала его таким, каким он был, закрывала глаза на его увлечения и относилась к нему не только как жена к мужу, но и как мать к шаловливому ребёнку, и, в конечном счёте, была права, потому что по-настоящему он любил только её, и жить без неё не мог, и вряд ли бы полностью реализовался без её неназойливой, но неизменной помощи не только в суетных земных делах, но и как музыкант и в создании своих произведений.

Но опять не об этом. На следующий день, когда я позвонил ему, он, не вступая в разговор, послал меня на и к... И я понял, что он сгорал от ревности.

Было это в 1953 году, и на пять лет наши отношения полностью прервались. В 1954 году я женился, и у меня родился сын Федя. Я звонил ему, пытался пригласить, а он отвечал мне что-то грубое, невнятное, нарочито невозможное, и я начал забывать о нём, и только в октябре 1958 года на всякий случай решил пригласить его на открытие своей первой персональной выставки.

К моему удивлению, он пришёл на вернисаж вместе с Ларисой и был таким близким и родным, как будто этих пяти лет не прошло и никаких размолвок не было. А через три дня он пригласил меня с Викторией приехать к нему в его новую квартиру в доме композиторов на Студен-ческой улице. Двухкомнатная квартира: крошечный коридор, крошечная кухонька, зато большая, метров двадцать восемь, гостиная, огромная библиотека (Воля увлечён философией Платона), и смежная комната — спальня. На стене фотографии друзей, фотография Стравинского, рядом, с трогательной надписью — Шостакович. Диван, письменный стол, пианино, арфа. Квартира Дмитрия Дмитриевича недалеко, на Кутузовском проспекте. Между ним, его семьей, Волей и Ларисой возникают близкие доверительные отношения. Воля знакомит меня с женой Шостаковича, с некоторыми его друзьями. Снова мы вместе справляем дни рождения.

В 1959 году я и Виктория поступаем в студию при горкоме графиков, руководимую Элием Михайловичем Белютиным. Месяца через два он приглашает нас в свою экзотическую квартиру, наполненную живописью, графикой, антиквариатом, мистическими озарениями и атмосферой большого искусства. Его необычайный педагогический талант, изысканное гостеприимство, его талантливые ученики, незнакомая нам терминология вводят нас в мир авангардных замыслов, их повседневной реализации. Каждое занятие меня поражает. Возникают возможности, о которых я не подозревал.

Я приглашаю его к себе. Я совершенно очарован его бескорыстием, и влюблён в него. Он становится моим другом.

В 1960 году меня принимают в Союз художников. В 1960 году я привожу Белютина к Воле Бунину, который становится непременным посетителем выставок нашей студии в Доме киноактёра, в Литературном институте, в Доме учёных и, наконец, выставки в Доме учителя «На Таганке».

Но я почти ничего не рассказал о квартире Воли. Опять нонсенс! На пианино, на полках книжных шкафов между портретами известных музыкантов с дарственными надписями множество слоников, безвкусных худфондовских вазочек.

Я с удивлением обнаруживаю, что у дерзкого композитора, переполненного новыми идеями, авангардиста, не хватает, что ли, времени на обустройство интерьера своих комнат. Приходят друзья, приносят сувениры, и он суеверно дорожит ими.

Сентиментальные заграничные гномики, пепельницы, лошадки. На стене огромная коллекция курительных трубок: английские, итальянские, турецкие и ещё бог знает какие.

Был я ещё в нескольких квартирах этого композиторского дома, в каждой — на стене трубки. Видимо, это престижно? Однажды я привёл к Воле своего друга поэта Александра Ревича, который тоже коллекционировал трубки, и между ними возник двухчасовой разговор. Оказывается, каждая из трубок имела свою биографию, а владельцы трубок образовывали некий клан. Престиж? Имидж? Был, был тут, по-моему, элемент стремления к некой общности. У меня же оставалось впечатление странное. Серьёзные талантливые люди, словно дети, играют в игрушки.

