Художник и личность

Ирина Обухова

Илья Эренбург

Эренбург с 1908 года до революции жил в Париже, на Монпарнасе. Он занимался поэзией, пробовал живопись, во время Первой мировой войны стал журналистом и публицистом. Знакомство с Анненковым, проведшим на Монпарнасе два года (1911—1913), было неизбежным, так как оба до конца жизни были завсегдатаями в тех же «классических» кафе парижской богемы — «Дом» и «Ротонда».

В 1946 году в доме известного журналиста Аркадия Руманова произошла встреча эмигрантских писателей с советскими посланцами — Константином Симоновым и Ильей Эренбургом. Ирина Одоевцева вспоминает, что по дороге от Аркадия Руманова в машине, заказанной для советских писателей, куда они с Анненковым напросились, чтобы доехать до дома, Эренбург после разговора об Ахматовой и её сыне, вероятно, попытался переменить тему:

«— До чего жаль покидать Париж! — Эренбург осторожно переводит разговор на более безопасную тему. — Сколько воспоминаний. Ведь я ещё до войны 14-го года... Тогда Париж был совсем другой. Помните, как мы с вами, Юрий Павлович, и с Модильяни, на Монмартре...

И вот Эренбург и Анненков в два голоса, перебивая друг друга, начинают восстанавливать тот, навсегда исчезнувший, баснословный Париж.» (И.Одоевцева. На берегах Сены. Париж, 1983. С. 162)

Это была, по-видимому, их последняя дружеская беседа.

Приятельство Анненкова и Эренбурга приходится на 20—30-е годы в Париже. В 20-е годы они были близко связаны с советским посольством и с теми, кто приезжал в Париж из СССР. Например, с Бабелем Анненков познакомился у Эренбурга. Наверняка были и другие общие знакомые.

9 февраля 1926 года, как сообщается в газете «Парижский вестник», в зале Общества учёных (Саль де Сосьете Савант) состоялся доклад Ильи Эренбурга «С Монмартрского холма и с Воробьёвых гор». Доклад был устроен Союзом русских художников, поэтому председательствовал художник Ю.П.Анненков.

В начале 30-х Анненков стал «невозвращенцем», но не рвал связей с СССР. Его интересовало всё, что там происходит и, если предоставлялась возможность, встречался с людьми оттуда. Случаем, который привёл в Париж многих анненковских знакомцев из писательского мира, был «Международный конгресс в защиту культуры» в июне 1935 года. Анненков увиделся с Бабелем и Пастернаком.

«...От отельчика «Истрия» мы [с Пастернаком] дошли потом до знаменитой кофейни «Ротонда», где в мои студенческие годы, до первой мировой войны, я просиживал долгие вечерние (ночные) часы [...] В тот последний вечер в «Ротонде» мы встретили только одиноко сидевшего с трубкой во рту, угрюмого Илью Эренбурга.» ДМВ-2, с. 165.

Рисунок, помещённый в первом издании «Дневника моих встреч», кажется сделанным именно тогда, хотя и датирован 1934 годом. Но этот портрет-набросок имеет не только сиюминутное значение.

Эренбург увиден художником со спины. Он слегка повернул голову так, что стал виден его профиль. Сходство достигнуто не тем, что подчёркнуты характерные черты лица, утрировавшиеся многими портретистами — выпяченная нижняя губа и мешки под глазами. Губы вообще не видно — её заслоняет трубка. Мешки под глазами прорисованы несколькими тонкими линиями, но они не привлекают особого внимания. Кустистые брови, выразительный абрис носа, трубка (характерный антураж и даже символ Эренбурга, автора эссе «Тринадцать трубок») складываются в характерный профиль. Когда-то буйно-лохматые волосы обрели спокойствие, хотя какой-то стремительный разгон чувствуется в прядях надо лбом и в не без труда достигнутой приглаженности прически вместо вихров1 . Эренбург выглядит несколько старше, чем реально в то время. Зная лёгкую руку Анненкова в «подделке» дат своих работ, благодаря чему он «поправлял» действительный ход событий, считая своё видение реальности более правильным или, так же, как это было в литературной игре Чуковского и Евреинова в счастливые «чукоккальские» времена, перенося «пророчества» в прошлое2  (а иногда, конечно, и просто ошибаясь), можно подозревать, что данный портрет сделан отчасти по реальному наброску (в том числе и 1934 года), отчасти по памяти — во всяком случае, получился некий обобщающий и очень характерный портрет-набросок «Эренбург в парижском кафе», вне времени и пространства, но одновременно с безошибочной точностью конкретной детали.

