Литературоведение
«Какая странная мода теперь завелась на Руси...»
Время тяжело покачнулось, неправдоподобно как-то, назад, — к Гоголю, к его творчеству, к его героям. Мы всем скопом пребольно ударились о чугунную тумбу, встряхнулись с нервозной дрожью, подняли с трудом головы — ух ты! Перед и над нами: Собакевич! Сквозник-Дмухановский! Хлестаков! Чичиков! Плюшкин! Манилов! Тяпкин-Ляпкин! Это там, наверху, у начальства. Опустили головы, посмотрели друг на друга. Думали, что здесь будет все иначе. Не тут-то было. Смотрят глаза в глаза: Поприщин — Башмачкину, майор Ковалев — поручику Пирогову, Иван Иванович — Ивану Никифоровичу, Петрушка — Селифану... Только вот Тараса Бульбы среди нас не наблюдается, да и сына его Остапа не видно.
Гоголь-гимназист.
Портрет работы неизвестного художника.
1820-е годы
Страшного, злого, коварного врага когда-то обнаружил гениальный малоросс, обрушился на антихриста со всем своим бесподобным художественным мастерством, пластически выкристаллизовал его, вытянул-вытащил на свет Божий — махровое бытовое хамство, полное отсутствие человеческого достоинства, маниакальное пустобрехство, наркотическую умственную леность, сладострастное начальствопочитание... Мягко говоря, не очень-то симпатичные черты нашего характера. Как поступают мудрые «литературовьеды»?! Громогласно и безапелляционно декларируют: Гоголь — сатирик, творец и отец натуральной школы, критический реалист, бичующий мрачную николаевскую эпоху!.. Ан, нет. Эпоха, как эхо, прокатилась-прозвучала и растаяла в вечности, а могучий и беспощадный враг остался.
... И тут начинаешь прозревать, почему же не «пошел» у Гоголя ни второй, ни тем более третий том «Мертвых душ». Но ведь задумал-то он свою эпохальную поэму в структурно-архитектоническом плане как своеобразный вариант «Божественной комедии» Данте на русский манер. Первый том — ад, второй — чистилище, а третий, соответственно, рай. Как изображена адовость, инфернальность первого тома, говорить излишне. Мастер, маэстро, остальное — молчание. А вот на чистилище — забуксовал, не пошло у него, осененного, обожженного редчайшим художественным даром. Не мог высасывать из пальца он, лгать не умел, не доросла Россия даже до чистилища, не выстрадала его.
Нет, нет, никоим образом не был безнадежным мизантропом Николай Васильевич. А вот безнадежно одиноким — да, несомненно. Подкосила Гоголя трагическая смерть Пушкина. Можно без особой натяжки и гиперболизации сказать, что Гоголь медленно и мучительно умирал целых 15 лет: с февраля 1837 по март 1852 года. За это время закончен только первый том «Мертвых душ», «Шинель» и маленький отрывок «Рим». Безусловно, и «Мертвые души» и «Шинель» — могучие художественные создания, но — больше ничего из художественного творчества за последние 15 лет жизни!.. И это при его продуктивности, молодости, гениальности. Что-то же послужило причиной для творческого угасания...
Приведем несколько выразительных и многозначных отрывков из писем Гоголя (он тогда был за границей) по поводу гибели Пушкина, не забудем при этом, что пишет глубоко и искренне верующий человек.
П.А.Плетневу, 16 марта,1837 года: «Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринималось без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою».
М.П.Погодину, 30 марта, 1837 года: «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки... мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть во мне хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал... Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею первою и высшею наградою. Теперь этой награды нет впереди! Что труд мой? Что теперь жизнь моя?..»
В.А.Жуковскому, 30 октября, 1837 года: «О, Пушкин! Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение!»
... А когда в 1847 году выходят в свет печально знаменитые «Выбранные места из переписки с друзьями», на Гоголя обрушилась вся демократическая Россия. Белинский, безнадежно и смертельно больной, яростно выхрипел из себя шумно знаменитое «Письмо к Гоголю». Не будем сейчас судить «неистового» Виссариона за явную несправедливость его словесных эскапад. Мудрость задним числом немногого стоит. Скажем спокойно и достойно: в масштабе вечности правота и искренность, глубина и мудрость Гоголя, как Гималаи, закрыли напрочь все либерально-демократическое щебетанье его эпохи. «Выбранные места...» для нас, славян, имеют ныне нравственную ценность превыше максим Ларошфуко, мыслей Паскаля и восточной мудрости любого оттенка.
Чтобы не быть голословным, обращусь к первоисточнику. Предупреждаю, что выписки будут достаточно обширны, но продиктовано такое мощное цитирование из «Выбранных мест...» тем, что они практически полтора столетия были откровенно и беззастенчиво отодвинуты на задворки «гоголеведения».
Итак, приступим:
«Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого, и только не может сделать его в своей должности. Это причина всех зол. Нужно подумать теперь о том всем нам, как на своем собственном месте сделать добро...
Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними, иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже просто неприготовленные проповедатели Бога, дерзавшие произносить имя его неосвященными устами. Обращаться со словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку...
Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!..
Как очаровываться, так и разочаровываться устали и перестали. Даже эти судорожные, больные произведения века, с примесью всяких непереваренных идей, нанесенных политическими и прочими броженьями, стали значительно упадать; только одни задние чтецы, привыкшие держаться за хвосты журнальных вождей, еще кое-что перечитывают, не замечая в простодушии, что козлы, их предводившие, давно уже остановились в раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои...
А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой, с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, — со всеми этими орудиями умели дойти до какого-то неряшества и неустройства как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими, от головы до самого платья нашего и, ко всему еще в прибавку, опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об уважении ко всем...
Знаю, как много у нас есть охотников прикомандироваться сбоку во всяком деле. Чуть только явится какое место и при нем какие-нибудь денежные выгоды, как уже вмиг пристегнется сбоку секретарь. Откуда он возьмется, Бог весть: точно как из воды выйдет; докажет тут же свою необходимость ясно, как дважды два; заведет вначале бумажную кропотню только по экономическим делам, потом станет понемногу впутываться во все, и дело пойдет из рук вон. Секретари эти, точно какая-то незримая моль, подточили все должности, сбили и спутали отношения подчиненных к начальникам и обратно начальников к подчиненным...
Какая странная мода теперь завелась на Руси! Сам человек лежит на боку, к делу настоящему ленив, а другого торопит, точно как будто непременно другой должен изо всех сил тянуть от радости, что его приятель лежит на боку. Чуть заметят, что хотя один человек занялся серьезно каким-нибудь делом, уж его торопят со всех сторон, и потом его же выбранят, если сделает глупо, — скажут: «Зачем поторопился?..»
Надеюсь, хватит, чтобы доказать и показать хоть частично удивительную современность «Выбранных мест из переписки с друзьями».
Н.В. Гоголь в группе русских художников в Риме
(1845, с дагерротипа)
... Гоголь, прежде всего, величайший символист, разумеется не в плоско вульгарном его понимании и значении «от учебника». В гоголевских символах бьется пульс тысячелетней славянской русско-украинской культуры. Отсюда — такие удивительные художественные прорывы в нашу эпоху, иногда настолько пронзительные, что дух захватывает. Припомним только фильм фантасмагорического кинорежиссера Луиса Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии»: несколько раз в течение фильма мудрый испанец «обманывал» зрителей изображением якобы реальных событий, выворачивающих нутро-подсознание героев, часто весьма несимпатичное, наизнанку, а на поверку-то разоблачительные кадры оказывались «всего-навсего» снами героев. Пусть и не буквально, но присутствуют подобные сны художника Чарткова в гоголевском «Портрете», также расшифрованные автором в конце их «показов».
Да, представьте себе, что символизм Гоголя включал в себя элементы сюрреализма, абстракционизма, экспрессионизма и кубизма. Первым обратил на это внимание русский религиозный философ Николай Бердяев. В своей статье «Духи русской революции», написанной в 1918 году, он проницательно и емко отметил:
«Гоголь, как художник, предвосхитил новейшие аналитические течения в искусстве, обнаружившиеся в связи с кризисом искусства. Он предваряет А.Белого и Пикассо. В нем были уже те восприятия действительности, которые привели к кубизму. В художестве его есть уже кубистическое расчленение живого бытия. Гоголь видел уже тех чудовищ, которые позже художественно увидел Пикассо».
И уж коли мы коснулись рассуждения Бердяева о Гоголе-художнике, вспомним и другое рассуждение из этой статьи. Оно уже больше касается нас с вами, и, думается, только в наших силах выпарить напрочь из нашей жизни «гоголевские рудименты», пока еще слишком явные.
И слова великого философа Бердяева следующие: «Русские люди, желавшие революции и возлагавшие на нее великие надежды, верили, что чудовищные образы гоголевской России исчезнут, когда революционная гроза очистит нас от всякой скверны. В Хлестакове и Сквозник-Дмухановском, в Чичикове и Ноздреве видели исключительно образы старой России, воспитанной самовластьем и крепостным правом. В этом было заблуждение революционного сознания, неспособного проникнуть в глубь жизни. В революции раскрывалась все та же старая, вечно-гоголевская Россия, нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. В нестерпимой революционной пошлости есть вечно-гоголевское. Тщетны оказались надежды, что революция раскроет в России человеческий образ, что личность человеческая поднимется во весь рост после того, как падет самовластье. Слишком многое привыкли у нас относить на счет самодержавия, все зло и тьму нашей жизни хотели им объяснить. Но этим только сбрасывали с себя русские люди бремя ответственности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластье по-прежнему царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет уже старого самодержавия, нет старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией...»
Нет, поверьте, хватит уже, ад первого тома «Мертвых душ» мы испили сполна, пора прорываться к чистилищу. Но до рая третьего тома пока еще очень и очень далеко...
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify
date): 29.11.04 09:11
