Впечатления

Ольга Харламова

БЕЛЫЙ ПАРУС
(Русские эмигранты в Париже)

А ты улетаешь в Париж –
Какое красивое слово!
Над аэродромом паришь
пространства уже неземного,
и аэродевочки там
разносят вино и напитки,
и губы твои не скрывают улыбки
и шепчут: Paris, Notre Dame.

О, Париж, Париж!

Город, который «стоит Обедни» и «Праздник, который всегда с тобой».

Эти слова были во мне еще тогда, когда я собиралась в дорогу, эти слова были со мной, когда я уже дышала воздухом Парижа. Эти слова сейчас создают фон, на котором проступают картины парижских улиц, парков, музеев, жилых кварталов, моих парижских встреч с русскими эмигрантами, для которых местом жизни стал этот город, и сам он занял место в их жизни.

Творческие люди, профессией которых является слово: писатели, журналисты, в основном, конечно, писатели, с большими трудностями находят себе место в другой стране, если они продолжают говорить и писать на русском языке и их продолжают волновать те же самые проблемы, которые волновали у себя на родине. Там, в другой стране, русский язык не стал языком международного общения, и русское слово и русские проблемы не нужны никому. Специфика русской жизни и русского слова может интересовать людей или широкого кругозора, или узких специалистов, кто занимается языком, исследует творчество русских писателей и кому интересен слог именно этого писателя. Но таких специалистов мало, а простые люди, которые каждый день встают и ходят на работу, смотрят фильмы и читают книги, они чуждым языком не интересуются, и они не смогут понять, чем отличается творчество одного писателя от другого, потому что они не читают их произведения в подлиннике. Они читают литературу на своем родном языке. Писатели, журналисты, живя за рубежом, вынуждены или должны стать на службу государству, служить их политике, и кого они в данный момент поддерживают, это для политиков становится интересным, тогда их работу оплачивают, тогда они появляются на телевидении и на радио. Но, опять же, это изворот социально-политический, а не художественно-литературный.

Если писатель является таким мастером, как Набоков, умевший писать на английском языке так, что его произведения были интересны самим англичанам, или если он такой художественно-политический титан, как Солженицын, такой писатель будет принят в любой стране. Но это титаны, и таких очень мало. А речь у нас идет о тех многих других, которые, тем не менее, пишут, и пишут хорошо, но они остаются невостребованными там, в другой стране. И на что им там жить? На чем зарабатывать деньги?

Когда они уезжали отсюда, приезжали туда – они оказывались там нужными ну, может быть, для того, чтобы «подробно передавать» какие-то определенные сведения о жизни в Советском Союзе. Им за это платили.

И вдруг у нас началась перестройка. Вдруг у нас стало все практически таким же, как и у них. И о чем же им тогда остается говорить? Так вот сейчас они ненавидят перестройку, они Горбачева ненавидят, они вообще ненавидят все, что произошло у нас в стране. И они полюбили Советский Союз. Потому что Советский Союз их «кормил», а перестройка разрушила их «экономические» основания. Потом они стали из этого выходить, искать другие пути, но вначале были шокированы и возненавидели всё это новое наше.

И происходит то, что они начинают «чуждаться» друг друга. Они вращаются все время в своем тесном мирке и друг друга поедают своими бесконечными интригами и завистью.

АИДА

Был вечер, был день, было утро,
а ночь как была не была.
Отчалила в лодочке утлой,
ни паруса нет, ни весла.
Теченьем и ветром гонима,
пропала в волнах где-то там…
Молитвами разве моими
прибьется к родным берегам!

Поэт проживает жизнь ту, которую проживает его душа, а душа всегда на родине.

Я в доме, отдаленном от центральной части Парижа, в многоэтажной башне на 27 этаже. Просторная кухня. За круглым столом мы пьем чай, просто беседуем.

Аида Хмелева – поэт, она писала стихи всю жизнь, с 50-х годов и по сей день. Первая книга, которая у нее появилась, «Свидетель созвездия Льва», датирована 1997 годом. Там собраны ранние стихи, в основном, 50-х годов. А вот вторую книгу, «Вольная воля», я держала в руках и прочитала там при ней несколько стихотворений. Меня эти стихи потрясли глубиной, поэтическим слогом. Я не литературный критик, но я сказала бы, что Аида Хмелева – настоящий большой поэт. Стихи написаны настолько по-русски, чувствуется, что это пишет русский человек, о своем, родном, и это еще одно подтверждение того, что где бы человек ни жил, в какой бы стране он ни был, он все равно остается душой там, где родился, вырос, там, где прошло его становление, где его душа.

Когда я пришла к Аиде, я хотела взять интервью, т.е. я уже достала диктофон, но Аида сказала: «Нет, нет, нет, не надо, давайте просто побеседуем, выпьем чай, поговорим просто так, хорошо, что вы зашли, пришли…» Мы действительно стали пить чай, и получилось так, что я ей все рассказала о себе. У меня был с собою журнал «Литературная учеба», первый номер за этот год, где напечатана подборка моих стихов. Аида внимательно читает и вдруг, резко подняв глаза, спрашивает: «Неужели существует мужчина, достойный такой любви, о которой вы пишете?» Я говорю: «Нет, наверное, но писать хочется.»

Я ей стала больше понятна, и Аида стала говорить о себе, и начала она с такой фразы: «Моя бабушка…».

Это было настолько замечательно, это было мне подарком. Когда я начинаю рассказывать о себе, я тоже говорю: «Моя бабушка…».

Я вообще считаю, что когда человек начинает разговор, вспоминая даже не маму и отца, а бабушку или деда, это значит, что человек глубоко, корнями соединен с домом, с родными, с родиной.

