Проза

Татьяна Грауз

Пробуждения

раз

плыл вечер ——— темнотой прижимаясь к плечам – прокаженно покачивались фонари – волоком волочилась улица к мутному парку – стыл-ныл снегопад – ныл-стыл в подворотне ребенок – сном забвения склонилась опустошенная мать, что-то нелепое бормоча, настраиваясь на его младенческий лепет – город корчился болью – в матери корчилась старуха с тупым выражением безразличия на лице – стульчик складной для часов литургии, беззубый-безгубый рот, в глазах распорядок постылых и тусклых движений

больно смотреть как страдает-не-знает душа как выбраться выскочить из морока в тихое и блаженное к озеру своему как прийти у черной воды заискриться-потосковать с сестрами-соснами стать им верной подругой

я так беспомощна, ма

два

влажной копотью жизни оживает порой человек, землей оживает брожением звезд что колышутся в проталинах ночи земной

три

она вспомнила женщину, у которой недавно сын умер. Девять месяцев он угасал и превращался опять превращался в младенца. Когда не мог говорить – лицом тосковал. А женщина неумолчно звенела, гладила тепло-молочную кожу. А утром тайком припадала к темному чудотворцу, слушала, как потрескивают и истлевают свечи, как гаснет заутреня, и чистый ее понедельник сменялся страстною пятницей, а прикосновения к хрупкому телу – два раза в неделю она протирала его влажной губкой – горькой настойкой. Сын стыдился беспомощности, и с каждым днем в нем пронзительней синела душа. К концу девятого месяца и она угасла совсем.

плыл вечер. На крыльце, на ступенях гладких, отполированных, кое-где прогнивших уже, перебирали спелую вишню. «Почему люди как перебинтованные – не пригреть, не приласкать». Небо ширилось. Шелестела вечерняя тишина. Окно в дальней комнате поскрипывало. Она чувствовала как рама отходит вправо куда-то, озаряется синеватая блеклая краска, солнце медленно проплывает, осветляя кровать с металлическими набалдашниками и витым металлическим изголовьем, столик мелких вещиц, книгу темно-вишневого переплета.

Гортанным лепетом список-выводок-кораблей пролетал в тихом небе.

над пустынным садом *

* из стихотворения Г.Иванова.

и день кажется поначалу сереньким как лицо. Яблони шумят, переговариваются. Кулачок под щекой мерзнет. Она слушает шепот травяной и влажный шепот земли. Хмурятся события, как небо перед дождем. Вот человек – как день дождливый – сидит поодаль, ждет чего-то. И пригрела бы его, ладонью погладила бы его влажные щеки. Да чудится ей, отвернет он лицо, испугается нечаянного ее приближения, уткнется в свое человеческое, как в камень. Будет высматривать поры и шероховатости, а листву не заметит, не то что лицо ее простодушное, с улыбкой врезанной, как ножиком перочинным врезается в песок лезвие, и детское и беззаботное деление на мое-твое длится не больше нескольких мгновений.

откуда-то холодом потянуло.

ветка качнулась тяжеловесно.

блаженно вздохнула душа.

человек с лицом промытым дождем зашевелился, расправил худые плечи и приподнялся, неловко похлопал-погладил себя по бедрам и двинулся в глубину сада, туда, где темнота в лихорадке сплетается с волокнами света. Ухнуло яблоко. Она потянулась к душистой округлости всем телом своим, склонилась и долго вдыхала яблочный дух, запах листьев, буроватыми кружевными сеточками оплетших стрелки травы. И прошептала – «люблю», а трава в ответ вздрогнула от благодарности. Сад заснул. Небо медленно двигалось над сонной его пустотой. Зеленовато зябли над листьями звезды. Она уходила в дом и там повторяла слова, которые много столетий повторяли те, кто жил до нее, и так же будут почти беззвучно шептать те, кто прийдут уже после и будут дышать этим небом, этим молочным воздухом, этой любовью, которую завещает им в дар.

пять

и так прозрачно под крышей ранним утром – как на небе. Она взбиралась по шаткой лесенке, чувствовала руками гладкую древесину и поднималась все выше и выше. Страшно и боязно, а хочется на чердак. Она любила высоту. Чтобы сверху – с высоты – увидеть поле золотистое, где солнце пляшет как в забытьи. Раннее утро. Дом тих. Дом пуст. Кажется, весь дом она знает и чувствует как себя саму. И комнаты – если по ним пройтись осторожно – впустят ее в свою прохладную млечность, и даже не скрипнет половица, как будто она по ним, как дух-серафим проходит. Как любила она истории про серафимов и ангелов. Казалось, за занавеской в той дальней комнате, где углы сыроваты и даже плесень от пола зацвела, пахнет лесом, землей, и ангелы и серафимы прячутся. А в доме живут муравьи. Узкими муравьиными нитями вьется их жизнь. Рыжевато-бурое их трудовое, несуетное извивалось, когда приседала на корточки и смотрела, как под кроватью, под высокой кроватью, застланной чуть синеватыми простынями с чуть синеватым тяжелым шитьем, под кроватью жмурились-жались тени, и мягкая пыль устилала блестящий гладкокрашеный пол, оставляя лишь островки от случайных прикосновений. Она переступила еще одну жердочку. Бесстрашие даже в пятках. Голыми ступнями вверх. И вот уж весь дом – там – внизу. Его как бы нет уже. Перед ней светлый мир чердака. Царственно возвышаются короба с пшеничной мукой, рядом – с чуть более грубой палевой кукурузной. Она запускает ладонь в солнечную сыпучесть, перебирает крупинки. Как хорошо! Даже не вздох, а Как хорошо! колеблется и колышется в воздухе, как паутина. И по нити спускается паучок, ее маленький бог, ее детство. И она на чудное небо памяти вместе с божком-паучком перебирается вверх. И во-веки-веков это небо, эти храмины облака.

