Жемчужина
(Заметки о древней книге)
В духе времени
Армяне отметили два юбилея кряду. В 2001 году – 1700-летие крещения Армении, в минувшем – 1600-летие своего алфавита. Определять эти события как исторические – ломиться в открытую дверь, а назвать их эпохальными, судьбоносными вовсе не значит переборщить; ни один из эпитетов не кажется непомерно щедрым или чересчур эффектным. О да, нельзя забывать о масштабах, армяне народ отнюдь не великий, и что для нас эпохально, того другие могут и не заметить. Однако временами не грех и напомнить о себе. Порою даты скромной национальной летописи вполне заслуживают оказаться во всемирном календаре. Крестившись, Армения стала первым государством, объявившим официальной своей религией христианство. Факт, я полагаю, примечательный. Не менее примечателен алфавит: он идеально совпадает с фонетическим строем языка и в силу своего совершенства вот уже шестнадцать веков остается неизменным, причем имя, биография, прочие труды создателя не легендарны, но по преимуществу достоверны.
Книга, русскому изданию которой посвящены мои заметки1 , напрямую связана с обращением Армении в новую веру, во-первых, и с изобретением армянской азбуки, во-вторых. Она написана на ранней заре национальной словесности. Написана, весьма вероятно, самим изобретателем алфавита.
Книга давно переведена на многие языки, но по-русски прежде не выходила. Между тем обстоятельства крещения двух стран, Армении и Руси, кое в чем отчетливо перекликаются. Касательно же главного персонажа книги, Григория (Григора) Просветителя, Русь узнала про него много веков назад, и несмотря на крайне неприязненное в былом отношение Русской церкви к Армянской, основатель последней всегда был на Руси фигурой почитаемой. Впрочем, об этом ниже.
Что собою представляет «История Армении»?
В V веке так озаглавили свои сочинения четыре писателя; Агатангелос первый среди них. Его книга меньше других отвечает современным представлениям об истории страны. Взгляд автора сосредоточен исключительно на том, как армян осенила благодать истины, как они приобщились к Богу. Все другие сведения почерпываются при чтении только попутно, лишь упоминаются. Часть этих упоминаний «томов премногих тяжелей».
«Истории» предпослано авторское предисловие, поразительное в своем роде. Витиеватый текст, исполненный плетения словес, обнаруживает два сквозных мотива. Первый хорошо знаком античной и раннехристианской литературе – бурное море и чающие спастись от бури мореплаватели. Второй способен озадачить; алчба, корыстолюбие, барыши, драгоценные каменья, купеческое ремесло, подати, торговые дела – странный словесный ряд, учитывая цели, подвигнувшие древнего писателя взяться за перо2 . Но… «много таких, кто свое богатство использует для блага страны». Два мотива, столь разных, естественно сливаются: мы, «приневоленные силой приказа налоговзимателей-князей, пустились в плавание по морю книг истории».
Речь о том, что царь приказал автору, своему приближённому, запечатлеть на письме «общеизвестные повести о тех событиях, которые имели место у нас в прошлом». И тот едва ли не вскользь, избегая манифестов, оговаривает свои принципы «торговли словом». Он собирается быть историком, использующим «скудную лавку наших знаний», дабы преподнести «вослед идущим» «последовательное изложение повествований». Подчеркну: писатель видит себя не рассказчиком занятных историй – нет, историком (отмечу, что существительное история в армянском языке восходит к глаголу рассказывать). Он ясно понимает, что такое «приличествующее изложение истории». Его декларацию, поданную, повторяю, без акцента, почти мимолётно, стоит процитировать: «Мы выносим на продажу всё, что узнали из книг [о деяниях] смертных, изложив это в исторической последовательности, по порядку, повременно, соответственно происходившим событиям».
(Обратите внимание, как скрупулезно выдерживается купеческий, я бы сказал, мотив: налоговзиматели, торговля словом, скудная лавка, вынести на продажу.)
Не суть важно, что писатель отклонился от цели, не вполне справился с задачей и что вместо сухой хроники нам частенько преподносятся предания, то бишь «общеизвестные повести». Важнее другое. Древний автор, представляющий, изъясняясь по-нынешнему, младописьменную словесность, отменно сознаёт, что есть история, чувствует себя не кем-нибудь – учёным и не больно-то робеет. Его воззрения далеки от младенческих, и, судя даже по предисловию, он не похваляется, рекомендуясь человеком, «обученным отечественной науке, изучившим римскую и греческую литературу и не очень несведущим в искусстве письма». Последний пункт особо меня восхищает. Автор не лукавит, он и впрямь умеет писать, умеет искусно плести слова и, когда надо, чётко формулировать. Откуда? Прошло всего-то четверть века, как его рабочий инструмент – армянский язык – утратил «первоначальную немоту», приобретя собственные письмена.
Рациональных объяснений недостаёт, иррациональность, изначально присущая писательству, берёт верх.
Возьмем имя на обложке. Перед нами не что иное, как абсолютно прозрачный и многозначительный псевдоним. Армянское Агатангелос есть Агафангел, или благой вестник. Это не только многозначительно, но и многозначно, не только прозрачно, но и двусмысленно. Кто, собственно, подразумевается, кого надлежит иметь в виду? Возможно, того, кем изложены драматические перипетии просвещения армян Христовым учением, а возможно, самого Просветителя.
Оба варианта резонны. Повествователь однажды, лишь однажды назвался Агатангелосом, однако же не без оснований. Ведь он, а не кто-то запечатлел обращение своей страны, послав тем самым грядущим поколениям воистину благую весть. И все-таки в качестве подлинно благого вестника в книге выступает именно Григор Просветитель; это не могло не породить известной путаницы. Та и возникла, в итоге Григора не раз отождествляли с автором «Истории».
Но пусть Агафангел и не тождествен Григору. Дальше-то что? Кто скрывается за псевдонимом? Автор утверждает, будто зафиксировать для потомков историю крещения приказал ему царь Трдат (по-русски пишут еще Тиридат и Тирдат), один из главных персонажей книги. Выходит, Агафангел – очевидец и современник описанных им событий. Но ряд анахронизмов, на которые мы не будем указывать3 , опровергают это. Судя по всему, на роль Агафангела годятся только двое – создатель алфавита Месроп Маштоц (360 – 440) и Корюн, его ученик, увековечивший учителя в своём «Житии Маштоца». Большинство специалистов, и в их числе один из переводчиков книги академик Сен Аревшатян, отдают предпочтение первому.
Хотя… как бы то ни было, перед нами мистификация. Книга сочинена не по свежим следам описанных в ней событий (они доведены до Никейского собора, то есть до 325 года), но гораздо поздней, около 430-го. Мистификацией, продиктованной благими помыслами, раннее средневековье не удивишь. Она в духе времени. К примеру, в том же V веке появилось несколько трудов автора, представлявшегося последователем апостола Павла. В «Деяниях апостолов» (ХVII, 34) сказано: «Некоторые же мужи, приставши к нему (Павлу), уверовали; между ними был Дионисий Ареопагит». За этого-то Дионисия как раз и выдавал себя неведомый философ. Автору требовался авторитет, если хотите, харизма – свыше дарованная благодать, и соучастие в освящённых традицией делах и временная дистанция способны были наделить ими пишущего.
Сказав, что мистификация Агафангела – в духе времени, мы затронули самую, может быть, интересную сторону книги. В ней всё в духе времени, которым она порождена. Глупо, конечно, забывать ироническую реплику Фауста:
А то, что духом времени зовут,
Есть дух профессоров и их понятий,
Который эти господа некстати
За подлинную древность выдают4 , –
глупо-то глупо, да ведь охота пуще неволи. Сквозь армянскую призму легко просматриваются черты и свойства, характерные для всего раннего христианства, для его на глазах обретавших устойчивую динамику преданий и, шире, мифологии, для его вслепую, пока только на ощупь осязаемого литературного этикета.
Сразу бросается в глаза, что в книге напрочь отсутствует провинциальность. Это странно. Сам Агафангел абориген, хоть и поживший за границей. Действие протекает во второразрядной и не вполне независимой стране. Времена, когда Тигран II на равных соперничал с Парфией и Римом, отшумели давным-давно. Теперь его родина находится «под покровительством» империи. Замечательная деталь: угодившая сюда римлянка Гаянэ, будущая святая, при всем своем ангельском смирении в сердцах обзывает Армению «варварской страной». Но кругозор автора не замкнут окраинными заботами, от его пассажей не веет узостью взгляда, зашоренностью, затхлостью. В поле его зрения – то Персия, то «земли италийцев», то «царский город римлян», то «греческие края», то Каппадокия, то Сирия… Здесь не только космополитичность, которую несло с собой христианство, здесь уверенность в себе; мы бы сегодня сказали: наш автор нимало не комплексует.