Бабушка Аиды была дочерью священника и вышла замуж за священника. У Аиды три сына и три дочери. Второй сын, Дмитрий, также священник, сейчас он имеет приход в Сергиевом Посаде.

Аида попала на чужбину в силу тех обстоятельств, которые сложились в Советском Союзе, когда люди с определенными взглядами попросту не принимались обществом, даже не обществом, а не принимались политикой, их выкидывали из страны, просто выбрасывали в лучшем случае или же отправляли в лагеря.

Так было с одним моим знакомым, мало знакомым, почти незнакомым, но тем не менее я видела этого мальчика на вечеринке, всего один раз, красивого, который был счастлив тем, что он поэт, и уже чувствовал себя поэтом, он радовался тому, что сегодня придумал новую строку, он подходил ко всем и знакомил их со своей строкой, я помню эту строку: «Небо, беременное закатом». Я тогда сидела и думала: у меня таких рифм – куры не клюют, но я не бегаю и никому не кричу, что я поэт. Потом его имя стало известно на всю страну – он был одним из восьми мальчиков, вышедших на Красную площадь после событий в Чехословакии – Вадим Делоне. И, по существу, ему сломали жизнь. Он был посажен, сначала, естественно, куда-то на Лубянку, потом сослан в лагерь и провел там несколько лет, а когда вышел из лагеря, был вынужден эмигрировать. Наверное, он мог бы не уезжать, но здесь все пути ему были закрыты: он не мог нигде учиться, не мог получить нормальную работу. Когда я рассказала Аиде об этом поэте, оказывается, она его знала, он жил в Париже, но не мог приспособиться к этой жизни, скажем так – зарабатывать деньги. Он прожил недолгую жизнь и скончался на чужбине.

Муж Аиды был профессиональным фотографом. В свое время он выставлял художественные фотографии в Манеже, и, когда по выставке прошлись бульдозеры, оставляя на месте произведений искусства целину, он был вынужден эмигрировать вместе с семьей.

Поскольку муж был высокопрофессиональным художником-фотографом, ему очень быстро была предоставлена хорошая работа, и, естественно, Аида получила условия для жизни, для того чтобы можно было растить и воспитывать детей и писать, писать стихи. Книга ее, подписанная псевдонимом Любовь Молоденкова, вышла небольшим тиражом в количестве 500 экземпляров, и она через знакомых людей распространила их в различных библиотеках.

Я спросила, где можно купить ее книги, оказалось, что и купить-то их не купишь. Остается только надеяться, что следующая книга найдет более широкий доступ к читателю, чтобы как можно больше людей в России могли прочитать ее замечательные стихи.

Те стихи, которые русские эмигранты пишут и читают там – замечательные стихи, но они о русском, написаны русской душой. И опять же они изданы здесь, у нас, в России, и они интересны русскому читателю. Даже если их переведут на французский язык и будут читать во Франции, да, это будут стихи, хорошие, хорошо переведенные стихи, и тому, кто будет заниматься переводами с русского там на французский, они будут интересны, но они не займут место то, которое имеют, к примеру, стихи Виньона – для французов, стихи Байрона – для англичан, я уже не говорю о Шекспире в подлиннике.

ТУРГЕНЕВСКАЯ БИБЛИОТЕКА В ПАРИЖЕ

Париж, Париж, Париж!
Сверкающий солнцами крыш!
Однажды приснившийся мне —
наяву, не во сне.
Я рада, и город мне рад.
Подарок – и Лувр, и Монмартр.
В сердце Парижа – l’amour!
O, bonjour!

Тургеневскую библиотеку я не сразу нашла, она для меня вначале оказалась закрытой. Я знала о том, что в Париже существует библиотека русских эмигрантов – Тургеневская библиотека. В справочнике я нашла ее адрес и сама поехала на эту совершенно неизвестную мне улицу. Она, эта улочка, оказалась небольшой, тем не менее я нашла дом, но никакой вывески, говорящей, что здесь библиотека, не было. Была суббота, никто не входил и никто не выходил из этого дома. В парижские дома просто так войти невозможно, не зная кода. Можно долго стоять перед закрытой дверью, вот так и я, простояв где-то минут двадцать, ушла и подумала: видимо – библиотека переехала куда-то, или этой библиотеки просто нет.

Париж – не из тех городов, в котором надо передвигаться от цели к цели. Париж – город, где можно просто ходить, как в деревне, луща семечки, по его Елисейским полям, считая ступеньки Нотр-Дама,мечтая о любимом Квазимодо, представляя себя Эсмеральдой на его руках, заглядывая в переулки и ища счастья в Латинском квартале. И, конечно, первое, что я сделала, это стала знакомиться с городом. Один день я провела целиком в Лувре – пришла к открытию и вышла, когда уже прозвенел звонок, стали предупреждать, что пора покинуть здание. Я бродила по улицам Парижа, поднималась на Монмартр и проходила по его улочкам, даже проехала на экскурсионном автобусе и по названиям улиц, которые произносил водитель-экскурсовод на французском языке, я понимала, что мы проезжали там, где жили, или бывали, теперь уже знаменитые, художники, поэты, писатели, где они встречались в кафе, совсем рядом, вот за этим стеклом автобуса. Не расставалась с фотоаппаратом, оставляя на память различные виды Парижа, и не только достопримечательности, а улочки Парижа и его закоулочки. Через «Русскую мысль», где постоянно печатают объявления о поступлении книг в библиотеки, я подтвердила адрес и еще раз поехала в Тургеневскую библиотеку. Из подъезда того же дома вышел молодой человек. Я спросила его о Тургеневской библиотеке, и он сказал: «Да, да, она здесь.» Мы поняли друг друга, хотя он говорил на своем языке, я – на своем.

