Проза молодых

Аркадий Габриэлянц

Фрагмент из повести «Пасквиль»

Люблю я Родину Советскую
За её неожиданность детскую.

Глава 1. Постриг

Мне было восемнадцать. Два месяца назад я окончил первый курс института и теперь стоял перед сакраментальной чертой, разделяющей две такие разные жизни.

Раннее московское утро, все самые близкие и дорогие мне люди (я тогда в это искренне верил) и такое пустое и безликое словосочетание «пункт сбора новобранцев».

Воспоминания бились в голове, как беспомощное, конвульсивное месиво рыб в выволакиваемой рыбаками сети. Ни одной стройной мысли, никаких эмоций, ничего.

Лишь хаос... бессилие... безнадёжность... пустота... и растерянность!

Где-то в тайниках распухшего от бессонницы и пьянки мозга вспыхивала и сразу гасла одна и та же тревожная мысль — «Детство ушло, и больше его в моей жизни никогда не будет».

Бестолковым стадом на площадке перед военкоматом копошились друзья, все те, кого ещё не успела выгрести из нагретых норок суровая реалия тех муторных дней. А она была такова: наш идейный вождь решил облагородить нестройные полки Советской Армии передовыми отрядами студенческого движения. Мой вуз держался до последнего бойца, но силы оказались слишком неравными. Пал один из последних оплотов пацифизма и его верный слуга был отдан на поругание вандалам.

Лишь один человек стоял поодаль, и не было в его движениях ни суеты, ни беспокойства, ни волнения. Он не имел никакого представления об армии и обо всём, что с ней связано, он просто точно знал, что всё должно быть хорошо. Иначе в жизни, которую он вершит своими могучими руками, не бывает. Он внушал успокоение и последнюю, зыбкую надежду. Да и как могло быть иначе? Человек — гора, сила танка, втиснутая в человеческую плоть, отсутствие сомнений, неверие в наличие безвыходных ситуаций. «Проблема существует для того, чтобы быть решённой. Если ты не можешь её решить, грош тебе цена».

Это был отец. Он уже организовал все мыслимые и немыслимые встречи, подключил к процессу невероятное количество людей и практически подчинил своей воле военкомат. Милитаристическое колесо завертелось с пугающей быстротой, но и это грело лишь самую малость, как последние лучи растворяющегося в бесконечной зиме солнца.

Хаос! Бессилие! Безнадёжность! Пустота! Растерянность!

Площадка для сбора новобранцев представляла собой довольно любопытное зрелище разношёрстностью сброда, общей убогостью, но прежде всего духом лживости и бравады. «Друзья», оттянувшие лямку, в пьяном угаре повествовали о своих великих «победах» и «искромётно» острили. «Любимые» выли белугами, размазывая по опухшим мордашкам остатки косметики, клялись в вечной любви и преданности. Бравые «полководцы» бредили обязательствами перед Отечеством и «почётным долгом», выпавшим тем, кому, может быть, впервые в жизни не было никакого дела ни до друзей, ни до любимых, ни тем более до Родины.

Врали все! Зачем? Я сам задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа. Может быть, все они искренне верили, что этот бред и является великой правдой, что так было, есть и будет всегда.

Вдруг среди всего этого истеричного веселья, рева и словоблудия прозвучал голос, которого я не забуду никогда. Он был как выстрел стартового пистолета, как охотничий дуплет, оборвавший сладкую полудрёму утра, как залп уставшей от тишины артиллерийской батареи. Я вдруг явственно ощутил, что стреляли в меня, и мне остаётся лишь мгновение для того, чтобы понять, попали или нет.

— По машинам!!!

Суета, потоки слёз, прощание! Наверное, всё было именно так, хотя ничего этого я не помню. В голову, забитым гвоздём, вонзилась лишь одна фраза, откуда-то со стороны: «Всё будет хорошо, я обещаю».

И дальше — провал, прострация, летаргический сон. Грязный, заблёванный автобус, какой-то убогий спортзал, люди, давка, ор. Первое робкое, ещё пробное хамство и скотство, бесконечные построения, проверки и, наконец: «Вполоборота налево, отбой!»

Весь этот «калейдоскоп» уложился в предстартовые пятнадцать часов службы.

В помещение, где нам предстояло коротать последнюю московскую ночь, неоперившихся юнцов согнали раза в полтора больше, чем положили матрасов, поэтому заснуть можно было только на боку, что кто-то, к моему величайшему удивлению, моментально и сделал.

Это человеческое месиво стало похоже на улей, затихающий после захода солнца, а с тишиной пришла способность мыслить. Тут же изо всех щелей послышались предложения делать ноги, причём все с такой пугающей уверенностью ориентировались в местном гадюшнике, что сложилось впечатление: народ подобрался бывалый и в течение года, а может и более, занимается только тем, что по ночам бегает домой, а поутру возвращается обратно в стойло.

