Очарования опасны.
Поэтому разочарования полезны.
Что-то пилось, елось, мельтешило на очередной климовой «пятнице». Попал сюда Митин вследствие занозы: мешала, природу установить не мог, но, вытащив Клима, испытал облегчение.
Полагая себя далёким от предрассудков, он не придавал значения снам. Но сон раздражал тем, что приходилось делать вид, будто никакого сна не было, а стало быть, и раздражения, притом что делать вид любил не более чем другие.
Строго говоря, не вполне и сон, а давняя реальность, преломлённая потусторонним зеркалом.
Яркое небо. Девушка в пятнистом воздухе берёзовой кроны. Длинные глаза. Расстояние вытянутой руки. Наплыв. Но на полпути в юном лице мелькает что-то от зрелой женщины, лицо пугается своего преображения, и безобидная попытка поцелуя мучает нереализованностью, кажется Бог весть чем и тоже пугает.
Только и всего. Если не считать, что этот импрессионизм повторяется Бог знает сколько лет и стал такой же принадлежностью ночи, как внезапно осознанное полнолуние.
В этом жанре случались, разумеется, и другие сны — и не только с этой героиней, но не было в них эдакого хрустального дуновения крыл. Выражаясь красиво.
Последний раз сон настиг как раз третьего дня, хоть и в более редком варианте — с цветком, текстурой напоминавшим калу: бел, бархатист (и, стало быть, не вполне бел) — в размер тарелки, потом — комнаты, пока подследственный не начинал барахтаться в тычинках и пыльце, хмелеть, задыхаться и просыпаться.
На потустороннем языке это, по-видимому, означало достижение финала и разрядку.
По неясным причинам сюжеты обоих снов казались из одной обоймы, а очередное появление одного из них могло быть вызвано чем угодно, ну вот хоть нелепой попыткой интервью. Всё можно увязать со всем — было бы желание.
«Ах, господин Митин, а я-то воображала Вас с седой бородой!». Ах-ах-ах.
Девица длинна, гибка, намазана, с большим ртом и бесовскими зайцами за, наверное, модными очками — профессиональный набор Дианы-охотницы.
Первым порывом было вытолкать за дверь. Встал поздно, побриться не успел, и намёк на бороду мог быть легкой колкостью, а мог — и слабой попыткой сближения, как всякое упоминание физиологии.
— Вы всегда вваливаетесь без предварительной договорённости и с утра пораньше? — пробурчал Митин.
— Нет, только если не просплю.
— Это способ застать врасплох?
— Нет, размягчить собеседника.
И всё же девица, словно утренний душ, связала с отстранённым миром.
В него он вглядывался за полночь, обалдев от дыма, формул и открыв окно в ту его свихнувшуюся часть, что именуется средней полосой России. Полоса была пронизана сыростью, гулом и бродильным соком очередных преобразований. Полоса без преобразований не может.
Мерцая неоном, всё это куда-то неслось, по мере удаления сливалось в пятна, а к затихающему горизонту — и вовсе в зарево, то ли полыхавшее догорающим костром, то ли встающее над сорок седьмым мученически-светлым будущим.
Нажатие клавиш позволяло вычленить структуру процесса: оба пола с оттенками кожи по всем каналам стреляли, кувыркались и охотно обнажали ранее сокрытые части тел. Короче, славили Дарвина, преждевременно отвергнутого наукой.
Украдено: ограды с могил — на продажу; ребёнок — на запчасти; металлургический комбинат — подставным африканцем голубых кровей и такого же цвета наклонностями.
Приобретено: головная боль от предстоящей смертности — в Костроме кончаются запасы героина; опасность проникновения чего-то нехорошего в грунтовые воды Омской области.