На втором этаже жилого дома действительно располагалась, а правильнее теснилась, Тургеневская библиотека. Встретила меня библиотекарь Варвара Львовна. Она любезно рассказала мне историю этой библиотеки, что она сложилась еще в 1875 году по инициативе Тургенева на средства от концертов Полины Виардо, о том, что услугами библиотеки часто пользовались русские люди, и что она была довольно большая, около ста единиц хранения. Но в 1940-м году, когда пришли фашисты, они вывезли библиотеку, увезли ее с собой в Польшу. Когда Польшу освободили, библиотека была возвращена на родину, но сохранилась третья часть ее бывшего фонда. В настоящее время даже этим книгам тесно вот в этих двух комнатах квартиры, где просто невозможно держать большой фонд, и сейчас в ней размещается только 30 единиц хранения. В библиотеке есть и читальный зал – на два стола. Медленное угасание жизни библиотеки поддерживается мэрией. Несколько человек работают на зарплате, а несколько человек помогают по собственной инициативе, но тем не менее библиотеку посещают несколько сотен читателей, и при мне пришли два человека, которые попросили записать их в библиотеку. Для того, чтобы стать читателем этой библиотеки, нужно иметь любой документ, подтверждающий твое проживание в Париже, 15 евро, как залог, 5 евро при записи и по одному евро за каждый месяц. Эта библиотека не только хранит художественную литературу, как мне сказала Варвара Львовна, это настоящая эмигрантская библиотека и она ведет научную деятельность, т.е. вся информация о том, что создано русской эмиграцией, первой, второй и третьей волны, всё проходит через библиотеку, и все научные работы, труды, которые издаются во Франции, где-то в другом месте, в Германии, например, отражены в каталогах этой библиотеки. Но больше никакой другой культурной деятельности библиотека не ведет, как, например, концерты на русском языке, не выступают там современные писатели, поэты, такой практики нет. Это происходит исключительно потому, что помещение очень мало и эти мероприятия невозможно проводить.

Я подарила библиотеке книжку моих стихов и книжку стихов поэта Александра Сенкевича, хотя книги в дар библиотека практически не принимает, потому что их негде хранить. И когда я спросила, чего бы, в качестве мечты, хотелось библиотеке – первое, что мне было сказано, чтобы помещение было «побольше».

Мало воздуху для русской библиотеки в Париже.

ПОВЕРЖЕННЫЙ КРЕСТ КИРЫ САПГИР

Легкий парус, летний зной,
синяя вода,
и далеко-далеко
берега гряда,
и высоко-высоко
в небе облака,
и соленые, как соль,
губы моряка.

В самом центре Парижа, в двух шагах от музея Пикассо, в небольшой муниципальной квартирке, заставленной книгами, буквально заваленной всякого рода интересными вещицами, собираемыми любовно и хранимыми хозяйкой Кирой Сапгир, происходит таинство нашего первого знакомства.

Профессиональный литератор, переводчик, поэт, автор книг, сценариев, поэтических сборников – это послужной список Киры. В своей московской квартире я включаю диктофон и вновь слышу ее живой голос: «Пусть будет автоинтервью…»

Вопрос: Расскажите о себе.

Пусть будет автоинтервью.

Как говорил кто-то из наших родных людей из 19-го века, Чернышевский или Добролюбов: «С чего начать?»

О себе рассказывать не люблю, очень трудно говорить о самой себе, потому что сразу начинаешь рассказывать: где родился, когда и, что самое ужасное, кто твои родители и чем ты занимался до 17 года. Ну, ладно, ну так вот, зовут меня Кира Сапгир. Фамилию мне подарил мой бывший, ныне покойный, муж Генрих Сапгир. Откровенно говоря, я вышла за него замуж, потому что мне нравились не только его стихи, но ужасно нравилась его фамилия – на слух. Мне показалось очень вальяжным иметь такую фамилию. Я тогда примерила ее на себя и – вышла за него замуж. С фамилией я получила в наследство совершенно невероятную фонотеку, потому что Сапгир очень любил читать вслух стихи, не только свои, но и чужие, читал их превосходно, и мне, такой девочке из такой хорошей интеллигентной семьи, у которых в основном, читалось то, что стоит на полках, и у которых был нормальный запас культуры, мне вдруг открылся мир в другую культуру, как бы вот в другое искусство. Правда, открылся он не только благодаря Сапгиру, но еще немножечко раньше. Открылся для меня этот мир, когда я увидела первого человека из богемы. А произошло это, когда мне было что-то такое лет шестнадцать, и моя одна приятельница, тоже такая девочка из хорошей интеллигентной семьи, у которой родители были профессора и которые тоже как-то не подозревали, что вокруг творится что-то неописуемое в те годы, они поехали все в Коктебель, и та приезжает, у нее глаза горят, она говорит: «Слушай, я таких людей видела! Я видела таких людей! Я видела таких вот красавцев! – Васю Ситникова и Володю Морозова, двух художников, и они ходили по пляжу и однажды они из морских камешков ночью выложили двух чертей, и никто-никто не наступал на этих чертей, страшно боялись их испортить, вот, давай я тебя познакомлю с Васей Ситниковым?»

Вася Ситников был художник, очень забавный человек и очень талантливый. Он из себя строил такого хитрого мужичка, на самом деле он был рафинированнейшим человеком. Сидел он на Лубянке напротив… нет, он тогда сидел на Сретенке, и этот самый Вася Ситников, с такой бороденкой как бы такого мужичка сиволапого, рисовал очень изысканные, в общем, очень интересные картины, он рисовал щетками сапожными. У него была масса учеников, которые до сих пор еще живы-здоровы, и, в частности, один из них, изумительный художник Володя Титов, просто изумительный, которого называют Бенедиктом Ерофеевым в живописи.