Чем отличается этот рисунок от иных портретов Эренбурга? Иконография Эренбурга блистает именами, редко, а то и никогда не встречающимися в иконографии русских и советских граждан, даже если они были крупными фигурами в культуре своей страны. Известен графический портрет Эренбурга, выполненный Матиссом (сделавший также и набросок С.Юткевича). Есть и знаменитый графический портрет Эренбурга, выполненный Пикассо. Оба эти портрета очень известны, так как часто воспроизводились в различных изданиях произведений Эренбурга. Напрашивается сравнение именно с этими портретами, потому что они выполнены в той же технике и так же являются набросками, хотя и отделанными до уровня законченной работы.

Работа Матисса вряд ли вообще сравнима с каким бы то ни было портретом Эренбурга, так как она была сделана «по мотивам Эренбурга», и художник сознательно не стремился к передаче сходства или созданию образа конкретной модели. Это некая фантазия в ответ на свои внутренние мысли и образы. Сходство (если его вообще можно усмотреть) настолько отдалённое, что о нём можно было бы вообще не говорить. Правда, к лицу условного существа, изображённого на рисунке, добавлены мешки под глазами, бывшими чем-то вроде «опознавательного знака» Эренбурга, но это единственное, что может намекнуть на «мотивы Эренбурга». Рисунок Пикассо, напротив, весьма портретен – тоже с мешками и с пресловутой нижней губой, хотя рот выглядит даже несколько жеманно, что, кажется, в жизни Эренбургу не было свойственно, и с живописно разбросанными, «раскидистыми» прядями волос. Портрет реалистичен, но в пределах избранной мастером манеры – по-японски плоскостной и несколько «остраненной» (невольно вспоминаются японские портреты Наполеона – похожие, но чем-то очень странные). Человек, изображённый на портрете, похож на Эренбурга лицом, но не имеет никаких признаков, отличающих его от миллионов других людей. Собственно говоря, это мог бы быть кто угодно — это не образ Эренбурга, а просто портрет знакомого человека.

Существует также множество шаржей и карикатур Эренбурга, выполненных, во-первых, монпарнасскими художниками, во-вторых — советскими, поскольку в 20-е и 30-е года в советских газетах и журналах чаще и охотнее публиковали шаржи, чем фотографии или портреты современных писателей. Схватить сходство в шаржированном портрете в случае Эренбурга было нетрудно, и с этой задачей справлялись практически все художники, работавшие в этом жанре. Однако, карикатура — это особый жанр, и шаржи не являются параллелью анненковскому портрету, сравнивать их не стоит.

Анненковский рисунок отличается, во-первых, нетривиальностью ракурса (вообще, довольно редкого в портретах), оправданного обстоятельствами — это как будто моментальный снимок, например, людей, сидящих на террасе кафе, когда человек случайно обернулся в тот момент, когда щёлкал затвор. Во-вторых, это именно образ Эренбурга, который, быть может, случайно (если портрет действительно сделан в 1934-м), оказался очень содержательным для тех, кому известна роль этого человека (а кому она не известна?) в событиях ХХ века. Напомним, что впереди ещё испанская война, где Эренбург сыграл роль гораздо более значительную, чем просто журналиста. Впереди и Вторая мировая война, которая началась для Эренбурга в Париже (его роман «Падение Парижа») немецкой оккупацией и необходимостью уничтожения своего архива, а продолжилась уже в СССР, где неожиданно для многих Эренбург опять-таки стал не просто журналистом, а идеологом патриотической борьбы, создав ту идеологию, которую был не в состоянии создать сталинский агитпроп. С яростной эмоциональностью он простым человеческим языком объяснил, почему надо драться, и дал всем понятные лозунги, в результате чего и стал для Третьего Рейха врагом № 1. Потом было ещё многое. Была «борьба за мир», где под прикрытием различных международных конференций Сталин осуществлял свои стратегические цели, а Эренбург играл очень неоднозначную роль на мировой политической арене. Был и отказ подписать знаменитое письмо еврейских деятелей культуры. Наконец, была Оттепель (а ведь название она получила благодаря повести Эренбурга — правда, очень слабой, но с «говорящим» названием), были мемуары «Люди, годы, жизнь», открывшие «окно в Европу» многочисленным советским читателям (а в Европе ставшими одной из основных позиций по истории «Парижской школы» и довоенного Монпарнаса) и вошедшими составной частью в культуру «шестидесятников».