Впрочем, пытаюсь размышлять. Чем это хуже коллекционирования марок, этикеток, картин, в конце концов?.. Ведь вообще-то к коллекционированию я отношусь спокойно. Дай им Бог удачи! Но не рассмотреть ли это в контексте времени? Не форма ли это какого-то то ли протеста, то ли какой-то компенсации? Что-то вроде ложи масонов? А может быть, это реализация азарта, как Пушкин играл в карты, или как Маяковский в бильярд. Форма отключения от напряжённой творческой работы, временного переключения себя в другие плоскости?

О мыльные оперы! О вынужденное тщеславие!

О строительство своего дома, некой Вавилонской башни посреди архитектуры Гулага! Глупо, наверно. Философствую на пустом месте. В жизни всё и проще, и сложнее. Но опять мысли. Вот мы все воевали. Солдат на войне курил махорку, козьи ножки крутил. После войны — «беломор». Не было — стрелял. Дай докурить! А потом, что ли, прочитал романы Хемингуэя? Ведь что такое начать курить трубку? Табак пахнет дивно, а глотнёшь дым — и с непривычки горько, никакого удовольствия. Надо научиться набивать, чистить. Как Маяковский? Как Бернард Шоу или как кто-то вышестоящий из круга писательской и композиторской номенклатуры? Значит, внешне выглядеть не хуже их? Симонов? Алексей Толстой? Арсений Тарковский? А может быть, Иосиф Сталин? Откуда это пошло, почему среди поэтов и композиторов? Значит, что-то общее было в менталитете композитора и поэта?

bunin9.jpg (20019 bytes)

Леонид Рабичев. Рисунок Револя Бунина с натуры в Старой Рузе. 1964

Так и не пойму, о чём это говорит. И Бунина, и Ревича я люблю. Оба они помогали безоглядно всем, кому могли и не могли. Оба работали, не щадя себя, ни в жизни, ни в творчестве не были конформистами. Оба оказали огромное влияние на меня, и обоим я бесконечно благодарен. Без Бунина не проник бы я в тайны гармонии, без Ревича не стал бы поэтом. Дались мне эти трубки. Бог с ними. Помогали жить и работать, и всё. Попытаюсь прыгнуть в прошлое, чтобы понять настоящее. На двенадцать лет назад.

Когда Волю исключили из Союза композиторов и остался он без денег и без работы, друзья композиторы, может, это был сам Хренников, Воля не говорил мне, кто и откуда, а о Хренникове как о председателе Союза и как о человеке был очень высокого мнения, связали его с бездарными композиторами из среднеазиатских республик. Тогда то и дело устраивались декады: Казахская, Узбекская, Киргизская, Таджикская и т. п., и к декадам было приурочено исполнение симфоний. Так вот, Воля писал симфонии для этих музыкальных выдвиженцев. Они получали Сталинские премии, а ему отдавали деньги, наверно, часть денег? Благодаря этому нужды он не знал, более того, дом у него был открытый, и закуски были, и вино на столе. Но, главное, был он страстным собирателем уникальных книг и партитур, произведений талантливых композиторов всего мира. Внимательно следил за всеми, знал их и, кажется, переписывался с ними.

И, конечно, вопреки преследованиям был он оптимистом и чрезвычайно интересным собеседником, мнением которого дорожил и Дмитрий Дмитриевич Шостакович, и весь круг его учеников. Были ещё талантливые композиторы, как и он, мелодисты, а он кроме того был величайшим мастером инструментовки, то есть пьесы для фортепиано или скрипки превращал в концерты и симфонии для государственных оркестров, состоящих из ста и более исполнителей, причём применял при инструментовке и какие-то новые возможности: колокола, какие-то неординарные ударные и джазовые инструменты.

Может быть, будут смеяться надо мной музыковеды, читая эту мою оду другу: не музыкант я, пишу, как понимал и чувствовал. Знаю, что приезжали консультироваться с ним не только его друзья, но и знаменитые композиторы.