Как сказано в письме,
мы живём ради того,Плёнка прогресса прилипла к поверхности Земли и, переливая радугой, носится вокруг своего солнца по эллиптической орбите. Пожав плечами, Митин отключил видение, постоял, тупо соотнося увиденное с бумажным развалом стола. Оно свидетельствовало, что его занятие — суть болезненное отклонение от нормы, то бишьё дискотек, разборок и финансовых пирамид. И как таковое обоснованно задвинуто на отведённые ему задворки. Ну, милый мой, вы и чудак: ну ещё что-то в кварках, белке, вариантах разума во Вселенной — подумаешь! Разве мыслимо этим жить? Может, вы наркоман? Может, это не тяга к познанию, а сложный наркотик, коим снабдили «мыслящий тростник», дабы примирился с ужасом Вселенной. Возможно, именно это имеется в виду, — вспоминает он письмо, уже вертя листок с формулами, —
что того не стоит...
понимание —Но, несмотря на это расхолаживающее заключение, в нём тихо зреет туманная мысль о преобразованиях в правой части уравнения. Митин дымит в эту мысль «Явой», погружается в детали и время от времени дёргает за нитки ту часть мироздания, которая к извивающемуся на поверхности Земли стриптизу отношение имеет отдалённое... Ночной Бог зияет за окном вертикальным оком, а где-то в лесу ухает тревожная сова... Жизнь его — как всякая точка расширяющейся Вселенной... Очнулся в пятом часу утра. После разъезда с Мариной такие бдения стали обыденны, и утомлённый взгляд утреннего Бога уже привычно различал сквозь рассветный туман квадратную фигуру, забывшуюся на диване... Потом душ. Потом кофе... Он подтягивает книгу, отрешённо лежащую в стороне — со спичкой, вставленной, как градусник больному. На тарелку с колбасой и книгу падает уютный свет настольной лампы. Он пьёт кофе в компании «Супружеской жизни», опирающейся на батон, и ловит себя на мысли, что истинная супружеская жизнь в несколько большей степени опирается на батон, чем этот экземпляр произведения Эрве Базена. Впрочем, колбаса, книга и невнятный гул за окном создают холостяцкий уют, вполне способный конкурировать с супружеской жизнью. Колбаса, правда, отвлекает от подвязок и прочих препятствий на тропе страстей героя французской литературы, равно как эти сложности не улучшают вкуса колбасы. Так что от такого сочетания проигрывает, казалось бы, и то, и другое. Но уменьшенные удовольствия дают в сумме всё же больше, чем неуменьшенные порознь. И тут витая нить литературно-мясных соображений прерывается звонком... — Это способ застать врасплох? — Нет, размягчить собеседника. — Интервью? А вы не ошиблись? — А разве это не ваша статья? — А разве там не другое имя? — А разве это не псевдоним? — Э-э, милая. Если и псевдоним, так ведь не для того же, чтоб раскрываться потом в интервью. Так что максимум, на что вы можете рассчитывать, — это на холостяцкий кофе. Вот именно — «холостяцкий». Очко в пользу девицы или того незримого, что за нею стоит: за каким лешим вырвался этот «кофе»? — Ну хорошо, — сдаётся девица, — не хотите — ваше право. Но как известный специалист по проблеме внеземных цивилизаций не могли бы вы хотя бы прокомментировать «не вашу» необычную информацию? — Необычную? Это вы остроумно выразились: многие считают полученные данные вообще чепухой, артефактом. Только ведь в науке необычное быстро становится обыденным. В одном письме даже сказано:
это разменная монета
между мозгом и миром...