Фабула книги проста. После краткой предыстории, объясняющей, почему будущий царь Армении вырос «в греческой стране» и почему в его близком окружении очутился парфянин Григор, повествуется, как разгневался Трдат, узнав, что тот христианин. Отказавшись отречься от Христа, Григор обрёк себя на пытки, кстати сказать, описанные чрезвычайно подробно. Кончается тем, что царь бросает его в страшное подземелье, «чтобы он там тотчас стал пищей змей». Между тем, спасаясь от домогательств императора Диоклетиана, близ армянской столицы поселяется молоденькая красавица-римлянка Рипсимэ, сопровождаемая несколькими десятками сестер во Христе. Диоклетиан пишет об этом Трдату, христианки схвачены. Рипсимэ не желает изменить обету целомудрия и стать женой царя. Верные, как и Григор, Богу, она и её спутницы претерпевают изощрённые пытки и погибают. В наказание за злодейство Трдат обращён в кабана. Его сестре было видение – вылечить царя по силам одному Григору. Григор извлечён из ямы, в которой обретался тринадцать лет, излагает царю вкратце библейскую историю, рассказывает об исповедании христианской веры, о стойкости Христа, его апостолов и последователей. Затем, исцеляя царя, возвращает ему человеческий облик. Перечисляются храмы языческих богов, уничтоженные возглавляемыми Григором армянами. Григор едет в Кесарию Каппадокийскую, где рукоположен тамошним архиепископом. Обращение царя, его семьи, придворных и всего народа. По всей стране создаются школы, где дети, в особенности дети жрецов, обучаются греческому и сирийскому языкам. Царь и Григор посещают императора Константина. Григор уступает патриарший престол сыну, а сам отшельничает и сочиняет комментарии к пророческим книгам. Новый патриарх участвует в Никейском соборе. В финале автор уверяет, что книга рассказывает «лишь о том, чему (мы. – Г. К.) сами были очевидцами и видели воочию».
Два пласта, реальный и легендарный, густо по всей книге перемешанные, не так уж и трудно разъять. Опорой повествования служат события, несомненно происходившие в действительности. Несомненно, к примеру, что Армению крестили в царствование Трдата III. Несомненна выдающаяся в этом роль исповедника Григора. Несомненно, что легенда о казненных мученицах опирается на реальность и что мученицы, пусть и не все, были чужеземками. Не будь их на деле, с чего бы возникло в Армении доныне широко распространённое имя Гаянэ, в основе которого – латинский корень, откуда бы взялись и древние храмы с мощами дев (один из них, датируемый 618 годом, – истинный шедевр), и предания, вовсе не связанные с освященным церковью сюжетом5 ? Автор, кстати, полагает уместным раза два заметить, что мученицы говорили «на ромейском языке». С ним надо согласиться, деталь и впрямь уместна и колоритна. Не в пример эпизоду из «Церковной истории» Евсевия Кесарийского, где перед казнью святого в Галлии «несли дощечку с латинской надписью: “Это Аттал-христианин”», а сам Аттал говорил, «обращаясь к толпе, по-латыни»6 . Как ещё писать и говорить в западной части Римской империи, где латынь – официальный язык?
Что будущие страстотерпицы спасались от Диоклетиана – деталь из важнейших, поскольку пик Диоклетиановых гонений на христиан приходится на 302–303 годы. Мы получаем, таким образом, дату, почти совпадающую с традиционной (301; к датировке крещения мы еще вернемся). Безусловно и то, что Григора рукоположили в Кесарии – ближайшем к Армении городе, где был архиепископский престол. Очень сомнительно, вправду ли Трдат и Григор наносили визит императору Константину с Евсевием, помянутым выше церковным историком и, по словам Агафангела, «архиепископом императорского двора», но характерно, что крещение Трдата предшествует обращению Константина. Порядок основополагающих событий соблюдён.
Заговорив о Константине с Евсевием, отмечу, что «Церковная история» должна была бы служить Агафангелу образцом. Ан нет. Евсевий не видит у Константина дурных черт, идеализирует его, превозносит, а ведь император – язычник и не спешит окреститься. Напротив, Агафангел к Трдату беспощаден и меняет гнев на милость не раньше, чем царь изменяет отношение к христианству. С этим, в общем, ясно: когда писалась «История Армении», не только Трдата не было в живых – упразднено было Армянское царство, тогда как Евсевий работал и при Константине, и на Константина. Но, названный Евсевием равноапостольным, император сохранил свою святость и в потомстве. С Трдатом обошлись куда строже. Канонизации он так и не сподобился. На суперобложку русского издания вынесена прелестная миниатюра ХVI века, изображающая Григора Просветителя с Трдатом и чуть поодаль Агафангела. Жесты каждого красноречивы: Просветитель крестит, царь утверждает его миссию («Быть по сему!»), писатель же готовится запечатлеть увиденное. Царскую голову венчает корона, зато головы двух остальных окружены нимбом.
Любопытно, что русская церковь с легкостью простила князю Владимиру, как и греческая – Константину, груз увесистых его грехов, не без удовольствия расписанных летописцем: и блудил-то князь ненасытно, и приносил идолам человеческие жертвы, и первым провозгласил, мол, «Руси есть веселие пить – не можем без того быть»7 , и, наконец, отличался невежеством. Однако, сравнивая Владимира с царём Соломоном, летописец сказал как отрезал: Соломон был мудр, «а в конце концов погиб, этот же был невежда, а под конец обрел себе вечное спасение». Церковь уверенно причислила Владимира к сонму святых. Трдату же не помогли ни вновь обретённое благочестие, ни давняя образованность. «Он ревностно предался чтению божественных книг, – отметил Агафангел. – Тем паче что изначально был обучен греческой светской науке, земной мудрости, особенно был искусен в философской премудрости, ибо учился этому».
Два благовестия
Невольно сопоставив армянского и русского государей, решительно порвавших с язычеством и введших в своих странах христианство, положим рядом и две книги, в которых описан этот идеологический поворот или, вернее, переворот. Удивительная штука: на свете немало стран, обращённых в новую веру путём единовременной волевой акции, но чрезвычайно мало памятников, изобразивших, как именно протекало в этих странах обращение. Лично я могу назвать лишь «Историю» Агафангела да «Повесть временных лет».
Разумеется, следует оговорить, что картины, запечатленные в одной и другой, живописались не с натуры. Но – первое совпадение – со сходного расстояния. Выше сказано, что труд Агафангела создан около 430 года, то есть отделен от крещения Армении примерно столетием с четвертью; «Повесть временных лет» сведена воедино в 10-е годы ХII века, то есть опять же примерно через столетие с четвертью после крещения Руси. (Там и там источниками текста наверняка служили более ранние записи, но не стоит углубляться в дебри.)
Как же протекало крещение? Поскольку в «Повести» этому событию посвящена лишь относительно краткая запись, а в «Истории» Агафангела – пространные пассажи, я приведу из последней только начало центрального эпизода. Вот оно: «Блаженный Григор, взяв войско страны, самого царя, его государыню Ашхен и великую княгиню8 Хосровидухт и всех вельмож со всем войском к рассвету привёл [их] к берегу реки Евфрат, и там он всех крестил во имя Отца и Сына и Духа Святого. И когда все люди и царь спустились, чтобы креститься в водах Евфрата, появилось чудесное знамение от Бога <…> Крестившихся в этот день было более ста пятидесяти тысяч человек из царской армии». А вот соответствующий эпизод из «Повести»: «Вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там <...> И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ».
Картины живописались не с натуры, но местами поразительно между собою схожи. Тут Евфрат, а там Днепр, тут знамение от Бога, там «радость на небе», тут и там – огромное множество народу. Плюс очевидное сходство с прообразом – евангельской сценой крещения в Иордане. Различие же в том, что в Армении таинство над бессчетными толпами совершает один-единственный святитель, Иоанн Предтеча северных широт; это красиво, символично, но почти невообразимо. На Руси же великий праздник обставлен более буднично или, скорее, более реалистично запечатлен на письме. Восполним усеченную было цитату: «Вошли в воду и стояли там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уже взрослые бродили, попы же, стоя, совершали молитвы», – воспроизведем фразу целиком, и тогда характеристика «реалистично» не покажется красным словцом.
В этапах обращения двух стран, как они отражены древними писателями, не могло не быть общности. В «Повести», равно как и в «Истории», рассказ о событиях обрывается, и надолго, вставкой сугубо умозрительного, душеспасительного свойства. В «Истории» Григор Просветитель, а в «Повести» греческий философ излагают азы Ветхого и Нового заветов и самые сгустки христианского вероучения. Впрочем, у Агафангела проповедь истинной веры занимает целый раздел книги; здесь не только начатки, первоосновы, квинтэссенция, но и комментарии к отдельным евангельским притчам, толкования недавних событий, в частности мученичества св. Рипсимэ с подругами, размышления по тому или иному поводу. Как бы то ни было, без этих умозрительных, отвлечённых от конкретного действия вставок оба рассказа потеряли бы в глазах их авторов учительную свою глубину.
Но простосердечному неофиту мало философских глубин, абстрактных истин и пафоса – нет, ему подавай чудо. С евангельских ещё времён величайшим из чудес, исключая воскрешение, почиталось исцеление хворых и немощных. Евсевий насытил свою «Церковную историю» легендами о целительности веры. Не жалея черной краски, расписал он кару, постигшую злобного гонителя христиан кесаря Галерия: «Вдруг на тайных членах его появился нарыв, затем в глубине образовалась фистулообразная язва, от которой началось неисцелимое разъедание его внутренностей. Внутри кишели несметные черви, и невыносимый смрад шёл от его тела. Ещё до болезни стал он от обжорства грузным и ожиревшим; невыносимым и страшным зрелищем была эта разлагающаяся масса жира. Те врачи, которые вообще не могли вынести это страшное и нестерпимое зловоние, были убиты; других, которые ничем не могли помочь этой раздувшейся глыбе и отчаялись её спасти, безжалостно казнили». Тем не менее стоило Галерию подписать эдикт, уравнявший христиан с язычниками, как он избавился от чудовищного недуга и немного погодя мирно скончался.
Тот же путь избрал Агафангел. Григор у него способен изгонять бесов и крушить несокрушимые твердыни, но главное все-таки в другом. Едва царь казнил христианок, «тут же на него нашло бешенство, и он стал сам себя поедать <…> Потеряв человеческую природу, он в облике кабана, как один из них, отправился жить вместе с ними. Войдя в камыши, он стал травоядным и, совершенно лишенный разума, носился по полям, истязая свое нагое тело». Григор, однако, вернул царю человеческий облик («кабанья шкура вместе со страшными клыками и рылообразным лицом спала с него, и лицо его приобрело прежний вид»), а заодно вылечил массу прокажённых, увечных и паралитиков; это послужило могучим доводом и сделало тягу Трдата к Богу стойкой и безраздельной.