Вот, значит, меня приводят к нему. Приводят меня не к нему, а приводят в гигантскую коммуналку на Сретенке, гигантскую, там все напоминало какой-то вокзал, там были уходящие во тьму потолки, там были какие-то двери, из которых выбегали люди какие-то, скрывались в других дверях, в общем, было какое-то странное видение фантастического реализма. И вводит она меня к Васе Ситникову в комнату. Комната – узкая как пенал, длинная, с невероятно высоким потолком, под которым подвешены байдарки, которые он делал сам, некоторые обтянутые досками. Вокруг масса всякой старины, и Вася нам показывает свои эти картины, написанные щеткой, и всё. Потом говорит, что он занимается йогой, ложится на пол, говорит: «Вот встаньте на меня, я вас выдержу!» – и мы послушно встаем на него. Ну вот, постояли и сошли, ничего – живой.

Потом, значит, мы сидим на диване, он нас поит чаем, вдруг я смотрю, там такая лампа прикрыта старинным платком, косынкой, в которой раньше старушки в церковь ходили, с тонким очень рисунком, и вдруг я вижу ужас: по ней ползет гигантский клоп. Я стараюсь его сбить и сжечь спичкой, но Вася кричит: «Не трожь!» Я говорю: «А что это?» Он: «Чш-ш-ш… не трогай!» И потом достает откуда-то банку огромную, стеклянную, с крышкой, о, ужас! – почти доверху набитую живыми клопами, и осторожно закладывает этого клопа туда. «Понимаешь, – говорит, – с соседкой я, – говорит, – воюю, как она, – говорит, – уходит, я их в клизьму, – говорит, – набираю, и к ней в замочную скважину!»

Я, вообще-то, ненавижу биографии, мемуары. Мне все время кажется, что просто у каждого человека есть мания величия, он думает, что его жизнь достойна того, чтобы о ней хоть кто-то прочел, из его же воспоминаний. Вот какой-нибудь Казанова, у него действительно есть о чем написать, правда? А вот Вася Ситников был человек-легенда, у меня даже есть книжка, воспоминания о нем, составленная Зарой Флавинской, женой художника Флавинского.

Короче, значит, о Васе можно рассказывать много и много… Последнее, что я расскажу… Когда я оказалась уже в эмиграции, в 78 году, и когда я сидела в Вене и тоскливо поджидала разрешение на въезд в Париж, тогда это было гораздо проще вообще-то, вот тут я опять увидела Васю, последний… да, последний раз в своей жизни. Я вошла в толстовский фонд и увидела знакомую фигуру, я сначала даже не поверила своим глазам, я знала, что он в Вене, он собирался там остаться, и вот сидит Вася, и ко мне девушка из толстовского фонда в отчаянии подбегает: «Слушайте, помогите вы ему анкету заполнить, мы уже просто в ужасе!» Я говорю: «Хорошо, – говорю, – Вася – привет!» Смотрит на меня, говорит: «Ой! – говорит, – помоги анкету заполнить, иначе не знаю!» Я смотрю – там написано: «Особые приметы – нос как у Льва Толстого.»

Ну, ладно, заполнили, он говорит: «Идем к тебе, чай будем пить!» Прихожу к себе, его привожу, он берет огромную банку, как та, которая была с клопами, туда вываливает цибик чаю, пачку сахара, заливает кипятком, взбалтывает и говорит: «Вот сейчас я чай буду пить!» Ну, вот, в общем, такой великолепный клоун, каких было мало на свете, но которые все-таки были.

К сожалению, потом, когда я оказалась в Америке и позвонила ему, он сказал: «Господи! Счастье-то какое! Только, ты понимаешь, я сижу… э… у меня так всё заставлено, что не войдешь, – говорит, – но все-таки приходи, я для тебя путь расчищу.» И я, сволочь, не пошла, потому что я загуляла, были новогодние праздники, а он потом умер. Это было в 86-ом году. Мне ужасно жалко, что я тогда не появилась. И вот умер, и никто не пришел. Через четыре дня только его нашли, а то и позже.

Я почему не рассказываю всю свою предыдущую биографию, потому что, мне кажется, раз я рассказываю биографию не человека, а поэта, если хотите, писательницы и журналиста, надо начинать с того, с чего она началась.

Итак, Генрих открыл для меня мир, который я никогда не понимала сначала. У меня было такое ощущение, что я попала на какие-то суггестивные курсы иностранного языка, где надо просто встраиваться, ловить всё на уши, а потом разбираться уже самим. Потому что мелькали имена: какие-то Жан Арп, ну Кандинский ладно, но какой-нибудь Жорж Брак, ну Шагал ладно, ну Анненский ладно, но всё это было как обрушившийся на тебя водопад имен, цитат, репродукций в книгах, и всё это рассказывал мне Генрих, у которого был великолепный учитель Евгений Леонидович Капельмейских, с которым я потом познакомилась… и в общем я, чтобы не выглядеть идиоткой, очень хорошо так кивала и, в общем, делала вид, что я понимала. Понимать я стала довольно быстро. Дальше это понимание вылилось в то, что у нас родилась дочь, довольно быстро, потом, значит, мы поженились, что было довольно не быстро, и потом…

Тогда была целая компания поэтов, настоящих таких формалистов, эксцентриков, собственно, к которым относился и Генрих, таких наследников Хлебникова, царя Давида и Пушкина… скорее Хлебникова.