Всё это было потом. На простеньком наброске Анненкова изображён человек, сидящий в парижском кафе. Он старше своего возраста и как будто уже умудрен будущим опытом, как будто уже прошёл то, что только предстоит. Во всех этих разнообразных ролях и ситуациях инвариантом остались — трубка и парижское кафе. Это то, что прошло сквозь всю непростую жизнь и осталось неизменным. Это то, с чем в первую очередь ассоциируется Эренбург в представлении нескольких поколений читателей самых разных стран — ещё раз напомним о международной популярности его мемуаров «Люди, годы, жизнь», на обложке которых мог бы быть помещён анненковский портрет как символ и эпиграф к тому, что в них рассказано.

Однако в отличие от многих собраний сочинений или томов «Избранных сочинений» авторов ХХ века, на суперобложках и обложках которых красовались анненковские портреты (А.Ахматова, Е.Замятин, В.Ходасевич, Г.Иванов, А.Толстой, С.Есенин, Б.Пастернак ), портрет Эренбурга никогда на обложку не выносился.

Отношения Анненкова и Эренбурга возобновились уже на новом витке после войны, когда взоры Сталина обратились и на парижскую эмиграцию. Была сделана попытка уговорить вернуться на родину Бунина, а попутно заловить в сети и ещё кого-то из доверчивых. Момент был подходящий. В первые годы после победы в только что закончившейся войне часть эмиграции испытывала те же иллюзии и надежды, что и советская интеллигенция. Одним из вечеров «единения» советских посланцев и эмигрантских деятелей культуры должен был стать вечер у Аркадия Руманова, описанный в мемуарах Одоевцевой и в ДМВ:

«По окончании войны, в первых числах августа 1946 года, приезжали в Париж Илья Эренбург и Константин Симонов. Русские писатели, жившие в Париже, устроили для советских гостей дружеский приём в квартире Аркадия Руманова. Встречи с советскими приезжими меня всегда интересуют, и я тоже пришёл на этот вечер. [...] В поздний час, уходя с нашего приёма, Эренбург и я условились встретиться через два дня в его отеле на улице Бак. По случайному совпадению, накануне этой встречи, я прочёл в какой-то советской газете (вероятно — в «Правде») извещение о том, что поэзия Ахматовой было снова резко осуждена постановлением ЦК ВКП (б) от 14-го августа, вновь прекращена печатанием, и что Ахматова исключена из Союза Писателей СССР. [...] для меня было достаточно и краткого сообщения о том, что поэзия Ахматовой снова запрещена к печатанью и что Ахматова исключена из СП СССР, чтобы при первой встрече с Эренбургом в гостинице на улице Бак, спросить его, что он теперь скажет об Ахматовой? Эренбург недружелюбно взглянул на меня и заявил, что он ничего не скажет, так как ещё «недостаточно осведомлён». (ДМВ-1, с. 127)

Этот момент оказался переломным и в отношениях Анненкова—Эренбурга, и в отношении Анненкова к СССР. С этих пор он в своей публицистике по мере сил выступал против советской системы в её конкретных проявлениях. Особенно часто его перо публициста направлялось на дело «Доктора Живаго», соцреализм и т.д.

К Эренбургу он также высказал своё отношение очень определённо:

«Задача, возложенная на Эренбурга коммунистической партией, заключается в том, чтобы, отстаивая все пункты, все догмы, все директивы советской пропаганды, создавать при этом впечатление либерализма и свободомыслия советских граждан и советской действительности. Задача, нужно признаться, далеко не лёгкая, требующая большой эластичности, и Эренбург является поэтому одним из тех редчайших представителей советской страны, которым поручается подобная миссия. Он весьма успешно выполняет её на протяжении целого сорокалетия. ДМВ-2, с. 198.

Теперь уже забылось, что во время антипастернаковской кампании в СССР, посильное участие в ней приняли и некоторые западные писатели, в том числе известный итальянский писатель Игнацио Силоне, статья которого особенно возмутила Анненкова своей наивностью, чтобы не сказать больше. Силоне писал о «негодяях из Союза московских писателей, проголосовавших за резолюцию об исключении из неё Пастернака», и предлагал дождаться их появления на какой-нибудь международной конференции, «чтобы, прервав нормальный ход работ, мы могли бы потребовать от него отчета о его подлости!» Давая итальянскому писателю отповедь в очерке, Анненков вновь обращается к роли Эренбурга в этой политической свистопляске:

«Неужели Силоне действительно не понимает, что ему незачем заряжаться таким терпением? Тем более, что «негодяев» (среди которых есть не только негодяи, но и глубоко несчастные рабы «свободного» интернационально-советского режима), «единодушно подписывающих подобные резолюции, ни на какие международные конференции заграницу не выпускают. Заграницу командируются на международные конференции и с различными другими так называемыми «культурными» миссиями «негодяи», которым предлагается таких резолюций не подписывать и создавать впечатление свободомыслящего, независимого человека, так как советским властям известно, что их «культурный делегат», подписавший такую резолюцию, будет встречен заграницей довольно сухо и, следовательно, пропагандной пользы не принесёт. О подробностях этой советской тактики можно осведомиться у Ильи Эренбурга, который постоянно бывает заграницей и успел в нужный момент съездить в Стокгольм, чтобы публично поиздеваться над Пастернаком, назвав его Дон-Кихотом, вечно борящимся с ветряными мельницами. Эренбург единогласных советских резолюций не подписывает, но состоит председателем «культурной» (пропагандной) организации «СССР—Франция». — ДМВ-2, с. 173, впервые: Ю. Анненков. Борис Пастернак и Нобелевская премия // Возрождение № 1 (85), 1959., Париж.

Эренбург стал для Анненкова воплощением сталинской политики, его идеологических трюков, проделываемых руками (и текстами) купленных западных приспешников, чьи имена стали в его публицистике, как и фамилия Эренбурга, почти нарицательными.

«...Так поступил не только Мейерхольд, так поступило огромное количество Эренбургов и Арагонов». ДМВ-2, с. 45.

Актуальность этих анненковских очерков, увы, не увяла до наших дней. Всем сёстрам по серьгам, как гласит русская пословица, и надо помнить и о «заслугах» каждого, и о его роли в недавнем прошлом.

В 1965 году в «Новом мире» начали публиковаться мемуары Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Для замурованных в стране советов граждан это был небольшой, но немыслимый раньше «глоток свободы». Цензура чуть-чуть приоткрыла железный занавес и позволила назвать имена западных художников и поэтов, давно известные во всем мире. В мемуарах Эренбургу удалось написать о всё ещё не реабилитированном Мандельштаме и процитировать его неизвестные стихи. Он написал о реабилитированных к тому времени Бабеле и Мейерхольде. Ему не удалось упомянуть фамилии Бухарина, хотя по этому поводу он обращался к самому Хрущову — цензура согласилась на странный компромисс, позволив назвать Николая Ивановича по имени-отчеству, но без фамилии. Анненков упоминается в мемуарах Эренбурга только однажды и мимоходом. Думается, причиной этому не цензура. Вряд ли он сам хотел упоминать своего былого знакомца. В 50-х годах в эмигрантской прессе уже были опубликованы очерки Анненкова3 , особенно остро высказавшегося по адресу Эренбурга в связи с делом Пастернака. Эренбургу, несомненно, были знакомы эти тексты, и холодность его к Анненкову понятна.

Анненков высоко ценил акварели жены Эренбурга, Любови Козинцевой-Эренбург, и жалел, что, уехав в СССР, она перестала их рисовать (на самом деле она просто перестала выставляться). С Ильей Эренбургом после ждановского доклада 1946 года они, по-видимому, больше никогда лично не встречались и не беседовали. В 1967 году, после смерти Эренбурга, Анненков послал Любови Михайловне письмо с соболезнованиями.

Сокращения: ДМВ — Ю. Анненков. Дневник моих встреч. США, 1966 (тома I и II).

1 Ленин называл Эренбурга «Илья-лохматый».

2 Напомним ещё раз, что и Ахматова часто меняла истинную дату создания своих стихов на вымышленную, правда, целью её была либо политическая конспирация, либо нежелание дать широкой публике возможность проникновения в свою личную жизнь. Анненков, боготворивший Ахматову и знавший наизусть множество её стихов, а также лично довольно близко знавший её во времена Дома Искусств, несомненно мог это заметить.

3 Из этих очерков, писавшихся и публиковавшихся на протяжении многих лет, и сложился двухтомник «Дневник моих встреч», изданный в США в 1966 году. Очерк о Пастернаке в «ДМВ» состоит из двух журнальных публикаций — «Борис Пастернак и Нобелевская премия» («Возрождение» № 1 (85), 1959, Париж) и «Бытовое явление» («Возрождение» № 2 (86), 1959, Париж).

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Art"]
Дата обновления информации (Modify date): 03.05.06 15:40