Точно так же решающим аргументом в обращении Владимира стало врачующее чудо. «По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами, и не видел ничего, и скорбел сильно, и не знал, что сделать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не сможешь избавиться от недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тот тотчас же прозрел. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил Бога: «Теперь узнал я истинного Бога»».
При колоссальной разнице разведенных семью веками разноязыких повествований и в одном и в другом обнаруживаешь если не тождественные, то сходные места. Сакральная тема – крещение целого народа – пересиливает естественные отличия, то и дело заставляя русского писателя вроде бы следовать по стопам армянина, про которого он ни сном ни духом не ведает. Этикет, обычаи, традиции – всё это в рамках единой христианской культуры столь устойчиво, что перед ними тушуются время, расстояния, индивидуальный и национальный характеры. Говоря об этикете и традициях, я разумею литературу в куда меньшей степени, нежели жизнь. И коли в «Истории» мы читаем, что, получив епископский сан и возвратясь в Армению, Григор «привёз с собой от мощей великого пророка блаженного Крестителя Иоанна и святого Афиногена, мученика Христова», а в «Повести» – что греческие священники везли в Киев мощи святого Климента и Фива, ученика его, то дело не в одинаковом устройстве мозгов Агафангела и Нестора-летописца, но в одинаковом устроении дел и церковных обычаев.
Свет евангелия рассеивал языческую тьму, прежде торжествовавшую. Дабы сгустить, усугубить ее, требовалось изобразить гонения на христиан и претерпевавшиеся страдальцами муки. В отличие от Агафангела, подробно рассказавшего о мученичестве рипсимянских дев и Григоровых страстях, русский летописец обходится десятком строк, изображая мученическую смерть убитого киевлянами варяга-христианина с сыном. Обходится десятком строк, однако же без них не может.
Накануне крещения вероучители и пастыри приступают в Армении и на Руси к одному и тому же – первым долгом они низвергают кумиров и лжебогов9 . В «Повести» этот этап обращения нарисован походя – большего, дескать, истуканы да бесы вряд ли заслуживают; Владимир «повелел опрокинуть идолы – одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его палками». Вот, в общем, и весь сказ. Отчего же так скупо, мельком? Языческих сооружений на Руси было немного: выделенный «Повестью» среброголовый и златоусый деревянный истукан Перуна в Киеве, другие кумиры; что до капищ, о них летописи молчат. «Русское язычество было так бедно, так бесцветно», – не без грусти констатировал С. М.Соловьев.
В Армении – следственно, и в «Истории» – все наоборот. Агафангел описывал разрушительные подвиги с не меньшим энтузиазмом, чем его герой совершал их. Этим подвигам уделена не одна страница. Благодаря драгоценным книжным свидетельствам удалось узнать, какое богатство не дошло до потомков. Армению в советское время несколько снисходительно называли музеем под открытым небом, имея в виду множество памятников истории и зодчества. Памятники делились на две неравные доли – многие тысячи средневековых, украшающих всё Армянское нагорье, четыре пятых которого приходится на нынешнюю Турцию, и куда менее внушительное количество древнейших, урартских, в основном археологических. А вот памятников не древнейших, но древних, относящихся к Армянскому царству в пору двух династий, Арташесидов и Аршакидов (II век до н. э. – V век н. э.), их удручающе мало, сохранились они, пожалуй, по недосмотру. Разовое, одномоментное крещение не что иное, как переворот и революция. Революциям, известное дело, свойственны разрушения. Гибель исчезнувших, как Атлантида, сокровищ10 армянского язычества – горькое тому подтверждение. Как тут не позавидовать империи, равно западной и восточной её частям, где, прежде чем обрести статус официальной религии, христианство почти целый век хорошо ли, худо ли сосуществовало с отеческими верами греков и римлян; это сохранило для нас античное искусство. К тому времени, когда крушить и рушить стало безопасно, запал агрессивного вандализма потихоньку сошел на нет, иссяк, истлел. Мне возразят: указ императора Феодосия против язычества в 391 году, давший наконец христианству статус официальной религии, был отмечен гибелью грандиозного храма Сераписа и Александрийской библиотеки; все так, однако дикую выходку фанатичной толпы следует отнести к единичным исключениям.
У армян этот запал искрился вовсю. Григор истово взялся за дело. По словам Агафангела, убедив царя и знать, он «получил ради всеобщего мира согласие на разрушение, истребление, уничтожение и упразднение соблазна, <…> дабы предать забвению, стереть с лица земли прежние отеческие древние идолы». Приведу только несколько цитат из полутора дюжин аналогичных.
«По дороге первым оказался храм служения богу Тиру, толкователю снов и сновидцу, писцу жреческой науки <…> Они разрушили, сожгли, уничтожили его». «…храм богини, называемой блистательно белой Баршаминой. Прежде всего разрушили и разбили статую [божества]…» «…у храма Анаит <…> высокие стены обрушились <…> разбили золотую статую богини Анаит и полностью сровняли с землей, разрушили это место…» «…разрушили храм Нанэ, дочери Арамазда (верховный бог армянского пантеона. – Г. К.)…» «Он дошел до храма Михра, именуемого сыном Арамазда <…> И разрушили его до основания…» «…здесь еще в сохранности были три капища <…> Григор повелел бывшим при нём воинам пойти и молотами разрушить здания жертвенников. Те пошли и с большим усердием [стали разрушать]…» «И так во многих местах они уничтожили отлитых, высеченных, изваянных, вытесанных, беспомощных, ненужных, вредных, бессловесных обольстителей, неразумно изготовленных потерявшими рассудок людьми».
Важное обстоятельство – писатель ни разу, кажется, не забыл упомянуть местоположение того или иного храма либо святилища; то и дело звучат имена различных областей, городов, урочищ и сел. Известно, что такие вещи не сочиняются. Многие армянские церкви возведены на фундаментах языческих капищ11 , а поскольку церкви стоят воистину «по всей стране Армянской, от края и до края», постольку, не боясь ошибиться, можно и нужно то же самое сказать о храмах языческой поры. Собственно, сказал это сам Агафангел: «На месте капищ, которые он (Григор. – Г. К.) ранее разрушил, в том числе в городе Арташате и во всех местах, краях и областях, поступил так же и умножил церкви…»
Страницы, посвящённые тому, как истреблялись языческие памятники, дают обширную панораму рухнувшей цивилизации. Редчайшие образчики, до которых, очень похоже, почему-то не дошли руки, – к примеру, храм солнца в Гарни (I век н. э.), – позволяют эту панораму вообразить. Уникальность Агафангеловой «Истории», помимо прочего, хотя бы в том, что в ней дан коротенький перечень утраченного, в общих чертах исчислено, какой именно «товар», изъясняясь армянской метафорой Мандельштама, похищен «из языческой разграбленной лавки». В остальных памятниках историографии ничего подобного не найти. Правда, другой выдающийся писатель V века, Мовсес Хоренаци, записал и привел в своей «Истории Армении» ряд образчиков языческого фольклора.
Вернёмся к параллелям. Иной раз они поразительно близки. Когда, пытая Григора, царь требует у него принести жертвы богам, тот отвечает: «Кумиры, которых ты называешь богами <…> изготовлены людьми <…> Они никогда не говорят, никогда не рассуждают и никогда не думают…» И чуть ниже: «Я поклоняюсь Господу Богу моему, ибо Он творец жизни и благоденствия <…> и Духу Его, наполнившему мудростью всю вселенную. А высеченных, вырубленных, вытесанных и изготовленных идолов я никогда не считал богами»12 . Сравните с репликой варяга-христианина в сказании о крещении Руси: «Не боги это, а дерево <…> не едят они, не пьют, не говорят, но сделаны руками из дерева. Бог же один <…> сотворил он небо, и землю, и звезды, и луну, и солнце, и человека и предназначил его жить на земле. А эти боги что сделали? Сами они сделаны». Сравните также с пассажем из «Истории франков» Григория Турского (VI век): «Ваши боги, которых вы почитаете, ничто, ибо они не в состоянии помочь ни себе, ни другим, ведь они сделаны из камня, дерева или из какого-либо металла <…> Лучше следует почитать того, кто по слову своему сотворил из ничего небо и землю, море и всё то, что в них есть» (перевод В. Савукова).