В начале пятидесятых годов пригласили его в качестве музыкального редактора в Музгиз. Несколько позже, когда между нами произошёл разрыв, восстанавили его в Союзе композиторов.

Новый 1962 год встречали мы вместе у него на Студенческой. Кроме меня и Виктории, за праздничным столом под огромной ёлкой сидел Рудольф Баршай и его новая жена — японка. Воля знакомит нас.

Создатель лучшего в стране камерного оркестра, Рудольф Баршай на каждом своём концерте начинает исполнять произведения Бунина. Концерт для камерного оркестра и виолончели — играет Всеволод Ростропович. В Большом зале консерватории исполняются новые симфонии Револя Бунина, в Малом — концерты камерной музыки. На все концерты я хожу вместе со своим сыном Фёдором. Я захватываю на концерты маленькие блокнотики и рисую музыкантов, целиком квартеты и целиком симфонические оркестры, и фрагменты — отдельно дирижёра, виолончелиста, скрипача, скрипачей и зрителей, люстру, целиком оркестр с дирижёром и зрителей. Не знаю, как это описать, начинаю рисовать — и кажется, что рукой моей руковожу не я, а дирижёр, ритм движения смычков, внезапная пауза, напряжённые лица в зале, реакция слушателей, их застывшие позы и особенно глаза. Я рисую с увлечением соседа справа, его руки и люстры, и пространство, наполненное музыкой. Слово «восторг» ничего не передаёт, слово «вдохновение» претенциозно. Ни с чем не сравнимое ощущение. Оратория, открытые рты, крещендо, пиано, музыка и небо, а у меня — рисунки шариковой ручкой и небо.

Новое произведение Револя. Квартет Рудольфа Баршая и Ростропович. По-моему, Воля писал этот квартет специально для Ростроповича. Стараюсь рисовать в характере, и всё получается, не может не получиться.

А Федя тоже захватывает блокнотик, но рисовать не может. Я с удивлением обнаруживаю, как на него действует музыка. Он бледнеет, весь — напряжение и внимание, и я вижу, что ему рисовать не надо, что он не просто слушает и волнуется, а работает. Рассказываю про Федю Воле. Он рекомендует показать Федю хорошему педагогу, это родная дочь соседа Воли по квартире композитора Шантыря. Спрашиваю у Феди, хочет ли он учиться, оказывается, он давно уже мечтает. Приезжает Наташа Шантырь и после первого урока говорит, что у Феди абсолютный слух. У Феди две гитары. По самоучителю он довольно быстро осваивает основные принципы игры, не хватает только техники. То же и с фортепиано. Воля дарит Феде свои, изданные Музгизом, пьесы для детей.

Новый концерт для оркестра и фортепиано, солист замечательный — пианист Крайнев, а музыка совершенно авангардная. Воля пишет очень много, но судьба его произведений, как и у всех его коллег, зависит от того, будут они исполнены или навсегда останутся на бумаге. В Москве композиторов много, а престижных оркестров и залов — три или четыре. В результате по планам Союза композиторов ему удаётся довести до исполнения одно-два произведения в год.

Он пишет музыку к нескольким кинофильмам, преподаёт на ежегодном семинаре для композиторов всех республик СССР в городе Иваново. Чем для музыкантов было это Иваново? Я хочу понять. Вот мой друг Револь Бунин двадцать лет тому назад по собственному недомыслию ушёл из жизни. Возникла у него такая болезнь — пиелонефрит. Надо было обратиться к врачу, попить таблетки, а он получил путёвку в дом композиторов Старая Руза, и очень хотелось ему, чтобы Лариса отдохнула от повседневной напряжённой суеты, и не поехал он в Москву на консультацию, а когда такая идея возникла у него, то было уже слишком поздно. А что такое Иваново?

bunin10.jpg (18921 bytes)

Леонид Рабичев. Рисунки. Камерный оркестр Рудольфа Баршая исполняет музыку Револя Бунина.

bunin11.jpg (19184 bytes)

Леонид Рабичев. Мстислав Ростропович исполняет музыку Револя Бунина. Дирижирует Рудольф Баршай