И среди этих поэтов, у которых, как бы сейчас сказали, открылись как бы какие-то чакры, которые стали называться «леваками», появился такой очень интересный интеллигент, настоящий интеллигент до мозга костей, который оказался главным редактором детского издательства «Малыш». Это было утлое издательство, которое выпускало «раскладушки»… и опять, забегая вперед, я скажу вам, что когда я ехала в эмиграцию, мне снились судьбоносные сны, мне, например, приснилась «раскладушка», которую якобы сочинил Солженицын, про зверей, я помню, там, на этой раскладушке, был нарисован такой реалистический натуральной величины воробей. Я тогда подумала: могу же я писать раскладушки, правда? Могу!

Короче говоря, в этой редакции Юрий Павлович Тимофеев, замечательный человек, собрал целую компанию людей, которые, он считал, «наследники самовитого слова». Генрих попал в эту компанию, в эту компанию попал поэт Игорь Холин, который недавно умер, туда попало еще много очень интересных людей, которые начали делать такие эксцентричные детские стихи, как делали их когда-то абериуты. У меня до сих пор лежат эти книжки. Они сейчас все классики, эти люди. И оформляли их художники, которые сейчас тоже классики, всякие там Кабаковы, всякие Пивоваровы там и т.д., Булатов, ну, в общем, очень высокого класса люди работали. Я до сих пор, когда вижу книжки этого периода, я их немедленно покупаю и собираю, потому что это по-настоящему произведения искусства.

И вот, значит, Генрих писал эти детские стихи, постепенно у меня развивался слух, и я, как ученики у художников эпохи Возрождения, начала как-то притираться к этому делу. Сначала, как говорили художникам: «Вот разотрите краску!.. а теперь пропишите этот угол, мне некогда, я пошел выпить в соседнюю таверну!.. а теперь давай, знаешь, вот этому зайцу пропиши усы или цветок в руках у дамы… ну, а теперь валяй сам!» Это и происходило, и меня стали спрашивать: «Кир, как ты думаешь, как бы здесь вот написать?» Я говорю: «Генрих, я, конечно, не рискую советовать, но а может быть так?» И вроде я угадывала. Потом он стал говорить: «Знаешь что, вот мне прислали на перевод подстрочник какого-то жуткого ублюдка, ну не хочу я писать, напиши ты.» Я говорю: «Генрих, я переведу, только давай договоримся так, я подпишусь своей, т.е. твоей, фамилией, и давай сделаем опыт: если скажут – старик, ты исписался, ты пишешь очень плохо, что с тобой? – я буду писать под всевдонимом, халтурить, зарабатывать деньги. Если скажут – старик, а у тебя удачно – я буду продолжать. А ты поправишь: не «Г», а «К» Сапгир.» Это произошло, сказали, что это хорошо. Я стала писать детские стихи, переводы, и вдруг меня это дело понесло. Меня понесло: вдруг какие-то там передачи по радио, я еще была переводчиком, я начала переводить, и я стала еще и литературным переводчиком, я перевела почти всю «Золотую книгу народной французской поэзии». У меня хорошие переводы, правда. Я переводила Жоржа Просансаж, я переводила Раншера и Превера, я стала литературным переводчиком, соответственно, но всё это я не очень пользовала в Москве, ибо у меня была такая, передо мной была такая прочная спина, стена хорошая. И вдруг мне стало тесно. Надоела спина, мне надоела стена, мне надоел центральный рынок, где я покупала очень вкусную телятину, зеленые огурцы зимой, вот, мне надоело вдруг всё, и я поступила очень глупо, но я не жалею. Я знала, что однажды я вот так вот встану, как кошка, и уйду, куда захочу. Я уже собиралась укореняться, я уже вступила в Союз писателей, я была как детская поэтесса, всё очень хорошо, но вдруг… И я Генриха своего предупредила. Я сказала… у нас уже была дочь 16 лет… я сказала: «Знаешь – хватит! Не то что «хватит»… ты знаешь, я – пошла!» Он обалдел. Но сказал: «Иди! Иди, каждый живет, как хочет!» «А если, – я говорю, – я уеду далеко?» Он сказал: «Каждый должен жить, где хочет, но кто-то должен оставаться». И я уехала… с дочерью. Он был несколько ошеломлен.

Я решила свою жизнь поломать. Я ее сильно поломала. И я не жалею, потому что я, во-первых, измерила свои силы, короче, я соскочила с этого поезда, который шел хорошим курьерским рейсом, села в другой, который шел совсем другими путями – поехала!

Прилетела я на Запад. Конечно, в тар-тара-ры к чертям никто не летел, и я прекрасно знала, что мы нужны там для какой-то внешней политики, для разрядки между всякими странами, поэтому я уже заранее знала, кто мы, как нами будут заниматься, что мне дадут, в общем, не как сейчас люди гопничуют, что я буду каким-то образом пристроена хоть ненадолго, хоть минимально, дальше я огляжусь. Так оно всё и произошло, но, будучи, в прошлом, выпускницей института иностранных языков, будучи очень хорошей машинисткой и переводчицей, и редактором, я работала в свое время в агентстве ТАСС во французском издательстве, будущее я видела таким: вот я приезжаю, сажусь за машинку, начинаю переводы делать, начинаю делать перепечатки и становлюсь в строй – таких рабочих западных пчелок. Не тут-то было. Я не зря соскочила с того поезда, на котором заранее знаешь все станции. На этом поезде трудно было понять, какие станции будут. Он останавливался, где хотел и этим отличался от того, с которого я соскочила, слава богу.