Погромы кумиров, изгнание бесов и там и там оглашены плачем изгнанных, эти плачи словно бы списаны с некоего третьего текста; между тем они сочинены, так сказать, из головы. Но, сочиняя, наши писатели направляли своё воображение в общее русло. Показательно также, что не в пример сплошь латиноязычному западу христианской ойкумены и сплошь грекоязычному востоку, на юго-востоке (в Армении) и северо-востоке (на Руси) громадного этого пространства новообращенные сразу, хочешь не хочешь, озаботились языком и доступностью проповеди. Поведав о миссии братьев Константина и Мефодия, летописец добавляет: «И рады были славяне, что услышали они о величии Божьем на своем языке». Ниже в «Повести» речь идёт об «учении книжном», о детях, отданных для этого священникам. Агафангел и вовсе сравнивает Григора с Моисеем и апостолами, поскольку преподал учение Христа народу «на армянском говоре, на армянском языке». Мало того. «Царь Трдат повелел из разных пределов Армении <…> привести многих отроков для обучения искусству письма и поставил над ними преданных учителей. Особенно же приказал отбирать детей из мерзкого рода жрецов, в удобных местах распределить по группам и назначить пособие. И, разделив их на две части, одних стал обучать сирийской грамоте, других – греческой. Благодаря этому дикие, пустые и животного нрава обитатели страны вскоре стали знатоками пророков и апостолов и наследниками Евангелия…»
Кто бы ни таился под именем Агафангела, сообщённые в этом отрывке сведения наверняка точны. Вплоть до нового времени перемены в образовательной системе, равно и во всех иных системах, осуществлялись чрезвычайно медленно; порядок, однажды заведённый, мнился залогом успеха. Консерватизм осознавался не консерватизмом, а надлежащей приверженностью к свыше данным установлениям. Если мы согласимся с убедительным, как мне сдаётся, мнением, что «Историю» написал изобретатель алфавита Месроп Маштоц, получается вот что. Лет десяти мальчика отдали в ученье; произошло это году в 370-м. Его наставник или наставники, вполне вероятно, сами выучились грамоте примерно полвека тому, то бишь ещё при царе Трдате и Просветителе. Словом, информация касательно первых церковных школ дошла до Маштоца не кружным, окольным путём – из первых рук. На худой конец – из вторых, от учеников тех изначально набранных отроков. И, кстати, касательно не только школ, а многого другого. Того, в частности, кто посвящал Григора в епископы, как оказалось, что на вселенский собор в Никею поехал не он, а его сын и преемник. А достигнув зрелости, наступавшей в те поры весьма рано, Маштоц имел ещё возможность общаться со старожилами, напрямую причастными к интригующим даже нынче событиям. Учтём, что дело происходило в небольшой стране, круг информированных лиц едва ли был мало-мальски широк, и следственно, то, что написано в «Истории», сообщалось автору более чем осведомлёнными людьми. Мне возразят: это домыслы. Допустим. Однако ж опираются они на простейшую логику.
Теперь о том, кто преподавал в самых первых церковных школах (иных, светских, это понятно, попросту не существовало). Хотя в «Истории» подробности не разъясняются, вопрос особой загадки не представляет. Армянские христиане познавали новую веру по греческим и сирийским книгам. Оба языка давно и довольно широко бытовали в Армении среди знати. Плутарх свидетельствует об армянском царе Артавазде II (55–34 до н. э.), которого называет Артабазом: парфянину Гироду «были не чужды греческий язык и литература, Артабаз же даже сочинял [по-гречески] трагедии и писал речи и исторические сочинения» («Красс», ХХХIII). С течением времени позиции греческого языка не ослабевали. Что до сирийского, то близкородственный ему арамейский несколько веков исполнял функции канцелярского языка во всей Передней Азии. В Армении, таким образом, было достаточно людей, способных обучать «отроков» «искусству письма» на двух иностранных языках.
Иначе обстояло дело на Руси. В «Повести» сказано только, что Владимир велел «собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное». Более того, «матери же детей этих <…> плакали о них как о мертвых». Ибо, толкует колоритную эту деталь Карамзин, – считали грамоту «опасным чародейством». Кто детей обучал, об этом летописец умалчивает. Остаётся предположить, что первыми преподавали в Киеве славянскую грамоту болгары, «которые, – пишет С.М. Соловьёв, – были способны учить народ на понятном для него языке».
Оба источника, русский и армянский, так или иначе касаются темы духовенства, но скорее порождают вопросы, чем отвечают на них. Агафангел говорит, что только-только посвященный в сан Григор «уговорил отправиться с ним в его страну» «множество монашествующих братьев», обещая поставить их священниками. Можно предположить, что монашеская братия – греки. Но встретил ее Григор в Себастии – области, давно принадлежавшей империи, но населенной преимущественно армянами. Так армяне были приглашенные либо все-таки греки? Нам этого не узнать: едва наметившись, интрига разом обрывается. Повествуется лишь о том, что во время разъездов по стране Григор «везде поставил священников», а «кто был достоин епископства, получил от него рукоположение». Сперва поимённо названо двенадцать человек, избранных «из детей жрецов»; если так, эти двенадцать епископов – народ явно местный, а не пришлый. Но чуть ниже, кроша вдребезги прежнюю правдоподобность, Агафангел извещает: Григор-де рукоположил ни много ни мало – четыреста епископов, иереев же, дьяконов и прочих – и вовсе «бесчисленное множество». Вопрос, из кого сложилось армянское духовенство в первом его поколении и велик ли был численный его состав, – этот вопрос остаётся неразрешённым. И неразрешимым.
А каким саном удостоили в Кесарии Просветителя? Рукоположенный в епископы, в дальнейшем он именуется и архиепископом, и католикосом. Впрочем, эта-та задачка решению все же поддается. Со временем армянского первосвященника, духовного лидера самостоятельной страны (не будем здесь обсуждать степень этой самостоятельности), вполне могли возвести в архиепископы. Что до католикоса, такое наименование глава христиан Армении, вероятно, носил и независимо от реального своего сана. Важно не смешивать тогдашнее и нынешнее положение дел; если нынче католикос – это верховный патриарх автокефальной церкви, то тогда он мог быть всего лишь епископом13 .
Еще сложнее разобраться, кто первоначально составил духовное сословие на Руси. «Повесть» упоминает разве что корсунских священников и «царицыных попов» – должно быть, духовников Анны, невесты князя Владимира. Однако, будь их и сотня, что маловероятно, хватить этого количества не могло. Даже присовокупив к явившимся с Владимиром в Киев грекам священников из Болгарии, сколько-нибудь удовлетворительного результата все равно не получим. Иереев, как ни крути, в огромной уже тогда стране долго должно было недоставать. Отсюда надо, в частности, полагать, и многочисленные рецидивы язычества, замечавшиеся там и тут еще не век и не два. В Армении, напротив, уже через полтора столетия, в 451-м, война с персами воспринималась исключительно схваткой христиан с огнепоклонниками. После неё писатели-армяне, люди духовного звания, корили соотечественников и недостаточным религиозным рвением, и склонностью к ересям, и небрежением заповедями – чем угодно, только не грехом язычества. Вся насквозь армянская культура – зодчество, поэзия, живопись, историография, народное творчество – проникнута не просто христианскими мотивами, но чем-то неуловимым и формулировкам не поддающимся. Христианским духом.
Предтечи
Словом, единственные в своём роде свидетельства – «История» Агафангела и сказание о крещении Руси в «Повести временных лет» – обнаруживают если не параллели, то многие точки соприкосновения. Но в одном из этих памятников, «Истории», зияет удивительный провал, удивляющий вдвойне, когда пролистываешь её сразу после «Повести». Летописец добросовестно фиксирует, что христианство бытовало на Руси до Владимира и, судя по всему, не подвергалось особым гонениям. Уже бабка великого князя выведена ревностной христианкой. «Жила же Ольга вместе с сыном своим Святославом и учила его принять крещение». Добиться своего не добилась, однако важнее другое: Святослав, «если кто собирался креститься, то не запрещал, а только насмехался над тем». Насмехаться не значит преследовать; Ольга не была белой вороной. Иначе говоря, ко времени поголовного крещения христианство пустило среди русских ещё, может статься, непрочные ростки. Корсунские священники пришли на взрыхлённую почву.
Ничего подобного в «Истории» нет. Агафангел обходит этот вопрос, обходит очень старательно. Должно сложиться впечатление, будто Григор и казнённые в канун его подвига девы-мученицы первыми принесли в Армению христианство. Между тем у них были предтечи, как отдалённые, так и довольно близкие.
Прежде попробуем, однако, разобраться, когда страна приняла новую веру. Традиционная дата, 301 год, условна. Существует стойкое убеждение, мол, зависимое царство, что-то вроде современного протектората, ни за что бы не решилось официально ввести религию, запрещенную в империи. Не раз эту точку зрения высказывали среди прочих ереванские специалисты. К примеру, в «Истории армянского народа» (Ереван, 1980) говорится, что крещение Армении «произошло непосредственно после Миланского эдикта Константина Великого, вероятно, в 314 или 315 году». Но Миланский эдикт и сам по себе более чем условен. Издал его, во-первых, не Константин, а Лициний, издал, во-вторых, не в Милане, а в Никомедии, а в-третьих, еще раньше, в 311-м, правивший на востоке империи Галерий уже дозволил исповедовать христианство. Так что в качестве рубежа следует принять именно последнюю дату. Но куда важней другое. Спустя несколько месяцев Галерий умер, а сменивший его Максимин Даза тут же возобновил гонения на христиан и, пишет Евсевий Кесарийский, начал «войну с армянами»: «их, людей, издавна бывших друзьями и союзниками Рима, притом христиан, и христиан ревностных, этот богоборец попытался принудить к жертвоприношениям идолам и демонам и этим сделал их вместо друзей врагами и вместо союзников – неприятелями»14 . Свидетельство чрезвычайной важности, почему-то не принимаемое нынче во внимание. Готовый, чтобы возвеличить Константина, на любую подтасовку, здесь Евсевий не имел ни малейшего резона передёргивать факты; почему б и не прислушаться к нему? Раз уж он именует армян «ревностными христианами», то значить это может лишь одно – крещение страны миновало начальную стадию, сопротивление жречества, приводившее местами к волнениям (Агафангел этого не скрывает), уже было подавлено. Стало быть, после религиозного переворота прошло хотя бы несколько лет. Учитывая, что мученичество Рипсимэ и Гаянэ легко датировать увязкой с гонениями на христиан при Диоклетиане (302 –303), получается, что Армения приняла новую веру году приблизительно в 305–309-м или, менее точно, между 303-м и 311 годами.