Вспоминаю, с кем дружил Воля. Звоню композитору Маргарите Ивановне Кусс. Боже, как она взволнована! Револь. Я чувствую, что у неё слёзы на глазах. Как рада она, что я пишу о нём, как верит, что время его впереди. Самый эрудированный, самый образованный в стране, бесконечно талантливый, помогал всем, чем только мог, энциклопедист, философ, средоточие музыкальной культуры всех времён, мудрый, добрый, как он ненавидел конформизм во всех его проявлениях, как любили его музыку и Свиридов, и Шостакович, а Иваново? Да, это был дом творчества композиторов «Иваново». Молодые композиторы со всех концов страны, из южных республик, из Якутии, из Прибалтики получали бесплатно путёвки в «Иваново», и большинство из них стремилось попасть туда именно в те месяцы, когда свои семинары проводил Револь. Прошло более двадцати лет, многие из них стали признанными и народными, а считают себя его учениками.

Какая-то чепуха! Взялся написать о композиторе Револе Бунине, а пишу о чём угодно, и всё вокруг да около, а к главной теме не подойду.

Вот встречались всю жизнь, как правило, раз в две недели, чаще работа не позволяла. Приезжали к нему я, Виктория, позже брали Федю, разговаривали до полпервого ночи, только чтобы на метро не опоздать, а о чём говорили — вспоминаю с трудом.

Привозили торт, бутылку вина, Лариса уходила на кухню и стремительно готовила какой-нибудь экзотический ужин, Воля на пианино проигрывал фрагменты написанного, потом говорил о каком-нибудь неожиданно открытом им гениальном мальчике-композиторе (сегодня, вчера, может быть, лет триста назад). Потом я рассказывал ему о «Промграфике», о том, как в процессе своей работы во Внешторгиздате над буклетами и плакатами, предназначенными на экспорт, сталкивались мы в Ленинской библиотеке с французскими журналами мод, выполненными то художниками Дали и Матиссом, то знаменитыми немецкими экспрессионистами. Рассказывал о поездках на север, о талантливых архангельских мужиках, о нашем увлечении древнерусской живописью, иконами сначала двенадцатого, а потом семнадцатого и восемнадцатого веков. Наше увлечение русской иконописью передаётся Воле и Ларисе и наводит их на мысль о древнерусской музыке.

bunin12.jpg (19658 bytes)

Рисунки Леонида Рабичева. Слушая музыку Револя Бунина

После «Манежа» живописью мы занимались только в Домах творчества: в «Старой Ладоге», в «Сенеже». У меня тогда ничего не получалось. А промграфикой я тогда был увлечён, мне и Виктории заказывали тогда экспериментальные работы.

Помню заказ Совета министров РСФСР — новый образец брачного свидетельства. Согласно заказу в документе этом должно было быть отражено «личное и общественное счастье советского человека». Начали думать, как это осуществить. Решили посмотреть, как это было в эпоху возрождения, в Древнем Новгороде, брачные свидетельства королевских дворов Европы, и с этой целью впервые забрались в отдел рукописей Ленинской библиотеки. Научные сотрудники ничего подсказать не могли, решили наугад по каталогу выписать несколько итальянских рукописных книг четырнадцатого-пятнадцатого веков. И тут начались чудеса. Приносят огромную в кожаном переплёте с бронзовыми застёжками книгу ХIV века, открываем — это псалтырь, внутри ноты и через каждые пять страниц полосная миниатюра. Сохранность абсолютная. Живопись на золотом фоне (золото настоящее) неизвестного художника. Смотрим — Да ведь это Джотто! Только за полтораста лет до Джотто. А впечатление, что написано только что, гениальная живопись, подлинники. Мы не можем оторваться, нам кажется, что мы не в Москве, а в Италии. Для получения этой бесценной книги надо было расписаться в формуляре, а там всего две фамилии. Первым держал её в руках в 1928 году профессор Фабрикант и за два года до нас художник Пивоваров. Больше никто. Итак, тридцать миниатюр гениального безымянного мастера. Это вся его жизнь. Начал в молодости и где-то на трехсотой странице книги умер.