Здесь масса переводчиков, но ни у одного из них нет, как у меня, диплома иняза. И все-таки я единственная, кто не стал переводчиком. Люди приезжали, говорили три слова по-французски и уже переводили. Я этим заниматься не стала. Я стала заниматься тем, чем я в Москве не занималась, я стала писать статьи о литературе, о художниках. И вдруг… стала делать передачи на «Свободе», причем это произошло стремительно, это произошло в первой же неделе, как только я появилась здесь. Платили за это гроши, но у меня было пособие. В общем, приятно, когда ты идешь на «Свободу», несешь в клюве очередную передачку, а тебя встречает зав. парижского отделения и говорит: «Вы знаете, мне нравится, что вы делаете, разрешите пожать вашу руку!»

Урожай я, конечно, снимаю, но не только лавров, роз и разного рода шелестящих бумажек, а снимаю и снимала очень горькие и неприятные цветы и плоды, ибо я приехала на Запад как непонятно откуда взявшийся фрукт и продукт. Наша семья была знакома со всеми диссидентами, но Сапгир говорил, что ему все эти фраера не нужны, что он – сам по себе, и что он сам таит в себе все корни революций, всех на свете, и это была правда. Он был в культурном сопротивлении, ему не надо было распространять самиздат, он сам был тем, кого распространяли, и поэтому мы были от всего этого в стороне. Правда, когда я уезжала, потом выяснилось, что у меня под окнами стоит стул, кто-то подслушивал. Подслушивали все разговоры, конечно, дом был набит магнитофонами: думали, что у Генриха было имя, и что я, уезжая, пролагаю путь, а он, хотя и говорит, что остается – поедет.

Не тут-то было! И вот эта вот ситуация, когда человек непонятно на кой черт оторвался от своего мужа, который очень известный человек и в общем очень неплохой, которая уехала, бросила вполне нормальную ситуацию, всё, с дочерью, летит в тартарары… что-то не так! И на меня, так сказать, положили глаз. За меня вдруг взялись, потому что не понимали, что я собой представляю. За меня взялась советская разведка, даже не КГБ, и пыталась меня завербовать. А вот что я из этого сделала и как все обернулось – на то весь мой роман.

Надо сказать, что тень этой истории до сих пор надо мной как-то витает и иногда начинает мешать мне жить до сих пор. Я человек не то чтобы авантюрный, но я человек любопытный, мне всегда хочется понять, что произойдет, если я сделаю то, чего, по идее, делать нельзя. Например, кинуть сырое яйцо в вентилятор и посмотреть траекторию брызг. Вот, траектория была та еще. Траектория попала мне просто в глаза, в лицо, в сердце, в душу и, в принципе, могла убить.

У меня, как говорила здесь русская эмиграция, которая хорошо нахваталась сленга, мои сверстники… она говорит: «Кир, у тебя язык как у крокодила». Я сначала не понимала, что это, но потом поняла: вот этим крокодильским языком я пыталась рассказывать об искусстве и пыталась так повернуть это дело, чтобы читателям было интересно. И читателям стало очень интересно. Я поступила в «Русскую мысль». Дальше история начинает принимать авантюрный криминальный оборот, и обо всем этом я написала. У меня вышел роман, который сначала назывался «Ткань лжи», в новом переиздании называется «Дисси блюз», где пишется мой роман с газетой, с радио и всё, несчастная любовь, трагедия, отвергнутая возлюбленная, это я возлюбленная, а они все нечеловеческие инстанции, которые меня отбрасывают.

Вопрос: Мне кажется, будет очень интересным, если вы расскажете о своей новой книжке, которая вышла недавно. Это будет интересно нашим читателям, и не только мне.

Я делаю сейчас апокриф под названием «Суета вокруг романа». Первый роман мне ужасно трудно давался, в муках. Он довольно долго рождался. Потом были очень веселые муки, когда я его пристраивала, когда я пыталась его напечатать. Издатель, храбрый благородный Игорь Савкин, когда издал первую книгу, сказал: «Немедленно… давай еще!» И тут я собрала свои рассказы, которые писала и для себя и не только, в общем, я отдала ему вторую рукопись тоже, это сборник рассказов. Причем я ужасно волновалась по поводу этого сборника. Обычно пишешь ударную книгу, а потом ничинаются комплексы и думаешь, что второй раз такую ударную уже сделать нельзя. Потом уже начинаешь приобретать уверенность. Но выяснилось, что эта книга понравилась, к моему большому удивлению. Однажды звонит моя знакомая, говорит: «Слушай, я сижу в больнице, там у меня сестра, у которой должны делать операцию на глаза, и я, чтобы снять стресс, читаю твою книжку».

Приятно, когда тебе что-то говорят, хотя и очень редко, потому что «ты сам свой высший суд», как говорит Пушкин.

Когда ты пишешь, всё время есть такое ощущение, что ты летишь в безвоздушном пространстве, что тебя вообще нет, и что ты как свет, который видишь только тогда, когда он ударяет о какое-то препятствие, тогда ты видишь всё. Так же точно, когда я пишу, создается ощущение, что я лечу в этом пространстве и все время жду какого-то экрана. И вот на этом экране вдруг стало проступать то, что всем страшно нравится.

Эта книжка о Париже. Я не хотела, чтобы она была о Париже, это не обязательно, но поскольку я здесь живу, то так оно и получилось. Эта книжка не то что там некий парижский уголок, в котором есть свое очарование. В книжке у меня тоже есть живой Париж, некоторые рассказы из них походят на якобы какие-то очерки о Париже, на самом деле всё, что там написано, это мой вымысел. Иногда это имеет вид чего-то типа эссе, иногда это просто рассказ беллетристический.