Как она решилась идти поперек империи? После отречения Диоклетиана и до окончательной победы Константина в Римской державе надолго воцарился хаос, августы и кесари то и дело сталкивались в усобицах, интриговали друг против друга; самое подходящее время, чтобы продемонстрировать свой норов и самостоятельность. Обратиться же в новую веру – самое подходящее для этого средство.
Но совершить религиозную революцию на почве, не тронутой христианской проповедью, было невозможно. Почва, разумеется, готовилась исстари, постепенно, малыми дозами.
Все без изъятия христианские церкви признают Армению местом проповеди и мученической гибели апостола Варфоломея и, с некоторыми разночтениями, апостола Фаддея. Достоверность этих сведений весьма высока. В апостольские времена немалую долю городского населения в Армении составляли евреи; по подсчётам современных учёных их было до ста тысяч. А ведь еврейские колонии – та среда, которую первым долгом искали ранние миссионеры; почувствовав опору, они начинали проповедовать и коренным насельникам. По преданию в Артазе, местечке на юго-востоке страны (ныне в Иране), где замучили Фаддея, христиан окормляли семеро сменявших один другого епископов (указываются их имена и срок их пастырства – от четырех до тридцати лет), а в одной из соседних областей, Сюнике, – даже восьмеро. Простейшие подсчеты доводят нас от середины первого века до второй половины третьего. Легендарные эти данные неожиданно согласуются со свидетельством Тертуллиана в его трактате «Против иудеев» (написан в начале III века): «Да в кого же, как не в Христа, уверовали все народы <…>: парфяне, мидяне, эламиты, жители Месопотамии, Армении, Фригии, Каппадокии, Понта и Асии, Памфилии, Египта и частей Африки?..» Давно замечено, что этот список позаимствован из «Деяний апостолов» (II, 9–10). С одной-единственной поправкой: Иудею Тертуллиан заменяет Арменией. Во-первых, его поправка не лишена логики. Новозаветный перечень «Месопотамия, Иудея, Каппадокия» несообразен с географией, потому что между Месопотамией и Каппадокией лежала как раз Армения. Несообразен этот перечень и с текстом «Деяний», где народ изумлен тем, что апостолы заговорили на неведомых им прежде языках, а ведь язык Иудеи – родной для них язык. Во-вторых, эта поправка принадлежит образованному христианину, наверняка наводившему справки, в каких странах обитают единоверцы.
Наконец, Евсевий в «Церковной истории» говорит о Дионисии Александрийском: дескать, среди его писем есть и письмо «о покаянии к братьям в Армении, где епископом был Мерузан» (правильно Меружан; имя доныне весьма распространено). Речь идет о середине III века, и, таким образом, вырисовывается картина непрерывного на протяжении двух столетий бытования в Армении христианства.
Вновь упомянув Евсевия Кесарийскоого, не могу не сказать об одном редкостном превращении. Евсевий излагает историю об эдесском царе Абгаре (в русском переводе Авгарь), написавшем Иисусу и получившем от того ответ. «Имеется письменное тому свидетельство, – заверяет Евсевий. – <...> Нет, кажется, ничего интереснее этих писем, полученных мной из архива и переведенных слово в слово с сирийского». Спустя какое-то время сирийскую легенду восприняли армяне; не просто восприняли, но – не знаю, как изъясниться – национализировали, назвав Абгара царем Армении. Во всяком случае, взяв её у Евсевия, заменив ряд имён и слово в слово переведя, теперь уже с греческого, Мовсес Хоренаци никому не позволил усомниться в том, что рассказывает эпизод армянской истории. Должно быть, этому поспособствовала путаница. Всех царей Осроэны, крохотного полузависимого государства со столицей в Эдессе, звали Абгар; в Иисусовы времена правил Абгар V по прозвищу Черный. Считается, что начиная с Абгара VII эдесские цари были армянами. Маленькая эта деталь ускользнула от потомков. А сегодня… ну а сегодня имя эдесских царей осталось, если не ошибаюсь, лишь у армян и закономерно представляется им абсолютно своим.
В том, что Мовсес дословно перевел отрывок из Евсевия, вас убедят нижеследующие цитаты. Примите во внимание, что первый текст – это перевод с древнегреческого, а второй – с древнеармянского.
Евсевий Кесарийский(Копия письма, написанного топархом Иисусу и отправленного в Иерусалим со скороходом Ананией)
«Авгарь, сын Ухамы, топарх, шлет приветствие Иисусу, Спасителю благому, явившемуся в пределах Иерусалимских. Дошёл до меня слух о Тебе и об исцелениях Твоих, что Ты творишь их без лекарств и трав. Ты, рассказывают, возвращаешь слепым зрение, хромым хождение, очищаешь прокаженных, изгоняешь нечистых духов и демонов. Ты излечиваешь страдающих долгими болезнями и воскрешаешь мертвых. Слушал я все это о Тебе и усвоил умом одно из двух: или Ты Бог и, сойдя с неба, творишь такие чудеса, или Ты Сын Божий, творящий чудеса. Поэтому я и написал Тебе и прошу Тебя: потрудись, приезжай ко мне и болезнь мою исцели. Слышал я еще, что иудеи ропщут на Тебя и против Тебя злоумышляют. Город мой очень маленький, но почтенный, и его нам двоим хватит».
(Ответ Иисуса топарху [Авгарю] через скорохода Ананию)
«Блажен ты, если уверовал в Меня, не видев Меня. Написано обо Мне: видевшие Меня не уверуют в Меня, чтобы неувидевшие уверовали и ожили. А что ты приглашаешь Меня к себе, то надлежит Мне исполнить здесь всё, ради чего Я послан; а когда исполню, то вознесусь к Пославшему Меня. Когда же вознесусь, то пошлю к тебе одного из учеников Моих, чтобы он исцелил болезнь твою и даровал жизнь тебе и тем, кто с тобой».
Мовсес Хоренаци(Послание Абгара к Спасителю)
«Абгар, сын Аршама, правитель страны, Иисусу Спасителю и благодетелю, явившемуся в стране Иерусалимской, [шлёт] привет. Прослышал я о тебе и о врачевании, творимом руками твоими без зелья и кореньев. Ибо, как говорят, ты даёшь прозреть слепым и ходить хромым, очищаешь прокаженных, изгоняешь нечистых духов и исцеляешь страждущих также застарелыми болезнями. Ты даже воскрешаешь мертвых. Когда я услышал всё это о тебе, я уверился в своих мыслях в одном из двух: либо ты – Бог, сошедший с небес, и совершаешь это, либо же ты Сын Божий и творишь это. Поэтому я и пишу к тебе с мольбой потрудиться прибыть ко мне и излечить от болезни, которой я страдаю. Слышал я также, что иудеи ропщут на тебя и хотят предать тебя мучениям; мой город невелик и красив, его хватило бы для нас обоих».
(Ответ на послание Абгара, написанный апостолом Фомой по приказанию Спасителя [и принесенное Ананом, вестником Абгара])
«Блажен, кто верует в меня, не видавши меня. Ибо написано обо мне: видящие меня не уверуют в меня, не видящие – уверуют и будут жить. А о том, что ты мне писал – прийти к тебе, то должно мне свершить здесь все, для чего я послан. И когда я свершу это, я вознесусь к тому, кто меня послал. Когда же вознесусь – пришлю одного из здешних моих учеников, дабы он вылечил твои болезни и дал жизнь тебе и присным твоим»15 .
Странная ситуация. В своей «Истории христианской церкви» (1937) М.Поснов задается вопросом: какой приблизительно процент населения составляли христиане в разных странах к IV веку? К странам, где христиан «было наполовину», причислена среди немногих Армения. Допустим, это преувеличение. Но предостаточно свидетельств о давнем проникновении христианства в Армению, может, и медленном, однако неуклонном и непрестанном. Агафангел знает о них, исключено, чтобы не знал. И, зная, прикидывается несведущим. Если верить его книге, Григор просветил евангельским словом страну, дотоле прозябавшую в непроницаемой языческой тьме; туда не достигал ещё луч истины. Зачем Агафангелу столь очевидное сокрытие подлинных обстоятельств?
Культ Просветителя
Перед нами редчайший, ни с чем не сопоставимый феномен. Окончательно и бесповоротно победив, армянское духовенство тут же начинает утверждать особенный, единственный в своём роде культ – культ Просветителя. В самом деле, ничего подобного мы не встретим ни на востоке, ни на западе христианского мира. Чтут апостолов и миссионеров, проповедовавших учение Христа, чтут исповедников и страстотерпцев, отринувших во имя веры мысль о себе. В отдельных случаях чтут венценосцев, чей властный выбор оказался решающим. Византия вровень с апостолами ставит императора Константина, Русь – князя Владимира. Рядом с тем и другим были, конечно, какие-то святители, но ни Евсевию, ни Нестору даже в голову не приходит обернуться на них и приглядеться – кто такие? Рядом с Владимиром упоминается несколько раз Анастас Корсунянин (судя по всему, доверенное лицо князя), славно потрудившийся на ниве проповеди священник. И что с того? Про него ничего ровным счётом не сказано, про его заслуги – тем паче.
В армянской паре проповедник и царь последний лишь исполняет волю первого, всячески силясь искупить былые грехи. Между тем они вместе, вдвоём, оба закладывают основы национальной церкви, роль царя нимало не уступает роли первосвященника. Старания царя и, следственно, государства запечатлены в «Истории» выразительной символической сценкой. Могучий царь взобрался «на высокую гору Масис16 . Оттуда, с вершины горы, он взял крепкие, нетёсаные, огромные, тяжёлые, длинные, неохватные и большие камни»17 , принёс и в одиночку поставил у входа в храм. Это ли не фундамент Церкви?