Выбрав наиболее достойную кандидатуру (достоинство заключалось в трезвости мысли, крепости организма и совершенном знании вражеской территории), я отдался воле случая. Сбежали мы легко и даже как-то игриво, что заронило первые сомнения в «непобедимости и легендарности».

Родители, узрев родное чадо, сначала слегка опешили, потом очень испугались, а затем, как и положено заботливым родителям, принялись обильно кормить. Было полное ощущение, что я уже вернулся из армии и меня откармливают за все два года. Поскольку я ещё с трудом успел переварить всё, что матушка положила в дорогу, мой невнятный аппетит был незамедлительно подвергнут обструкции, и я стал предметом всеобщего беспокойства. А дальше всё слилось в телефонный звонок, шальной галоп по безлюдной Москве и ещё одну бессонную ночь на лавочке с той единственной и неповторимой. Эти несколько безумных часов навсегда врезались в память жадными глотками ошмётков свободы, безудержной жалостью к себе и сладкой болью ноющих от бесконечного поцелуя губ.

Суетливое утро с прорывом во чрево армейской цитадели, построениями, перекличками, надеждами и страхами отвлекло от мыслей как таковых. Впоследствии я понял, что способность и желание мыслить, анализировать и подвергать сомнениям — самое страшное в этих местах, и всё это нужно вытравливать из себя, как опасную заразу. Пока же полное отвлечение от действительности было вызвано скорее усталостью и внутренним опустошением. Мой почти летаргический сон продлился до контрольного построения на плацу для определения места дальнейшей дислокации. Казалось, что никого важнее этого тщедушного человечка, выкрикивающего какие-то фамилии, в нашей жизни нет. Всё провалилось в небытие, и оттуда на поверхность всплывали бесформенные обрывки страхов. А вдруг «обласканный полкач» забыл, а вдруг потеряли список, а вдруг?!. И так до того момента, пока на плацу нас не осталось пятеро. Судьба ковыляла к нам в виде помятого воина, разбитого состоянием богатых детей. А сами отпрыски великих родителей являли собой чрезвычайно жалкое, убогое зрелище. Последнее «вдруг» обожгло до пяток: «А вдруг всех блатных сейчас одним махом да в Афган?»

Смешно? Да нет, даже сейчас не смешно.

Пронесло!

Неестественно сладенький для данной ситуации голос сообщил, что мы должны знать какого... мы здесь остались, и что с нами... будет, если мы ... в 18 часов сего дня не окажемся в одной из воинских частей ближайшего Подмосковья. Вообще многоточий в этом, несомненно, окутанном оптимизмом предложении должно было быть раза в три больше. Речь сего достойного своей среды мужа на три четверти состояла из специфического армейского диалекта и не маралась ни ямбами, ни хореями, ни тем паче дактилями и амфибрахиями.

Провожатого нам, естественно, не дали, и мы, стадо обакланенных баранов в телогрейках на босу голову, побрели спасать Отечество от лютосердных недругов.

Часть не встретила нас громогласным «ура». Напротив, кто-то из моих изнеженных благостью собратьев получил в ухо за нежелание поделиться заныканной снедью. Нежелание действительно было экстравагантным и диковинным с точки зрения бывалого солдата, так как харч всё равно отобрали, а ухо потом долго болело и ныло, напоминая о тленности всего живого и незыблемости иерархической лестницы в деле защиты Родины.

Нас устроили в спортзал, видимо, по привычке.

Святое русское «с глаз долой...» нашло место незамедлительно бросить якорь. И так нам стало хорошо от отсутствия людей в погонах, что закралась крамольная мысль о таком вот и завершении бесславной карьеры воина. Беспокоили хоть и нечастые, но весьма болезненные для здоровья набеги будущих сослуживцев и то, что нас забыли поставить на довольствие. Уже слабо растущий, но всё же молодой организм постоянно просил корма. Домашняя еда, естественно, кончилась, а редкие вылазки в сторону харчевни (а значит, и мест скопления защитников Отечества) заканчивались, в большинстве своём, потерей кредитоспособности и травмами различной степени тяжести.

Спортзалу ещё предстояло сыграть в моей армейской жизни уготованную ему роль, а пока, лежа на матах, я рисовал в записной книжке дембельский календарик* и вычислял отношение времени, проведённого мной в армии, к двум годам. К своему великому удивлению, я вычислил, что отслужил уже практически одиннадцать процентов службы, так как был отловлен в последний день весеннего призыва, а с момента подписания приказа прошло уже более восьмидесяти дней.

* Дембельский календарик — обычный календарь, на котором каждый вечер зачёркивается прожитый день. Крайне морально опускающий элемент в начале службы и поддерживающий в её же конце.

Покатилась не то чтобы служба, а дни, ещё без погон, но уже без свободы.


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 19.06.04 14:51