У меня там есть особая часть, которая называется «Рассказы обскурантиста». Это о всяких чудесах, которые происходили со мной и которые получились как какая-то сказка. Я рассказываю какой-нибудь необычайный мелкий случай из личной жизни, а потом пытаюсь под него подвести теоретическую базу. На таких вот легких примерах я хочу рассказать о системе мироздания, которую я сама придумала. Я ее выдумала, и она как будто бы подтверждается вот этими именно всякими мелкими случаями из личной жизни. И в первой моей книжке тоже в какой-то мере есть очень сильное подводное течение, это попытка вот эту структуру мироздания объяснить при помощи литературы, при помощи жизненных фактов. Я считаю, что как только ты что-то пишешь, это уже литература, это другое, чем жизнь.

Эта моя теория о том, что вымысел – главнее всего, вымысел главнее, чем реальность, что существует некое нулевое измерение, точка, о которой не я одна думаю и говорю, о которой писали. Эта точка – точка перехода реальности в вымысел и наоборот. Это то самое пространство, тот глазок без измерений, через которое одно становится другим. Не диффузия даже, а… движение. Моя теория такая: когда реальность проникает в вымысел сквозь эту нулевую точку, через нулевое измерение, то получается белая магия, белое чудо в обществе, а вот когда вымысел проникает в реальность, это черная магия – и это ложь.

Мой первый роман называется «Ткань лжи», и в новой книжке достаточно большое количество рассказов уделяется этой теории, это ее главный узел, но она развивается дальше, и я рассказываю о том, как мы, люди пишущие, сотворяем вселенную, сами того не понимая, настоящую вселенную, но только мы ее сотворяем другим путем.

И когда ты читаешь произведение настоящего писателя, ты попадаешь в этот мир, попадаешь в его вымысел, и ты забываешь, что перед тобой страницы, что всё, что ты видишь, на самом деле рождено из букв. Мир из букв. Мир, в котором ты можешь делать, что хочешь, который, если ты очень начинаешь там властвовать, может и отомстить, ибо вымысел выскакивает в реальность и может иногда убить, как Пушкина, например, убил Ленский и как Лермонтова убил Грушницкий. Так что с вымыслом надо быть осторожным, тем более, что он может с твоей помощью вторгнуться в реальность и стать твоей жизнью. Вот об этом мои рассказы, где по поверхности – это Париж.

У меня там, например, есть сюжет о том, как я иду по Латинскому кварталу, где я тогда жила. Для меня это было совершенно ужасное время, потому что Латинский квартал – это место, куда люди приходят искать счастья и веселиться, а я там жила, и я там не искала счастья, я там не веселилась, я там просто тащилась как повседневность: покупала картошку, покупала мандарины, в общем, – жила так, как живут нормальные люди всюду. А вокруг люди ходили и искали счастье. И вот однажды, от этого несовпадения, от этой тоски, я посредине своей улицы встала и завопила в небо, возопила: «Если дьявол существует, я хочу немедленно получить этому доказательства!» И я подумала и добавила: «По телевизору!» Я пришла домой. Конечно, я сама себе показалась смешной. Не собиралась я включать свой телевизор, старенький, черно-белый тогда, купленный там не знаю… и все-таки я это сделала. Я включила, и причем я не искала ничего по программам. Сразу, как только я включила, когда экран засветился, я увидела странную старуху такую, не страшную, а просто ведьму, перед которой стоял череп, на который была налеплена свеча, старуха махала пергаментом над свечой и говорила: «Аве Сатан, аве Сатан!» Я обалдела, а потом, значит, выступил по телевизору священник и сказал: «Я изгоняю дьявола, и сейчас мы покажем всем редчайший трюк, – еще на узкопленочном аппарате, – это редчайшая совершенно съемка, сейчас я вам покажу, как изгоняют дьявола.» И дальше на экране появился подвал монастыря, где стоял огромный дубовый стол, толпился какой-то народ, вот этот священник, врач и монашки, и ввели человека… такой обыкновенный тип, смугловатый, полноватый, похожий на тунисца и ничего особенного собой не представляющий. Его кладут на этот дубовый стол, прикручивают сыромятными ремнями, руки и ноги идут по четырем сторонам стола и священник начинает что-то там такое говорить, говорить, читать молитвы, хор поет псалом, а он водит над ним крестом. Вдруг я вижу, как этот человек начинает подниматься и ремни растягиваются, словно это резиновые подтяжки. И священник говорит: «Вот смотрите, – говорит, сейчас вы увидите лицо этого дьявола!» Тогда камера наезжает на лицо этого человека, и я вижу это лицо, и это ужасно, потому что там нет молекулы того обаяния, которое мы видим на изображениях какого-нибудь там Мефистофеля или даже милого гоголевского черта, ничего подобного. И это – возведенная в миллионную степень пошлость. И я вспоминаю Соловьева: это грядущий хам передо мной, это лицо, которого надо бояться, потому что вся подлость мира, вся скука мира изображена на нем, вся ничтожность, и при этом все бури, которые возникают в душе посредственности. Это посредственность – в тысячекратной, миллионной степени!

Дальше он говорит: «Послушайте голос его!» – и из груди этого самого, этого… я уж не знаю, как его назвать, раздается рык, который не имеет ничего общего с нормальным человеческим голосом, это – рык зверя.

Дальше священник смотрит в экран своими очень живыми, такими черными, очень живыми глазами, в которых что-то такое сверкает довольно яркое, и говорит: «Дьявол существует, и главная его уловка в том, что в него не верят!»