Тридцать первая миниатюра нас не интересует, эстафету принял то ли сын, то ли какой-то монах-ремесленник, и тоже юность, зрелость, старость — продолжение жизни Иисуса Христа, но преемнику Бог не дал таланта.

Вот и получилась притча. Воля Бунин, современники. Что-то из Экклезиаста.

bunin13.jpg (14692 bytes)

Программка посмертного юбилейного концерта из произведений композитора Револя Бунина

Ну а мы последовательно смотрим книгу за книгой, оторваться не можем, с волнением находим Боттичелли за сто лет до Боттичелли, не репродукции, а подлинники. Подлинник от репродукции отличается, как день от ночи. Представляете, что в ваших руках не под стеклом, не на расстоянии, а на столе «Мона Лиза» Леонардо да Винчи или «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, и вы можете прикоснуться к ней рукой, рассматривать в лупу, как написаны глаз или рука, часами, днями, возникает желание копировать. Ни с чем не сравнимое в жизни ощущение! А на формулярах всё те же две подписи: «Фабрикант, 1928», «Пивоваров, 1962». Больше о промграфике писать не буду, много было всего неожиданного и обескураживающего.

bunin14.jpg (16057 bytes)

Рисунок Леонида Рабичева

Обо всём этом мы рассказывали Воле. Он был отличным слушателем, и многое о том, что мы говорили, каким-то образом трансформировалось в нечто музыкальное, но главное — восторг! Наш восторг становился вдруг его восторгом. Кстати, всё, что мы рассказывали ему, в частности нашу «манежную историю» 1962 года, ту, в которой и он принял немалое участие, он рассказывал своим друзьям композиторам, в том числе и Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу. Так было и когда открывали мы для себя Дали и Брака, и наше собственное преображение как художников под влиянием Рублёва, Дионисия, Сезанна, Дерена и «Бубнового валета». Он отдавал нам ауру энергии его музыкальных озарений, а мы ему — художественных, цветопластических. К концу жизни, не без нашего участия, он заменяет вульгарные репродукции на иконы ХVIII века. Он влюблён теперь в эту живопись.

Каждый раз, когда разговор приобретал интерес, Воля вызывал Ларису. У него существовал специальный способ привлекать её внимание — комбинация из трёх клавиш на фортепиано. Говорили, спорили, а потом Лариса на арфе играла какую-то средневековую музыку, которая приводила нас в восхищение.

В быту Воля оставался таким же беспомощным, каким был в детстве. Все бытовые вопросы, все деловые контакты брала на себя Лариса.

В 1965 году Воля получает путёвку в дом творчества композиторов «Руза» и на две недели приглашает меня. Там домики, у каждого композитора был свой трёхкомнатный домик. Кабинет, в котором письменный стол, диван и рояль, спальня, гостиная. В то время, как Воля сочиняет музыку, я рисую его и Ларису. Каждый вечер заходит работающий в соседнем домике композитор Борис Чайковский. Беседуем об искусстве. Я рассказываю о художниках, о московской восьмёрке: о живописи Андронова, Никонова, Егоршиной, Биргера, Васнецова, Вайсберга и других, о студии Белютина, о своих друзьях — Эрике Булатове и Олеге Васильеве, о лианозовцах, о Евгении Крапивницком, о Диме Краснопевцеве и Михаиле Шварцмане, о том, что произошло в Манеже. Часто разговор заходит о тех общих законах творчества, которые одни и те же у художников и композиторов. Днём мы гуляем по территории дома творчества, расположенного на крутом берегу Москвы-реки. Этот холм мне напоминает Мамаев Курган в Сталинграде. Сохранились полузакопанные окопы и блиндажи. Здесь проходила оборона, шли бои, берег переходил из рук в руки. Под слоем хвои и песка лежат рукоятки гранат, гильзы патронов. Копнул ногой и наткнулся на череп человека. Русский или немец? Становится не по себе. Старые развесистые ели, молодой ельник.

