Судьба

Ирина Шульгина

От звонка до звонка…

“Huhnerbruhe hat immer geholfen…”*
*«Куриный бульон всегда помогал...»

Аэропорт славного города Гамбурга бурлил, как муравейник. Светлым солнечным днем я ступила на землю Гольштинии, где вот уже четыре с половиной года жила сестра с мужем и сыном. Они втроем встречали меня — с цветами, радостные, улыбающиеся.

Август перевалил за середину, он окутывал нас благоуханной теплотой среди любовно ухоженных парков и садов северной немецкой земли, где мы с ней бродили часами, он взмывал вверх под необозримые своды Домского собора в Любеке, подхваченный могучими звуками органа, он шел об руку с нами по веселым вечерним улицам Гамбурга. В разноцветной круговерти поездок, встреч, впечатлений порой забывалось то страшное, что висело над нашими головами, и казалось, что болезнь отступает, и верилось, что надежда не обманет нас. Но лето – последнее лето уходящего века — неумолимо катилось к концу, поздние цветы горели разноцветными огнями среди листвы, уже чуть тронутой позолотой, напористый ветер выдувал тепло с улиц ганзейских городов, и холод от каменного пола собора метастазами проникал в больные кости…

По крутой поскрипывающей лестнице старого островерхого дома вслед за сестрой я поднялась в ее мастерскую. Слава газетной бумаге — серой, тонкой, шершавой! Смоченная водой, скрепленная белилами, в руках Художника она становится послушной, как глина. Образы, созданные из нее, легки и тихи, как голоса ушедших в наших воспоминаниях. Из этого хрупкого, упрямого материала сестра, ведомая открывшимся ей Словом, создавала скульптуру за скульптурой, следуя мыслью по самым трагическим страницам Евангелия: Он на Тайной вечере среди двенадцати учеников, с горечью внемлющих Ему, Он в Гефсиманском саду, коленопреклоненный, молящийся в одиночестве о чаше, Он, согбенный под невыносимой ношей, из последних сил свершающий Свой земной путь туда, где восходит над Голгофой багровое солнце, где заканчиваются страдания измученного тела и начинается бессмертие.

Солнце подкралось, хлынуло в высокие окна, зажгло рыжеватым огнем копну ее немыслимых волос, и ожили на стенах светлые, высокие барельефы. «Это — мой последний цикл, я назвала его «Голоса», — сказала сестра. Они пришли к ней из прошлого, из пережитого и передуманного, они смотрели на нас внимательно и печально – каждый – со своим предначертанием, со своей исполнившейся судьбой. Чем-то неуловимо знакомым, родным повеяло от одной из фигур — бабушка! Я подошла ближе — бабушка держала в руках круглую большую чашку и едва заметно улыбалась. “Huhnerbruhe hat immer geholfen…”, — объясняла сестра. — «Куриный бульон всегда помогал». Куриный бульон — символ доброты и милосердия». Я всматривалась в бабушкины черты, прислушиваясь к себе. Куриный бульон, детство, блаженство…

Подходит к концу нескончаемая школьная неделя. За окнами класса темно и вьюжно. Я собираю в портфель свои пожитки, у меня — тройка с минусом по чистописанию и двойка по устному счету, и сегодня на уроке физкультуры учительница обозвала меня бестолковой дылдой. Я тащусь домой, скрипя по снегу ботинками, перекладываю из руки в руку тяжелый портфель, и на душе у меня безрадостно: сейчас мне влетит по первое число. Вот я и дома, звоню в дверь, и мне открывает бабушка — маленькая, круглолицая. Конечно, она огорчается моим неудачам и, как я и ожидала, начинает строго выговаривать за нерадивость, но камень уже свалился у меня с души – еще бы – ведь сегодня лучший день недели — суббота, впереди – чудесный вечер, свободный от тягот домашних заданий, сегодня можно лечь попозже, а завтра не надо вскакивать затемно, брести в школу, высиживать бесконечно долгие уроки, бояться, что тебя некстати вызовут к доске, а на кухне уютно горит свет, оттуда доносится несравненный, побеждающий все невзгоды аромат куриного бульона «с лапшичкой», и маленькая сестра уже сидит за столом и смотрит на меня темными, живыми глазами.

Я бросаю куда ни попадя тяжелый портфель и минуту-другую рассматриваю себя в большом зеркале, которое стоит в нашей полутемной прихожей. Если вплотную к нему приблизить лицо, лбом упереться в холодное стекло, и очень внимательно смотреть вглубь таинственного зазеркалья, то увидишь волшебную страну, населенную милыми и смешными жителями. Ею правит маленькая сердитая пышноволосая королева. Она играет со своими подданными в крокет, ударяя по шару головой фламинго, зажав его туловище подмышкой, и за малейшую оплошность грозит ослушнику суровой казнью. Но ее никто не боится — знай, распивают чаи в саду у Садовой Сони и гоняют шары на поляне. А поляна окружена Чудесным Лесом, где живет Страшно Серьезный Винни Пух и его славные друзья. И у всех жителей Волшебной Страны — забавные, выразительные, темные живые глазки, как будто все они — и Королева, и Соня, и Винни Пух и все-все-все – братья и сестры, которым дала жизнь единая Мать. За лесом простирается Луг, и к вечеру на него часто ложится туман, и тогда маленьким зверушкам надо быть очень осторожными, чтобы не заблудиться в белой сырой дымке. А когда туман рассеется, и выглянут вычищенные, отмытые Ежиком и Медвежонком, сияющие звезды, то видна дорога — она огибает опушку, где играют в крокет, пересекает Лес, бежит через Луг и уходит вдаль. Там, в этой дали, ждут нас победы и поражения, встречи и разлуки, успех и неудачи, там шелестят страницы детских книжек, на которые сестра поселит забавных сказочных героев с живыми темными, чуть грустными глазами. А дорога тем временем бежит дальше, и так много всего еще впереди… Но каждый раз, возвращаясь из своих странствий по жизни, мы приходим в родительский дом, где в полутемной прихожей стоит неизменное зеркало, а на нем, с правой стороны темным холмиком притаился телефон.