Но нет, образ Григора полностью затмил в глазах потомков образ царя. Культ его создавался всеми доступными способами. К примеру, таким. Возникла легенда, приведённая позднее Мовсесом Хоренаци: мол, отец с матерью зачали Просветителя не где-нибудь, а в Артазе, местечке, где погребён апостол Фаддей, у самой могилы. Надо ли говорить, сколь она многозначительна, красивая, при простонародной своей грубоватости, эта легенда?
Прахом усилия не пошли. Ныне Григор – величайший армянский святой, с именем его связаны десятки многоразличных преданий, неоднократно перелагавшихся лучшими национальными поэтами. Более того, культ, образовавшийся в армянской среде, довольно быстро перекинулся к другим народам. Отложившуюся в старину, задолго до схизмы 1054 года как от западных, так и восточных сестёр, Армянскую церковь именуют вовне григорианской (это ни в коем разе не самоназвание!). Сам Григор канонизирован и Римско-католической, и Русской православной церквами. Его образа украшали (не знаю, украшают ли ныне) храмы в Греции, Болгарии, Румынии, константинопольскую св. Софию; церковь во имя Григория, Просветителя армянского, построена в 1535 году в Хутыни близ Новгорода, ему посвящён один из приделов собора Василия Блаженного в Москве. Что до католического мира, то в церкви Григория Армянского в Неаполе несколько веков хранились оказавшиеся там его мощи, пока папа Иоанн Павел II не передал их в 2000-м нынешнему католикосу. Наконец, не далее как в январе 2005-го покойный ныне папа открыл и освятил шестиметровую статую св. Григория, установленную в наружной нише собора св. Петра.
Любопытен и факт историко-литературный. В одной из редакций «Русского хронографа» читаем: «Узнав о своем боярине Григории, сыне Анакове, что тот христианин, армянский царь Тиридат после многих всевозможных пыток во граде Арарате бросил его в глубокий ров, кишащий змеями и гадами. Григорий провел там пятнадцать лет, подкармливаемый некоей вдовой. Однако же мучивший христиан царь Тиридат был поражён Божиим гневом и, превращённый в вепря, бродил в горах, а Божий гнев обрушился различными карами на всю землю. И было Кусарадукте, сестре царя Тиридата, Божие видение, повелевающее извлечь Григория изо рва. Выйдя оттуда, был он поставлен архиереем и всех окрестил. Исцелил также царя и всех обуянных бесами»18 . Перед нами, как видите, краткое, но весьма точное переложение соответствующих пассажей «Истории» Агафангела. Настолько точное, что даже диковинное, надо полагать, имя Анак воспроизведено без ошибок, а два других – Трдат и Хосровидухт – опознаются тотчас и легко. Составители «Хронографа», разумеется, не поясняют, откуда взяли приведенный ими рассказ. Должно быть, они воспользовались греческим минологием – сводным корпусом жизнеописаний святых; эту книгу (полторы сотни житий) во второй половине Х века составил и приспособил к церковному календарю византиец Симеон, по роду литературной своей деятельности прозванный Метафрастом (пересказчиком, компилятором).
И все-таки... «Русский хронограф» составлялся в то же примерно время – первая четверть ХVI века, – когда Максим Грек выступил с уничтожающей филиппикой «Против армянского зловерия». Вот ее начало: «Армянское зловерие, составившееся из различных ересей, заключает в себе три главнейшие и более других нечестивейшие и мерзкие (курсив мой. – Г. К.) ереси». Перечислив главные «богомерзкие ереси» армян, выдающийся церковный публицист восклицает: «Мы же, православные, что скажем против этого? Согласимся ли с ними, что это так и есть? Никак!»
Вообще с «армянскими еретиками» на Руси боролись не за страх, а за совесть, упорно и последовательно. Сегодня в этой, по-нынешнему говоря, упёртости видится что-то комическое. Ведь армянская-то церковь отвечала на хулу молчанием. О полемике не могло быть и речи, скорее всего, в Сисе19 , а потом и в Эчмиадзине слыхом не слышали о писаниях ревнителей истинной веры в России. Та была далеко, на политической арене две страны не соприкасались и почти ничего не знали друг о друге. Расколовшись, основные ветви христианства, западная и восточная, напустились одна на другую. Не было числа взаимным укоризнам и разоблачениям. Армянская церковь, уже шестьсот лет существовавшая наособицу, не встревала в эти раздоры. Но вдруг, отвлекаясь от адресатов-католиков, православные богословы нет-нет да и бросали в её сторону негодующую реплику.
Вот игумен Печерского монастыря в Киеве Феодосий. Его «Слово», датируемое 1069 годом, открывает однообразный и долгий ряд. Автор целеустремлённо бьёт по католикам; армяне вроде бы ни при чём. И тем не менее. «...чиста и свята наша вера православная – живущие в этой вере от грехов избавятся и мук вечных избегнут, а к жизни вечной причастятся и со святыми радоваться бесконечно будут. А живущим в другой вере – или в латинской, или в сарацинской, или в армянской – не видать жизни вечной».
Обратите внимание, Феодосием названы три «кривоверия»; небольшой народ на краю христианского мира попадает в очень почётную компанию. Кто в ней кроме него? Громадные, неисчислимые, непрестанно расширяющиеся людские массивы. С одной стороны, весь католический мир, от Британских островов и до западного славянства, с другой – весь мусульманский мир, опять же необозримый. Что против них армяне? Но в коротеньком своём перечне русский святитель уравнивает их с этими гигантами.
Не завышает ли он опасность «армянской ереси»? С тогдашней точки зрения, видимо, нет. В так называемую Патриаршую летопись включены «Прения святого Илариона Меглинского с армянами», в них – описание бурных, дошедших до рукоприкладства дебатов о чистоте веры и правильности богослужебного чина. Процитирую позднейший комментарий к этому тексту: «Странное слово об императоре греческом Мануиле Комнине находится в житии святого Илариона: будто до такой степени превозмогала в его время ересь армянская, что и сам царь Мануил едва не отпал от нашей благочестивой веры, если бы не утвердил его догматическим словом блаженный Иларион». Армянское вероисповедание, стало быть, и впрямь являло собой силу, с которой надо было считаться.
На полемическом этом фоне родоначальнику «кривоверной» церкви неизменно воздаются почести. Родоначальник отделяется от своего детища. Хула даже затухающим искаженным эхом его не касается. Григорий Армянский был святым и святым остается.
Хотя… тут образуется занятная нестыковка. Для всего мира Григор Просветитель – это Григорий Армянин. А в самой Армении он изначально и доныне зовется Парфянином. В русских изданиях это прозвище, как правило, не переводят, а воспроизводят: Григор (Григорий) Партев. Естественно, никому и в голову не приходит, что прозвище подчёркивает инородность, инакость, известную чуждость Просветителя. Ведь и для современных армян слово партев означает парфянина (народ, как-никак исчезнувший с лица земли) в последнюю очередь, а в первую и вторую – человека могучего сложения, богатыря, исполина. Многие так и понимают – Григор Исполин. Омоним играет с людьми пусть и не злую, но шутку.
Прозвище между тем исполнено сложного, слегка потайного смысла. Сказав однажды, что «История» Агафангела пронизана духом своего времени, дальше я не выделял эту линию, заметную без авторских ухищрений. Но здесь обратить на неё внимание не лишне.
В статье «Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к средневековью» – ту самую эпоху, когда христианство, получив официальный статус, укоренялось в Армении, – в этой статье С. Аверинцев отметил: «Держатель теократических полномочий обычно приходит <…> “извне”». Замечание с виду простенькое, но чрезвычайно глубокое. Дело даже не в том, что так оно повсюду и было; за исключением Иудеи, вообще Палестины, где, кстати, новая вера так и не прижилась по-настоящему, христианство в лице некоего проповедника-чужеземца продвигалось из страны в страну, будучи поначалу в каждой чужим и почти везде гонимым. Дело в людской психологии, которую, перетолковывая на свой лад евангельскую ситуацию, превосходно выразила русская поговорка: нет пророка в своём отечестве. Прислушиваться будут именно к чужаку: свой, такой же, как и все мы, каждодневно мозолящий нам глаза, быть авторитетом и не может, и не станет. И, кроме прочего, дело в том, что учению, с первых его шагов адресованному всему миру, демонстративно космополитическому, следовало показать единение людей во Христе без различия рода-племени. Вряд ли такие вещи творились осознанно, но на поверку все вышло как нельзя лучше. Мало того, что просветитель Армении парфянин, а, скажем, Ирландии и Грузии – римляне (св. Патрик и св. Нина20 ). Кого возводят в образец святости разделённые застарелой неприязнью конфессии? Армяне – римлянок Рипсимэ и Гаянэ и византийца Сергия (по-армянски Саргиса), грузины – армянку Шушаник, русские – тех же Рипсимию и Гаяинию…
К слову, с «национальностью» Григора не все так уж очевидно. Понятие взято в кавычки, поскольку запись из сегодняшних анкет отчаянно режет ухо, стоит отнести «пятый пункт» в древность. Армянские цари, принадлежавшие к Аршакидам, – они по происхождению парфяне, боковая веточка парфянских Аршакидов. И, стало быть, иноземцы, чужаки? Да нет, едва ли. За долгие века все они, так сказать, обармянились, и ничего парфянского, кроме сознания своего родства со знаменитой династией плюс языка (наряду, конечно, с армянским), в них, скорее всего, не было. Подобным же манером оставалась парфянами и часть армянской знати, в её числе, должно быть, и отец Григора. Но ведь Агафангел-то не зря, не с бухты-барахты твердил об отце Просветителя: парфянин, парфянин. Отдавал ли он себе отчёт – зачем это? Может, и нет. Этикет эпохи, воздух эпохи, диктат эпохи сами собой делали своё дело. Недаром лишь один-единственный средневековый источник донёс до нас исконное, до крещения данное имя Григора – Сурен. Это парфянское имя, как и многие другие: Тигран, Карен, Арташес, – оно со временем обернулось и для самих армян, и для их соседей однозначно, сугубо, чересчур армянским…
И деталька напоследок. Откроем список армянских католикосов. Они все, за редчайшим исключением, носили какое-то прозванье, чаще всего связанное с местом рождения либо деятельности. Так вот, и сыновья Григора – Вртанес, Аристакес, – и внук Иусик, и правнук его Нерсес, и праправнук Саак имели прозванье Парфянин. К тому времени Парфия да и парфяне как особый народ уже канули в Лету.