звякнула ложка. Из полусна – теплый свет приоткрываемой двери, блаженство взгляда родного.

утро уже.

шесть

осыпается перед окном моей комнаты вишня

бьются о стекла жуки

озаренность

ма шепотом – там – на пригорке – видишь – кто-то в белом стоит – это акация это акация, ма

семь

я плачу темнотой

горбуном Д. Е. был не от рождения. От рождения он был высок, худ, закончил школу в Борисоглебском, где мы с ним и повстречались, когда в полуподвальчике цветаевского особняка выпивали кислое до оскомины вино, и крошки печенья из всклоченной бороды Д. Е. осыпались на острые его колени. Он не замечал этого и продолжал, сипло дыша, вышептывать последние свои стихи. Потом я узнала, что Д. Е. надломил позвоночник где-то в степях Таджикистана, а сейчас неприкаянно и одиноко обитает в узкой неотапливаемой комнатке второго этажа на 47 километре, бранится с соседкой Аграфеной, пестует свое дворянство, раздражаясь на аграфениных кур-пеструшек и голубоватую расхристанно растущую под окнами капусту. На его уделе дачной земли ничего кроме черной ряски на мелком озерце не росло. Лишь доживала свой древесный век искалеченная лиственница, а возле озерца кренился ветхий шалаш с двумя обитыми красноватым дерматином сиденьями от автомобиля. В жидкой тени лиственницы Д. Е. любил цедить третьезаварочный чай, оды Державина и восклицать, что семичасовую электричку отменили, но стоит-стоит поторопиться. Откуда-то он всегда приволакивал детский велосипед и, опережая меня, скрипел на нем через густой ельник на станцию. На платформе – чтоб спина не болела – Д. Е. вскарабкивался на угол железной ограды и, тяжело дыша, вглядывался слезящимися глазами в чернеющее за моей спиной небо.

восемь

только недавно узнала как от бессилия сердце темнеет и стынут слезы в глазах

девять

несколько недель у меня нудная – чуть выше 37 и 5 – температура – и под утро снится один и тот же сон – больница – женщины-санитарки разгребают в коридорах граблями землю – будто сеют зерно – выравнивают чернозем – и только одна санитарка какие-то корешки из земли выковыривает – болезненно выковыривает из земли какие-то корешки

десять

вечерело. Воздух морозен и стыл. Гулкая тишина. Кажется, рукой проведешь и след в воздухе зависнет. В снегу узкая тропинка. Будто яблоком свежим под каблуком хрустит.

яблочный дух светел и чист – ма приоткрыла калитку – ждет кого-то из темноты – тайна сумерек августа – горьковатый запах лишайника, яблок – не уходи, ма, постой чуть подольше – колотится в горле невысказанное – пульсирует сквозь листву

одинадцать

на захолустной станции раннее утро.

свет сквозь запыленные стекла. Завороженные тишиной входят на станцию женщины. О чем-то вполголоса говорят. Садятся поодаль. В лице у одной что-то странно знакомое – родимое пятнышко на виске (как у ма), тот же чуть динноватый (она стыдилась всегда) нос с горбинкой. Дешевая кофточка. Юбка из мягкого шелка. Ту-что-моложе вижу лишь со спины – напряженной и щуплой. Навязчивый звук за окном. Отвлекаюсь. В тени облаков угасают, подрагивают тополя. Сквозь них как-то блаженно тянется, будто звенит, как у Вермеера, свет. Вижу: женщины (молодая и та-что-постарше) неспешно идут по перрону. Из сумки, обшитой стеклярусом, та-что-постарше выуживает и подбрасывает в светлое небо пригоршню лепестков. Вторая – сосредоточенно наклоняет бутыль, выплескивает из нее красноватую жидкость. Звон колокольни ширится пустотой. Над головой у меня станционный громко-вещатель хрипло бормочет о том, что мой поезд ушел.

я так беспомощна, ма.

только нежное в ней и осталось – остальное погасло и приутихло - - - и любила она озеро - - - из глубины - - - как незаживающее - - - как трава прикасалась к свеченью его

[На первую страницу (Home page)]     [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 13.11.07 18:14