Таков был мне ответ. И, заметьте, почему я рассказываю в книжке эту историю, во-первых, она абсолютно, сто из ста, точная, сногсшибательная, на мой взгляд, как многое другое, но что меня поразило здесь – это моя личная фраза, что я хочу увидеть это по телевизору. Я потом стала обдумывать и поняла, что телевизор – это не картина, это скорее походит на икону, это окно. Не зря говорят: икона – это окно. Но если икона – это окно в вечность, в горний мир, то телевизор, наоборот, это окно в мир обыденности, в мир вещей, ибо и телевизор – вещь среди вещей. Экран телевизора имеет то же золотое сечение, что и икона. Крест – его пропорции – это пропорции золотого сечения, и икона сделана соответственно этим пропорциям креста. Но поскольку телевизор – это икона, лежащая на боку, в него вписывается крест поверженный.

Вот такие у меня там рассказы. Я пересказала один из них почти один к одному, как в книжке, с тем минусом, что в рассказе, конечно, всякие литературные изыски. Всё происходит в Латинском квартале, в моем Париже, который так же не похож на настоящий, как вымысел на жизнь. И я говорю еще раз, что вымысел вовне реальности, ибо мы тоже дети вымысла, нас тоже замыслили.

Мне кажется, существуют некие союзы «творцов», творческие союзы. Конечно, мы творения очень сложные. Мы те творения, которые могут контактировать с творившим. Мы творим тогда, когда выпрыгиваем из себя вовне и возносимся над собой, только тогда наши творения могут выпрыгнуть из вымысла в реальность. Иногда это очень опасно, а иногда и нет. Во всяком случае, мы все можем контактировать, и в этом нет никакого злого чуда, это просто чудо, уже хорошее чудо. Я думаю, что мы – это еще не конец, что есть еще что-то другое, и вот об этом моя книжка, которая, быть может, поэтому оказывается коньковой и ее можно читать в приемной глазной клиники.

Еще один вопрос. Поскольку в нашей беседе было прошлое, настоящее, хотелось бы что-то услышать и о будущем.

Вы знаете что я вам хочу сказать. В самом деле нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, потому что прошлое – прошло, его уже нет, в тот момент, когда я говорю и вы задали вопрос, прошлого уже не стало, будущего еще нет, а есть – настоящее, которое является абсолютной величиной, которая тоже не существует, ибо момента перехода прошлого в будущее не самом деле нет. На самом деле есть вечность, есть все вместе. Это как картина, на которую мы смотрим сверху и видим концы концов и начала начал. Поэтому говорить о будущем в тот момент, когда оно уже наступило, довольно трудно. Мое будущее такое: мы сейчас с вами закончили наш разговор, я пойду гулять, я пойду на солнце, может быть, пойду к друзьям, вот мое будущее. Я, как кошка, я не умею оглядываться, я всегда смотрю только вперед. Разумеется, я всегда смотрю только в будущее, но я ужасно не люблю заглядывать за горизонт.

Хорошо, тогда я скажу по-другому. Существуют еще мечты. Мечты – это, мне кажется, именно то, что моделирует будущее.

Тогда я скажу о своих мечтах. Я хочу получить большую-большую литературную премию за свои книги, на эту большую-большую литературную премию я пойду играть в казино, выиграю много-много-много денег, построю большой-большой корабль, посажу всех своих друзей, и мы отправимся навсегда путешествовать!

А я представляю себе корабль, не современный, а парусный, в бурном море, с картины Ван Гога, будто бы иллюстрирующий стихотворение Лермонтова. Белый парус.

Париж, июнь 2003 г.

ПРОГУЛКА В ОВЕР
(2003 г. Париж. Музей Орсе. – «Церковь в Овере». Ван Гог. 1890 г.)

Почему мне так трудно оторвать взгляд от этой картины? Небольшая по размеру, в фиолетово-желтых тонах, она втягивает меня в свое пространство: поле, дорога, церковь, женщина.

Справа – церковь, нечто тяжелое, мрачное, живое, растущее на земле подобно дереву, связанное корнями с потусторонним миром.

Слева – кусок поля, заросшего чертополохом; идущая по дороге вдаль женщина. По одному тому, как эта женщина держит спину, видно, что она не убавит шаг, не приостановится, не повернет головы, верно, знает, зачем и куда идет. Может, дочь рожает в соседней деревне? Идет своей дорогой мимо церкви.

Всегда ли церковь – Храм Божий? И всякая ли дорога ведет к храму? Сколько времени впитываю я прохладный пасмурный день в окрестности Овера, стоя посреди дороги, неподалеку от церковных стен? Чувствую под ногами глину и засохшую грязь. Срываю метелку придорожной травы, разминаю в руке, подношу к лицу и вдыхаю запах земли.

Вижу – женщина впереди меня продолжает путь, не оглядываясь. Поднимаю голову вверх – ровное, низкое небо, оно не уводит ввысь, небо – потолок, или крышка гроба: вот-вот прихлопнет. Понимаю – нет противопоставления земли и неба, всё – земля. Так велика сила земли, что не представляется возможным вырваться из мертвой хватки ее и прорвать насквозь земное небо.

С трудом выхожу из оцепенения.

Картина Ван Гога «Церковь в Овере» снова передо мной.

Все еще пребывая в напряжении, отхожу от картины на несколько шагов, поворачиваюсь, чтобы уйти, и спиной чувствую притяжение – обладающего магнетизмом земли заключенного в раму пространства: поле, дорога, церковь, женщина – сама Судьба – так и не показавшая мне своего лица.

В Лувре

На Монмартре

На мосту через Сену

Автор благодарит Общество культурного и делового сотрудничества с Индией,
туристическое агентство ИНТЕР
и лично Татьяну Сергеевну Козловскую
за организацию поездки.

[На первую страницу (Home page)]     [В раздел "Франция"]
Дата обновления информации (Modify date): 08.09.07 10:36