обычное —— Письме? Чьё это письмо удостоилось вашего цитирования? — Н-ну, скажем, в одном источнике. М-да, но «кофе»... В своём очерке, или что там ей задано, эта фря теперь непременно отметит: «Рост примерно метр восемьдесят; черты лица, скорее, неправильные, лицо удлинённое (наверно, родился в год лошади); густые пепельные волосы; взгляд серых глаз то пронзительный, а то — задумчиво-нездешний; мощная, чуть выдающаяся вперед челюсть. Но за грубыми чертами, как это часто бывает, скрывается...». Эти уж мне черты, — откликается Митин на собственные измышления. — Женщины проявляют осведомлённость о том, что за грубыми чертами чувствуют силу. И очень разочаровываются, не обнаружив стремления сей прогноз оправдать. Он бросает оценивающий взгляд: эту, пожалуй, не разочаруешь ничем. А в погоне за дичью информации, возможно, готова и нестандартно использовать двусмысленность кофепития с небритым холостяком в халате. Или уже стандартно? Женщину то отличает от цветка, что, всех призывая яркой окраской, не всем позволяет снимать нектар. Мушка на щеке, блёстки в волосах. В северных реках мушки и блёстки применяют и при ловле хариусов. — Я стою на точке зрения, — поясняет девица, — что талантливые люди просто обязаны делиться с остальным человечеством. — Стояние на точке зрения — дело неплохое, только ведь одна точка — это маловато: не вполне устойчиво, нужно опираться ещё на что-нибудь. Ну, скажем, на аргументы. — Аргументы? А что толку от открытий в затворничестве? И потом, всё равно ведь повторят, хоть и с опозданием. Вспомните Кавендиша. — А вы подкованы. — Спасибо. Как-никак, научный обозреватель. Поэтому таланты и должны делиться с остальным человечеством преимущественно через меня. — Ну, если через вас, то именно вы и должны знать, что это за фрукты — талантливые люди. Тут ведь главное не талант. Впрочем, к чему вам эта старая песня? Да и чёрт его знает, где тут главное. Работа и талант вообще в кровосмесительной связи: она его мать, она же и дочь, она — и жена. — Талант талантом, да не каждого ждёт успех. — Э-э, милая, когда за ним гонятся, то не очень думают, за чем именно. А потом оказывается: успех — это всего лишь плод со снотворным. На вершине кактуса. Человек до чего-то дополз, а там, глядишь, увял. Или увял в одном, добился в другом. Вообще, всякое цветение зиждется на распаде или, как говорит один мой приятель, не было б навоза, — не было б и роз. — Ну хорошо, хотя бы такой вопрос. В этой «не вашей» статье содержатся вещи, которые не только не укладываются в голове, но против них все восстаёт. Чем вы это объясните? Ведь научный прибор считают продолжением органов чувств. — Считают. Ну и что? Вы разве не знаете, что даже обычные органы чувств — без всякого «продолжения» — часто обманывают? Вот я обжигаюсь снегом. Или слышу хвалу. Или вижу красивый гриб с белыми пятнами. Красивую женщину. Чем острее орган чувств, тем глубже и обманывает. — Уж не сторонник ли вы платонической любви? — Это что, тест? — Нет, личное любопытство. — Платоническая любовь — это всё то же самое, но начитавшись Платона. — Значит, не признаёте её права на существование? — Евнухи составляют, может, и лучшую, но всё же меньшую часть человечества... Возможно, эта тематика в прокуренной утренней берлоге и стала толчком провидения, а может, сон уже в нём сидел, и «холостяцкий кофе» был только проявлением. Кто знает, как именно иррациональное прорастает в обыденном. Пути времени неисповедимы. Как сказано в письме,
внучатый синоним нереального.
время — это транспорт,Может закрутить спиралью, может вибрировать на ухабе, а то вдруг убаюкает, и ты обнаружишь себя уже на климовой «пятнице», пытаешься это постичь, но, махнув рукой, лишь оглядываешься. Конечно же, расчёт на чай и «каминный» уют был заведомо смешон: это же Клим с его маленькими «кунсткамерами». У Марии дрогнул угол губ, а в целом — гвалт, Вавилон, наполовину разорённый уже стол — в обстановке, где с каждым годом всё больше потёртости, всё меньше от «английской» гостиной. Клим — этим взлётом бровей и хищноватым носом — всегда немного напоминал филина. Теперь — в сумме с жидкой бородкой и залысинами — стал возвышаться к Мефистофелю. Сидя в относительной тени, требуемой режиссёрством, Мефистофель хмыкает