…В тот летний вечер я бродила по квартире одна. Родные — на даче, со времени отъезда сестры в Германию прошло полгода. Раз в неделю она звонила родителям, писала счастливые восторженные письма: удобный, продуманный быт, творческий успех, с легкостью и интересом осваиваемое новое пространство незнакомого доселе языка и великой культуры. Просторные манящие горизонты, новые друзья — жизнь черпается жадно, полными пригоршнями, удача рука об руку с победой ведут ее по неизведанному пути. И мы, оставшиеся в заполошной, заплеванной, задымленной Москве, верили этим строкам, были счастливы этим счастьем, и — ни тени сомнения, ни вспышки предчувствия. А впрочем, эти письма не лгали, ведь жизнь, освещенная ими, была повернута к нам, как Луна, только одной, своей светлой стороной.

Телефон на зеркале разразился долгим, настойчивым международным звонком. Я подняла трубку, и она окликнула меня сестриным, полгода не слышанным голосом: «И-риш-ка!», — «и» — низкий, короткий звук, потом голос весело взмыл вверх и, чуть понижаясь, певуче тянул последний слог — всегдашнее, из юности и ранней молодости, телефонное обращение. «Как у тебя дела?», — восторженно заорала я в трубку, еще не зная, не ведая, еще вся во власти волшебного обмана ее писем. «У меня?», — и голос ее на том конце провода замер на одну или две секунды: столько времени — не больше — надо для того, чтобы передвинуть стрелку на железной дороге, и поезд с беспечным пассажиром помчится совсем по другому пути. В эти секунды я поняла, что все не так уж радужно в ее новой жизни. «Наверное, с мужем поссорилась», — ничего более драматического не пришло мне в голову. «Знаешь…», — и она выговорила свой чудовищный диагноз, свой приговор. Стрелка передвинулась, и мой поезд на всех парах помчался в неизвестном, пугающем направлении. Еще почти пять лет остается до крушения, еще есть время надеяться и молиться, еще мы увидимся несколько раз — и в заснеженной новогодней Москве, и около теплого ласкового моря, и на немецкой земле – земле нашей последней встречи, нашего последнего прощания. Но пока еще я не знаю всего этого, я просто сижу на полу около зеркала в прихожей вырастившего нас дома, сжимаю в руках телефонную трубку и малодушно реву, а сестра утешает меня, как будто это со мной, а не с ней, случилось несчастье.

* * *

Кончался век, уходило тысячелетие, декабрь развешивал гирлянды из инея и елочных украшений, но новогодняя суета не касалась нас: из Германии приходили совсем плохие вести. Но борьба еще продолжалась, и как за соломинку, цеплялись мы за последнюю надежду. За пять дней до Нового года я нашла кошелек. Он лежал на полу в безлюдном фойе, прямо перед скамейкой, на которой я сидела. Наглый, пухлый, он так и просился: «Подними меня, посмотри, а то поднимут другие!». «Не сметь! Не трогать! Чужие деньги — не к добру находка», — мелькнуло в голове, но рука уже протянулась, уже схватила чужое, пальцы расстегнули кнопку — внутри была порядочная сумма, может быть, чья-то зарплата. Никаких документов, ни намека на хозяина. «Брось, брось, пусть другие поднимут», — толкались тревожные предчувствия, но находка уже поместилась в недра сумочки, и молния застегнулась. Так иногда Судьба нам подает неопровержимые знаки, а мы отказываемся их понимать, потому что трусливы и слабы. Скорее, скорее избавиться от найденных денег, отдать, купить подарков родным, угостить сослуживцев, выйти из-под удара — может, пронесет! Но нет, ничего не поможет — звезда уже покатилась с небосклона, силы иссякли, и последняя надежда покинула нас. Пройдет вечер, а за ним — ночь, и еще половина дня, зазвонит мой рабочий телефон, и ровный, усталый голос скажет мне в трубку: «Это произошло…». Сейчас я пойду домой — поеду в грохочущем метро, побреду, хрустя ботинками, по искрящемуся снегу, к дому, войду в подъезд, поднимусь на лифте, открою ключом дверь, войду в полутемную прихожую, и на холодной поверхности зеркала отразится то, что еще час назад было моим лицом. Отец и Мать удивленно взглянут на меня — отчего вернулась с работы в неурочный час? Еще мгновение — и я скажу им о катастрофе… Надо собраться с силами…

Бабушка, где твой бульон?!…

Лидия Шульгина. «Прощание», 1992. Дерево, масло. 25х24

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Судьба"]
Дата обновления информации (Modify date): 11.05.06 16:05