Представляем книги
Книги издательства Независимая газета
Геннадий Цуканов
Крутые тропы
воспоминаний и любви
Людмила
Штерн. Бродский:
Ося, Иосиф, Joseph. М., Изд-во Независимая Газета.
Когда я
впервые серьезно занялся творчеством Сергея
Есенина, то неожиданно для себя столкнулся с
нешуточной весьма проблемой
«воспоминательства». Чувство, которое охватило
меня после штудирования десятков томов и
томиков: почти мистический страх. Во-первых, я
ничего не приобрел на шкале понимания личности
поэта, во-вторых, интерес к Есенину-человеку
падал с каждой новой «книгой откровения». Я
припадал тогда к первоисточнику — стихам, и
совсем другая фигура, несравненно глубже,
талантливей, трагичней и загадочней, вставала
перед глазами. Не знаю, куда бы привел меня такой
«перепад температур» из-за яда воспоминаний
всяческого рода, если бы не ровесник Есенина
академик В.В. Виноградов. Этот замечательный
лингвист оставил после себя смелое до дерзости и
оригинальное до афористичности высказывание:
«Я же
поглощен мыслями об образе писателя. Он сквозит в
художественном произведении всегда. В ткани
слов, в приемах изображения ощущается его лик
(курсив мой. — Г.Ц.). Это — не лицо
«реального» житейского Толстого, Достоевского,
Гоголя. Это — своеобразный «актерский» лик
писателя. В каждой яркой индивидуальности образ
писателя принимает индивидуальные очертания, и
все же его структура определяется не
психологическим укладом данного писателя, а его
эстетико-метафизическими воззрениями. Они могут
быть не осознаны (при отсутствии у писателя
большой интеллектуальной и художественной
культуры), но должны непременно быть (т.е.
существовать). Весь вопрос в том, как этот образ
писателя реконструировать на основании его
произведений. Всякие биографические сведения я
решительно отметаю». (Курсив мой. — Г.Ц.)
Действительно,
воспоминания очень часто затемняют образ того, о
ком они написаны.
Теперь
перейдем непосредственно к актуальной теме:
Иосифу Бродскому. Мощная «воспоминательская
волна» обрушилась на личность не так давно
ушедшего из жизни Нобелевского лауреата. Какие
бы благие намерения не питал в глубине души
каждый из многочисленных «Пименов», образ
Бродского можно «реконструировать на основании
его произведений» — и никак иначе. Меня не
поколебала в этой тенденциозной «упертости»
мысли даже такая, без преувеличения, достойная
книга, как «Иосиф Бродский: труды и дни».
Редакторы-составители Петр Вайль и Лев Лосев.
Издательство Независимая Газета, 1998. Круг имен,
говорящих о поэте, — разнообразен и поистине
блистателен. Чего стоит один только «Нобелевский
круг» — Чеслав Милош, Дерек Уолкот, Октавио Пас,
Шеймус Хини. Книга — интересна, но
«гесиодовское» заглавие все-таки выглядит
несколько претенциозным, оно как бы само по себе.
Скорее получились не «труды и дни», а штрихи, блестки,
картинки, зарисовки, в результате сложилась
довольно яркая, но мозаично-переливчатая
картина, не дающая цельного представления о
художнике.
И — вдруг.
Ох уж это самое «вдруг», оно почти как «авось». Но
тем не менее вдруг выходит в свет книга Людмилы
Штерн «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph». То же
издательство, даже синтаксические контуры
заглавия совпадают с предыдущим сборником,
стилистически намеренно, правда, название
несколько «снижено», а образ поэта, его чаемая
«реконструкция» — получилась, хотя, конечно,
неполная. Да это и невозможно — дать полный,
всесторонний портрет личности, подобной
Бродскому. Щит виноградовского высказывания
впервые за многие годы выпал из моих рук, глухо и
бессильно звякнув. Я вдруг (!) понял, чего
конкретно не хватало всем без исключения
«доштерновским» воспоминаниям: тайны
художественной формы. Да-да, именно так — в серии
«Мемуары» появилась книга высокой и необычной
художественной формы. Например, разговор идет о
Бродском и только о нем, судя по заглавию, а
эпиграф звучит: «Светлой памяти дорогих и
любимых Гены, Алекса и Татьяны». Кто такие?!