Итак, апостолу, пророку либо, словами С.Аверинцева, «держателю трансцендентного религиозного авторитета» надлежит явиться со стороны. Не просто со стороны – «из пустыни, места уединения анахоретов», поскольку «право аскета предписывать норму обществу основывается именно на его “инаковости” и “чуждости” этому обществу». Взявшись цитировать Аверинцева, словно бы попадаешь в тиски; хочешь не хочешь, а надо продолжать это каверзное занятие. Каверзное, поскольку, говоря о другом, исследователь учёл (или, по крайней мере, кажется, что учёл) и твой материал тоже. Учел, обобщил, объяснил. И коли так, тебе рискованно теоретизировать, куда сподручней общие аверинцевские положения подкрепить армянской конкретикой. Стало быть, анахорет, аскет является в общество, чтобы преподать ему – вернее, навязать – абсолютно новую систему ценностей. Таков ли Григор? Он, конечно, вышел из уединённого места, но попал-то в узилище, подземелье не по доброй воле. Пускай так, однако ж авторитет его весом и в буквальном смысле выстрадан. Исповедник, испытавший во имя веры тяжкий искус, и вдобавок иноземец, отличный от нас и не от мира сего… кому, как не ему, быть учителем и проповедником? А Григор отказывается, не хочет. И соглашается лишь оттого, что не видит окрест человека, достойного проповеднической, учительной миссии. Проповедует, учит, изменяет облик страны, но червь изнутри точит ему душу, требует исполнить ещё не исполненное. Наконец он перекладывает обязанности первосвященника на плечи сына, другого праведника ставит епископом царского двора, сам же по временам удаляется подальше от людских обиталищ и живёт «отшельником в пещерах и расщелинах скал, удовлетворяя насущную потребность в пище травами». Далее мотив усиливается при повторе: «Многие дни он предавался этим духовным занятиям в пустынных местностях; жил у истоков реки Евфрат, в пещерах и расщелинах скал, на вершинах гор, беря пример с великого пророка Илии или блаженного Крестителя Иоанна…» Потом опять: Григор «пожелал поселиться в пустынном месте, изнуряя себя постами…» К слову сказать, Аристакес, заменивший отца на патриаршем престоле, тоже, покамест его не призвали, жил отшельником вдали от людей.
Агафангел создал образ избыточной житийной полноты, образ, с лихвой вобравший в себя необходимые святому черты и биографические детали, все без единой поблажки (мол, обойдемся и этим), что только могла требовать эпоха от фигуры Просветителя. Придворный, отринувший блага ради высших идей и целей, страстотерпец, узник, активный проповедник, отшельник, анахорет, аскет, явленный Богом извне данной страны, человек, однако человек особой жилки и выделки… Такой образ и мог стать, и стал основой культа. Теперь остаётся понять, отчего и, главное, для чего культ понадобился.
Святые и святыни
Уже говорилось: «История» Агафангела появилась около 430 года. Время для судеб Армении поворотное, даже роковое. В 420-е персы отстранили от власти династию Аршакидов, вместе с венценосной династией пресеклось Армянское царство. Далее на протяжении веков армянская государственность и возрождалась, и, вновь исчезнув, исхитрялась обрести новую территорию в Киликии, и теплилась или, возможно, тлела в полузависимых карабахских княжествах (меликствах), однако никогда более новые государственные образования не пытались объединить и весь народ, и все земли, на которых он обитал. Единственным общенациональным институтом от роковых тех дней и посейчас осталась и остаётся церковь. И нельзя не подивиться прозорливости духовенства, должно быть, уже накануне катастрофы разглядевшего как отдаленную перспективу, так и выпавшую на церковь миссию – сберечь нацию. Для этой миссии требовалось удобрить, унавозить почву, идеологически подготовить и знать, и простонародье; все должны были раз и навсегда постигнуть, усвоить и зарубить на носу – не власть и её носители, но церковь и духовенство взвалили на себя груз ответственности за армянство. Ну а коли так, ясно, что духовный лидер нации сильнее, чище, красивее, надежнее, короче говоря – важнее, первее, нежели властитель. И дело властителя – внимать архипастырю.
Церковь увидела себя в Армении соперницей власти поразительно рано. Вся вторая половина IV века прошла порою в подспудной, а порой и в открытой борьбе за верховенство между царями и католикосами. Сразу ли возобладало в духовенстве сознание своей национальной миссии либо на первых порах им двигала жажда прибрать к рукам то, что плохо лежит – власть, – этого никто сегодня не скажет. Я перевел когда-то (вместе с Натальей Гончар) роман Перча Зейтунцяна «Легенда о разрушенном городе». В центре романа – перипетии IV столетия, в том числе соперничество двоюродных братьев – царя Аршака II и католикоса Нерсеса, прозванного не только Парфянином, но и Великим. Величие Нерсеса было прежде всего в выношенной дальновидной стратегии, которую сформулировал сегодняшний прозаик: «Армянская церковь должна быть сильной. Очень сильной. Если в один злосчастный день армянское царство падет, на этой земле хоть что-нибудь да останется. Останется церковь, почитаемая и любимая народом <…> С рассеянными по всей стране монастырями и Божьими слугами. С обширными поместьями и неиссякаемыми богатствами. Со своим добрым именем и авторитетом».
Авторитет и доброе имя следовало созидать, укреплять, умножать. И роль Агафангела в этом отчасти мистическом предприятии первостепенна. Слепив осиянный праведностью непререкаемый сакральный монумент, он не только стал родоначальником армянской литературы, но и положил начало культу Просветителя. Национальная церковь обрела фигуру, стоящую в глазах армянина вровень со св. Петром.
Книгу Агафангела не отнесёшь к определённому роду словесности. В этой по-евангельски бесценной жемчужине спрессовались узнаваемые элементы жития, мученичества, исторического повествования, приключенческого романа, романа ужасов и философской новеллы; о таких обязательных для рассказа о победе христианства вещах, как симбиоз яви с видением и достоверности с чудом, и говорить излишне. Ни дать, ни взять – юнец, объятый страстью сочинительства, спешит испробовать себя в разных жанрах. И ведь что любопытно: в этом, очень вероятно, самом первом не богословском опусе, написанном по-армянски, заданы наперёд и склонности и привязанности многих поколений авторов. Армянская литература вплоть до нового времени не развивала художественной прозы как таковой, зато мученичества под пером агиографов удивительным образом сближались иногда со светской повестью; в исполненных эпического дыхания манускриптах о минувшем обособлялись иной раз очаровательные бытовые новеллы; сами же манускрипты временами смахивали на исторический роман, изобилующий диалогами, внутренними монологами, психологической подоплёкой событий; сугубо писательское мастерство далёких от беллетристики – вроде бы далёких – историографов определило на века подходы к историческому жанру. Мало того. Сам исторический жанр утвердился как излюбленный, превыше всего ценимый и наиболее популярный. Несть числа средневековым сочинениям, именуемым «Историей Армении»21 . Как только в ХIХ веке начала развиваться проза на современном живом языке, появились и стали главной для читателя приманкой исторические романы. Читательские пристрастия не переменились и нынче. К примеру, московская строительная фирма, руководимая выходцами из Армении, приступила к издательской деятельности; цель – обеспечить обретающихся в России соотечественников патриотической литературой. Чем открывается деятельность издательства? Серией «Армянский исторический роман».
«История» Агафангела, как уже сказано, вобрала в себя черты многих жанров; это среди прочего житие Григора Просветителя. Выше сказано также, что наиболее вероятный ее автор – изобретатель армянских письмен. И, таким образом, просвещение армян евангельским светом и просвещение их в современном смысле слова, и без того связанные крепко-накрепко, приобретают ещё и дополнительную символическую связь. Однако символы символами, сейчас интереснее попросту зафиксировать эту причастность занимающей нас книги к обоим эпохальным для судеб нации периодам. Она донесла до нас описание первого из них и вошла в число ранних итогов и воплощений второго.
Когда С.Аверинцев говорит, что на Востоке было распространено «специфическое ощущение святости алфавита, который должен принадлежать адептам данной веры и только им одним», он иллюстрирует это положение ситуацией в Сирии, где христиане, раздробившись на три конфессии, пользовались тремя разными способами письма. В Армении было по-другому. Поначалу, когда страна не отложилась ещё от вселенской церкви, письмо не служило знаком особости, отдельности; но стоило лишь ей отколоться от видимого монолита, как возобладало чувство, что вера и письменность – это синонимы. Мы по-своему верим, оттого по-своему пишем. А вот святость алфавита была понята сразу. Недаром его создатель уже младшими современниками воспринимался как святой, и «Житие Маштоца», не доверяя потомкам, написал один из его учеников. Это не всё. Что творец алфавита – святой, в порядке вещей, но ведь и само творение почитается святыней. Своим буквам армяне воздвигли памятник, и не склонный к охам и ахам Борис Слуцкий подивился:
Армяне! Вы царей не славите:
кадите книге или лире.