В один из вечеров идём в кино санатория ВТО. Фильм «Шербурские зонтики». Мне нравится нарочито наивная мелодия. Режиссёр и композитор фильма как бы играют со мной. Смешные пустяки заводят меня в трагические тупики и выводят на дорогу в никуда. К моему удивлению, все композиторы плюются, наивность воспринимают как пошлость, простенькая мелодия воспринимается ими как вторичная. А я удивлён. Слоники им нравятся, а пародия на слоников их возмущает.

Я увлекаюсь народным искусством, а Воля, увлекающийся народной музыкой и средневековыми хоралами, искусства вологодских и архангельских мужиков не ценит. Спор переходит на городской романс, но и тут несогласие. Должен сказать, что с Волей говорить гораздо легче, чем с другими композиторами. Мне кажется, что всё это результат узкого профессионализма. У большинства композиторов вынесенная из советских совковых десятилеток любовь к академистам и передвижникам и полное неприятие цветопластических поисков, искусства двадцатых годов, постимпрессионистов, Малевича, Кандинского. Всё это скоро изменится, время ещё не пришло.

Но Револь Бунин тут ни при чём. Он запоем читает Платона, Канта, Ницше, он понимает и принимает наши «белютинские» работы последних лет, следит за сменой задач, за экспериментами авангардистов. Как же мне его теперь характеризовать?

Энциклопедист, оптимист, экспериментатор, жизнелюб? Истина многовариантна, сложна, как жизнь, а он живёт — и ничто человеческое ему не чуждо. Счастье в процессе поиска. Ошибки не менее показательны, чем находки, а за каждой удачей скрывается неудача, а между удачей и неудачей тоже что-то важное, а что — покажет время. Музыка таинственна, тайна где-то рядом, но она ускользает.

Мне всегда с ним интересно. Но и Борису Чайковскому, и Свиридову, и Шостаковичу, и большинству его учеников, и Рудольфу Баршаю, и прекрасной Маргарите Кусс. Симфонии Бунина. Большой зал консерватории. Свободных мест нет.

Его новую музыку приходят слушать почти все известные композиторы и молодые композиторы-авангардисты. Однако к Денисову он почему-то относится плохо. Зато боготворит Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Это любовь со взаимностью, Шостакович тоже чего-то ждёт от него.

Последние годы очень рано оборвавшейся жизни он стремительно читает партитуры наших и европейских композиторов-авангардистов всех направлений, вводит в состав оркестра необычные экзотические инструменты, повторяющиеся фрагменты мелодий, внезапные неожиданные контрасты фактур: то ли марш, то ли ода. И на пределе почти немыслимого драматизма всё обрывается. У меня впечатление, что лечу в пропасть. Зал замирает — и вдруг пастушеский рожок, что-то благозвучное, может быть пасторальное, семья, счастье, надежда, тайна. Это музыка. Тайне музыки, по-видимому, адекватны не слова речи, а глаза, полные веры.

В зависимости от случайных, а то и не случайных обстоятельств жизни, как и всё на свете, музыка на время забывается. Природа человеческая связана с переменами в моде, в политике. Молодость, стремясь в будущее, жестоко невнимательна к прошлому. Войны отвлекают. Старость идеализирует милую детству чепуху. Революции сметают всё на своём пути. Временно торжествует Масс-медиа, наполняя мир таким количеством информации, что уже едва возможно понять, где правда, а где ложь, тем более что в процессе игры одно стремится выдать себя за другое.

Время жить, время умирать. Но есть небо, есть поэзия, есть музыка, которые возникают и живут вне времени.

Вот одна из необъяснимых тайн. Без тайны нет музыки.

Романтизм, философская концепция, глубина, мелодический дар — всё это было у Револя Бунина, но была ещё тайна его индивидуальности.

bunin15.jpg (20506 bytes)

2 июня 2001 года


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Музыка"]
Дата обновления информации (Modify date): 03.08.03 14:52