Расшифровку дает сам текст в дальнейшем, но каков
по своей необычности самый первый эстетический
шажок автора?! Хочется с сальериевской завистью
воскликнуть: «Какая глубина, какая стройность...»
Но есть еще один, пожалуй, самый важный стержень,
который подобно куполу каким-то загадочным
образом и завершает конструкцию, и является
несущей опорой: любовь. Любовь к родине — России,
любовь к родителям, любовь к городу-колыбели —
Ленинграду-Петербургу, любовь к друзьям, любовь к
главному герою — Бродскому. А когда человек
искренно и глубоко любит, он становится
абсолютно бесстрашным и физически, и
эстетически, и этически, и метафизически. Отсюда,
из бесстрашия любви, бесконечно «легкое дыхание»
книги Людмилы Штерн.
Даже
приблизительно пересказывать содержание — дело
абсолютно безнадежное, но если я обмолвлюсь,
что узнал в каком-то новом свете Горбовского,
Рейна, Наймана, конечно, самого Бродского, одного
этого будет уже достаточно. Но я проникся гораздо
более значительным пониманием:
духовно-умственной аурой ленинградских
интеллигентов-интеллектуалов шестидесятых
годов уже прошедшего столетия. Что многие из нас
знают о каком-то там Геннадии Шмакове? Разве
только то, что у Бродского есть удивительное
стихотворение «Памяти Геннадия Шмакова» — и все.
А у Людмилы Штерн глава XV, названная предельно
лапидарно «Шмаков», рисует весьма неординарную
натуру. И уже первые строки пронзают и лиризмом, и
теплотой, и интимностью, и столь необходимой для
будущих историков литературы второй половины XX
века фактологичностью: «Геннадий Григорьевич
Шмаков, а для нас — Генка, Геннастый, Геннусик —
был очень близким другом Бродского. Иосиф
называл его «почти my alter ego» и «My personal university».
Шмаков был
одним из самых образованных и рафинированных
людей нашего поколения. Он знал восемь языков,
включая латынь, греческий, и свободно владел
английским, немецким, французским, испанским,
итальянским и новогреческим. Он, как мало кто,
знал русскую и мировую поэзию и блистательно
переводил и античных, и современных авторов, в
том числе Байрона, Поля Верлена, Жана Кокто,
португальца Фернанду Песоа, знаменитых испанцев
— Рафаэля Альберти и Гарсиа Лорку.
Его
переводы Кавафиса Бродский считал непревзойденными.
Шмаков был
тонким знатоком искусств: и мирового
кинематографа, и оперы, и в особенности балета».
Это
относится прежде всего к области
духовно-умственной атмосферы, окружавшей
советский период жизни поэта, а вот глава X
«Марина» повествует о нелегкой и трагической
любви Бродского и Марины Басмановой. Ни строки не
буду цитировать из этой весьма интимной части,
скажу лишь одно — Людмиле Штерн удалось пройти
по тонкому лезвию объективно-субъективного, не
обвиняя и не хваля никого, а — понимая по мере
возможности.
Но я не
могу обойтись без того, чтобы не остановиться
несколько подробней на главе XIV «Проблемы пятого
пункта». У меня, русского по национальности,
возникло после прочтения ее какое-то странное и
доселе небывалое волнение. Я почувствовал
какой-то дискомфорт внутри, какую-то душевную
чесотку. Чтобы стало понятно, на какой почве
произошло сие напряжение, я дам слово Людмиле
Штерн:
«Только
евреи знают, как неуютно быть евреем в Советском
Союзе. ...На самом деле никто из наших русских
друзей не был антисемитом и большинство евреев
не были настоящими евреями. И никто бы из нас не
был, если бы родина постоянно, в той или иной
форме, нам об этом не напоминала.