с модуляциями да что-нибудь вставляет, направляя действующих лиц на скользкие тропы, где они теряют равновесие и размахивают руками, стукаясь друг о друга всем, что из них торчит. Мария... Поэтическая душа Блюзова просочилась сквозь дряблые телеса, но не дозрела до рифмования Гёте с абортом. Повод для слезы — дежурный и не поэтический, вследствие исчерпанности темы. — Я ей говорю: ну да, я, конечно, не тот, за кого ты выходила замуж, — я ведь тогда не был на тебе женат. А она, представляете, в собственный дом не пустила! Он который уж год «немедленно уходит» и потому напрасно занят поиском сочувствия. Эх, Блюзов. Удачный брак нужно заканчивать до того, как он превратится в осеннюю слякоть. Неудачный — и не начинать. Но как не начинать то, что ещё не состоялось как неудачный брак? Выходит, главное в браке — его отсутствие. Или к таковому переход... — Митин усмехнулся, обнаружив себя в качестве эксперта по браку... Какой-то «Парфёныч» — бывший лев, без коего климов ковчег был бы непрезентативен. Кем уж он там числился, какой выпуклостью, — Бог весть, но оказалось — упоминавшейся, и отнюдь не как «Парфёныч». Из тех, кто удачливо всплыл к жирному слою жизни, набегался, лепя к лапкам, мутно взирая на низкий люд, а на умников — ещё и опасливо-брезгливо. К чему эти умствования? Ведь самая плодотворная из творческих идей — идея собственного благополучия. И надо же, теперь, когда выпал в осадок, в связи с ослаблением сил поверхностного натяжения, попасть именно к умникам на предметный столик, уставленный к тому же — в порядке окончательного унижения — тем, что они называют закусками. На лицо Парфёнычу кожи отпущено в соответствии с прежним статусом, и теперь избыточный сей отрез свисает печальными бульдожьими складками...
который мы не заказывали...
Чем более гордишься тем,Из кожных складок ещё не выветрился аромат дубовых кабинетов и сосновых дач — с банькой да столом, где вместо здешней ставриды гнездилась красненькая рыбка, и синенькая рыбка, и зелёненькая рыбка, и прочее, и тому подобное, и специальные девушки — для окончательной физиологии... Нынешний Парфёныч озирается с удивленьем, не очень понимая наименования планеты, состава компании, своей роли, пытается снисходить, нащупывать, но попасть всё не может и ограничивается миной да изящным доставанием килек из баночки. Когда человек становится не нужен, его с трудом хватает лишь на чувство своего превосходства. К полному удовольствию Клима — любителя впрягать в застольные дроги осла и трепетную лань. Что до лани, то роль сия — всё в тех же нежных и крепких ручках: чёрное платье, томное падение длинной кисти на клавиши, длинное декольте. Как всякая женщина, Людмила полагает, что её привлекательность пропорциональна открытой части тела. Поэтому мужчина сосредоточен на закрытой. Да и может ли быть неправа профессионалка единственной любви, которая так прелестна, что впадать в неё следует вновь и вновь. Она отрешенно (почти естественно) нащупывает тему, блуждая зелёным взором в потолке, требующем побелки. Мужчин, говорит она, следует ловить, как обезьян в Африке. Ведь женщина — тот же кувшин с узким горлышком: на дно кладут банан, и глупая обезьяна, схватив его, уже не в силах вытащить лапу — бросить жалко. Человек, сколько бы ни играл Шопена, а под мечтательной улыбкой — клыки и под фраком — копчик. А у женщин — иное. Мария... Сынок Колька, как ни странно, присутствует и даже с подругой, плотоядно рыщущей глазами. Глупенькая. Грызя кость, не косись на соседнюю. Не потому что аморально, а — вкуса не почувствуешь. Некий Изотов, пока молчаливый, пока налегающий на салат и вареную колбасу, но как-то так молчаливый, так предстартово вздрагивающий нервной худобой, что видно: предчувствует роль, на которую предвкушающе поглядывает одна из голов дракона Клима. Не этот ли замыслен десертом, «гвоздём», и потому заведомо раздражает Митина. Он ведь рассчитывал (без оснований) на тихий вечер без всяких «гвоздей» — с тем чаепитием и пониманием, которое, во-первых, осело в прошлом, во-вторых, вряд ли существовало, а в-третьих, в пятницу нереально по определению.
что Господь дал тебе жизнь,
тем скорее Он в этом
раскается...
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify
date): 16.11.03 10:41