Я видел памятник алфавиту,
единственный, быть может, в мире.
«Проповедь Григория Просветителя подарила письмо армянам», – сказал Аверинцев; армяне так это и воспринимали, хотя два просвещения разделены ни много ни мало столетием. Григор проповедовал слово Божие, благодаря же письму «Бог заговорил по-армянски» (слова Корюна из его «Жития Маштоца»).
Второе просвещение сопровождалось энергичным и бурным развитием словесности. Казалось бы, письменность и письмо понятия настолько близкие, что не стоит и говорить о том, как письмо влечет за собою письменность: иначе, мол, и быть не может. Ещё как может. У кавказских албан (алван) алфавит появился немногим позже, чем в Армении, но следов алванской письменности так и не найдено – нет оригинальных произведений, нет и переводов. Удивительно, но факт: армянская словесность, едва возникнув, начала развиваться не просто бурно, но и целенаправленно. Сперва были переведены Священное писание и необходимейшая литургическая литература, далее последовал этап усвоения чужого богатства. Поначалу никаких неожиданностей – апологетика, патристика, агиография; церковь удовлетворяет первостепенные свои нужды. При этом и не назовёшь отца церкви, которого позабыли бы переводчики. Василий Кесарийский? Григорий Назианзин? Ефрем Сирин? Кирилл Александрийский? Иоанн Златоуст? Упустить, похоже, никого не упустили. Переводили с греческого и сирийского (но не с латыни), переводили произведения разных жанров и среди прочего – «Церковную историю» и «Хронику» Евсевия. Всё логично, но логика вскорости нарушается; переводчики, все как один служители церкви, вперемешку с христианской литературой переводят язычников: Аристотель и Платон, Ямвлих и Филон Александрийский22 … И в таком количестве, что, скажем, свыше полудюжины сочинений Филона сохранились только в армянской версии. Вернёмся к логике, вроде бы нарушенной. Нет, она не нарушена, просто горизонт узко религиозный расширяется до пределов общенаучного, верней, общечеловеческого.
Ну а затем, овладевая мало-помалу родным словом, переводчики начинают и сами сочинять. Оригинальные теологические штудии почти сразу подводят их и к историческим фрескам, и к житийным эталонам, и к философским экзерсисам. И за какие-то полвека на ровном, что называется, месте возникает армянская литература. Надо бы сделать обобщающий штрих, однако проще снова процитировать Аверинцева, разве что добавив к сирийцам и коптам, о которых он толкует, армян: «Стремительное развитие этих литератур, уже к IV–VI вв. достигающих огромного размаха, похоже на взрыв23 . Духовный мир арамейско-коптского населения как будто давно дожидался своего часа, чтобы вырваться к словесному воплощению. И этим часом для него стала именно эпоха христианизации…» Все в аверинцевской характеристике, всё до последнего словечка приложимо также к армянским реалиям. Собственно, сам Аверинцев и сказал: «Уже в V в. блестящая плеяда историков, агиографов, богословов, философов <…> создала литературу на армянском языке, не страшащуюся сравнения с коптской, а пожалуй, даже и с сирийской».
Добавлю к этому лишь одно. Не знаю, прав ли Слуцкий, говоря про памятник алфавиту, мол, единственный в мире, но что ни одна, кроме армянской, церковь не учредила праздника святых переводчиков – это точно. Разумеется, переводчики канонизированы за то, что даровали своему народу Писание, но давным-давно бытует убежденность: главная их заслуга – создание литературного языка. Второе не противоречит первому, но дает ему далекую перспективу. Как бы то ни было, день переводчика празднуется с незапамятных времен ежегодно; в последние два–три десятилетия, переосмысленный, он обрел и чисто современный, светский, цеховой смысл. Однако первоначальный смысл, он тоже не выветрился, и гостей, приглашенных Союзом писателей Армении, в этот день обязательно везут к церкви на могиле Месропа Маштоца.
Прослеживая походя помянутую далёкую перспективу, тотчас увидишь яркое многообразие литературного ландшафта, связанное с Агафангелом уже не напрямую, но, скорей, опосредованно; генетический код унаследован, однако внешнего сходства почти что не наблюдается. Благой вестник оттрубил, эхо поперекатывалось, улеглось и стихло. Не звучит эхо, нет и вестника, канул, и след простыл, а благая весть – она рядом и везде, живее не бывает. Надо лишь увязать ее с тем, кто дал ей силу.
Примечания
1 Агатангелос. История Армении. Перевод с древнеармянского, вступительная статья и комментарии К.С.Тер-Давтян и С.С.Аревшатяна. Издательство «Наири». Ереван. 2004.
2 Возможно, здесь отозвались два стиха из Матфея (ХIII , 45–46): «…подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, нашед одну драгоценную жемчужину, пошёл и продал всё, что имел, и купил её».
3 На один, впрочем, укажем. Агафангел многократно поминает монастыри, мужские и женские, и монахов, хотя монашество только-только зарождалось именно тогда, когда происходили описанные в книге события, а первый в истории монастырь и вовсе появился в 320 году.
4 Перевод Б.Пастернака.
5 Вот одно из них, объясняющее топоним «Пещеры Манэ»: «Среди пришедших в Армению подруг св. Рипсимэ была девушка по имени Манэ. Она знала, что всякое место на земле принадлежит Богу, и осталась жить в пещерах этой горы. Позднее здесь жил отшельником и Григор Просветитель».
6 Здесь и далее цитируется по: Евсевий Памфил. Церковная история. М. Издание Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. 1993.
7 Здесь и далее «Повесть временных лет» цитируется в переводе Д.С.Лихачёва.
8 В оригинале дословно – «великая девица»; речь идёт о незамужней сестре царя.
9 То же самое происходило почти везде. Приведу цитату из «Церковной истории страны англов» Беды Достопочтенного. Главный жрец говорит: «Теперь я открыто признаю, что свет истины заключен в этом учении, обещающем нам дары жизни, спасения и вечного блаженства. Поэтому я предлагаю тебе, король, безотлагательно отвергнуть и предать огню те храмы и алтари, которым мы поклонялись без всякой пользы <…> Приблизившись к капищу, он сразу же осквернил его, метнув в него копье; потом, просветленный знанием истинного Бога, велел он бывшим с ним разрушить и сжечь капище вместе со всем, что в нем было» (Перевод В.Эрлихмана).
10 Это не преувеличение. Высокий класс древних армянских мастеров иллюстрирует хотя бы чудом
11 Включая, между прочим, св. Эчмиадзин – кафедральный собор Армянской апостольской церкви; многократно впоследствии перестроенный, он сооружен, как считается, в 303 году.
12 Перевод, увы, кажется мне довольно вялым. Попробуйте хотя бы вместо изготовлены поставить сделаны, а вместо изготовленных – рукотворных (кстати, в последнем случае так и поступил переводчик Агафангела на современный армянский язык А.Тер-Гевондян – дзерагорц).
13 Вот как объясняет этот термин митрополит Макарий в «Истории русской церкви»: «Имя кафоликос с греческого значит “всецелый, всеобщий”. Давалось оно в Церкви Восточной тем епископам, кои посылаемы были вне пределов Римской империи с правами полномочных иерархов всей вверяемой им паствы, но под верховным ведением святителей, их рукоположивших. В таком же, конечно, смысле перешло это имя и на святого Григория Армянского от рукоположившего его Леонтия, Каппадокийского архиепископа, а затем и на всех Григориевых преемников». Однако седьмой по счёту католикос, Шаак, отказался поехать в Кесарию; с этого времени Армянская церковь автокефальна.
14 По словам Евсевия, Максимин «терпел неудачи в войне с армянами». Хотя, надо полагать, имела место не полномасштабная война, но подобие карательной экспедиции.
15 Перевод Г.Саркисяна
16 Масис – армянское название Арарата; прошло несколько столетий, прежде чем армяне отождествили свою священную гору с пристанищем Ноя.
17 В оригинале не семь, а даже восемь эпитетов (излюбленный прием Агафангела – нанизывать однородные определения целыми рядами, гроздьями); расставлены они так, что по нарастающей передают исполинскую неподъемность этих глыб; во всяком случае, на последней, ударной позиции стоит не скромное определение большие, но по меньшей мере громадные (мецамец).
18 Перевод, извините, мой.
19 В 1062–1441 годах патриарший престол Армянской церкви находился в Киликийской (на средиземноморском берегу) Армении, в частности в её столице Сисе.
20 В ряде версий Нина (по-грузински Нино, по-армянски Нунэ) – спасшаяся от гибели подруга Рипсимэ и Гаянэ.
21 Не только средневековым. Напомню пассаж из «Уроков Армении» Андрея Битова. «И не было дома, где бы я не видел одну толстую синюю книгу с тремя красивыми уверенными буквами на обложке – ЛЕО. Я видел ее и в тех домах, где, в общем, книг не держат <…> Лео – историк, написавший трехтомную историю Армении». Даты его жизни 1860–1932.
22 Филон Иудей, он же Александрийский, конечно, не язычник, однако ж и не христианин.
23 Примерно так же характеризует Д.С.Лихачев ситуацию в древнерусской словесности: «…внезапно (подчеркиваю – внезапно) из этого незаметного накопления (сил, знаний, навыков. – Г. К.) родилась литература очень высокого уровня <…> как бы сразу достигшая изумительного совершенства».
[На
первую страницу (Home page)] [В раздел "Армения"]
Дата обновления информации (Modify date): 18.09.07 16:13