Мы выросли
в русском языке, русской культуре, русской
литературе и русских традициях... Мы обожали
русскую природу, русскую зиму и русскую осень,
русскую водку, селедку с картошкой и русский
«хлеб, что в печь для нас садится». Как написал
мне в своем итальянском письме Бродский, «...у
русского человека, хотя и еврейца, конечно,
склонность полюбить чего-нибудь с первого
взгляда на всю жизнь...»
И прежде
всего это относилось к России».
Лично для
меня все эти эмоционально тепло окрашенные
глаголы становятся особенно трагичными и
нервно-болезненными из-за их употребления в
прошедшем времени. Это все не просто
выстраданное и выплеснутое ошеломляюще
откровенно — это новый уровень для этнического
мирочувствования, мироощущения и миропонимания.
Как мало мы
знаем друг о друге, но самое страшное, что не
стараемся узнать, а без этого, увы, говорить о чем-то
человеческом, гуманистическом и т.д. и т.п. просто
пустобрехство, словоблудство и фарисейство
самого грубого пошиба.
...Все
нюансы и перипетии нелегкой эмигрантской жизни
Людмила Штерн передает с присущим ей блеском и
глубиной. Но за внешней легкостью письма нет-нет
да и мелькнет такая неприкрытая тоска, что самому
становится также томяще грустно. Хотя, честно
говоря, больше всего охватывает чувство
уважения: все те люди, о которых повествует Штерн,
а она говорит не только о Бродском, проявили
незаурядное трудолюбие, волю к жизни, к
самоутверждению и многого добились в жизни за
границей. Сама Людмила Штерн стала прекрасным
прозаиком, чему ярким доказательством и является
данная книга.
И все же я
затрудняюсь назвать работу Людмилы Штерн
воспоминаниями: настолько художественно,
эстетически изящно построена она композиционно.
Я бы осмелился назвать архитектонику этой книги
чисто кинематографической, где каждая глава как
отдельный кадр мелькает в системе целого
построения. И, одновременно, каждый кадр вполне
завершен и самодостаточен, что особенно
ощущается на главе XVI «Либерманы и Либермания».
Для «затравки» выдам одну прелюбопытнейшую
деталь: Татьяна Алексеевна Либерман, в
девичестве Яковлева, прославилась в
литературной среде как «парижская любовь»
Владимира Маяковского. Говорю это вскользь для
того, чтобы стало ясно, что книга чрезвычайно
интересна не только своей формой, но и
содержанием — насыщенным, густым, разнообразным,
глубоким. Хотя в «Предисловии» сама Людмила
Штерн скромно и достойно сказала о своей работе
следующее: «И мне, знающей его много лет,
захотелось попробовать написать книжку,
описывающую его характер, поступки, стиль
поведения. Эта книжка ни в коем случае не
является документальной биографией Бродского и
не претендует ни на хронологическую точность, ни
на полноту материала. Кроме того, поскольку я не
литературовед, в ней нет и намека на научное
исследование его творчества.
В этой
книге есть правдивые, мозаично разбросанные,
серьезные и не очень рассказы, истории, байки,
виньетки и миниатюры, связанные друг с другом
именем Иосифа Бродского и окружавших его людей».
Я позволю
себе тактично с ней не согласиться, а именно:
полнота художественно-историографического
материала в работе Людмилы Штерн поистине
громадна. Когда-то А. Мариенгоф назвал книгу
воспоминаний о Сергее Есенине «Роман без
вранья», а романа-то как раз и не получилось. А вот
произведение Людмилы Штерн жанрово весьма
близко к роману.
Иосиф
Александрович Бродский может быть доволен: у
него появился достойный «Пимен»: яркий,
талантливый и — любящий.
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify
date): 12.10.02 16:25