Из пантеона

Евгений Окс

ЕЛИЗАВЕТИНСКАЯ
(Из ранних воспоминаний)

Мой дед служил 30 лет в Бессарабском-Таврическом банке. Все эти года он прослужил в отделе корреспонденции. Незадолго до революции он вышел, как теперь говорят, на пенсию. Его сослуживец по отделу корреспонденции, по фамилии Сапфир, за это время дослужился до места директора банка.

Он и его должность были постоянным предметом зависти и недоброжелательства в доме моего деда.

Этот директор считался выскочкой, парвеню.

Дед мой ходил в кафе Фанкони и там подолгу сидел в обществе «пикейных жилетов». Летом он носил чесучевый пиджак, соломенную шляпу и ходил с черным зонтиком. Он был высок и тучен. Говорил тихим голосом. Всем в доме повелевала бабушка. Она была маленькая, тоже говорила тихо и носила все черное, темное. Однажды она приготовила ванну для деда, и дед, не проверив температуры воды, уселся в ванну, но тотчас с криком выскочил обратно. «Она меня посадила в кипяток!» – потом много раз он жаловался. «Она» – бабушка – была основой семьи. Мебель, квартира, забота о детях, кухня – все было делом ее рук. Все делалось по ее указаниям.

Моя тетка Мальвина жила с родителями. Она не вышла замуж. Бабушке не нравились ее женихи, она отвергла их притязания. Прямо напротив входной двери была большая комната с выходом на балкон – гостиная. Там стояла старомодная мебель, закрытая чехлами.

В углу был рояль, на нем кипы нот. Романсы Плевицкой, Дулькевич, Вари Паниной, Вяльцевой и многих других. Тетка сама себе аккомпанировала не слишком уверенно и напевала негромким, но довольно музыкальным голосом. То были незримые миру слезы.

Помню один приезд в Одессу, когда нам было лет 7 - 8. Приезд дяди Саши, старшего сына Зеленских. Великана в офицерской форме, в то время он служил на Дальнем Востоке, где остался после Русско-японской войны. Он сажал меня и сестру себе на плечи и носил нас по всем комнатам. Но большею частью он гулял с нами, держа на руках свою любимицу, маленькую таксу, по имени Хеши. Он подобрал ее на одном из дальневосточнах пароходов, где она умирала, как ему сказали, от обилия металла на судне. Будто бы таково свойство щенят этой породы.

Как бы то ни было, он выходил с большим трудом эту таксу, а она платила ему бесконечною преданностью своего доброго собачьего сердца. Да и он никогда с нею не разлучался.

Дядя Саша был настоящий богатырь. Его влекла военная служба. Он крестился и, скрыв свое происхождение, поступил в юнкерское училище. Выйдя оттуда в чине корнета, поступил в кавалерийский полк и служил в Гродно в драгунском полку. Во время Русско-японской войны был в чине ротмистра, участвовал в удачном для нас бою под Вафангоу и был награжден за храбрость. После войны служил начальником таможенной охраны в Никольск-Уссурийском, но после революции бежал в Харбин и там служил на восточно-китайской железной дороге. Письма от него приходили все реже. Был он дважды женат и от второго брака имел двух сыновей. О судьбе этих отпрысков семьи Зеленских ничего не известно.

Гулянье с дядей превращалось в праздник, мы гордились его формой, шашкой и портупеей, фуражкой и шпорами. Кроме того, он непрерывно одаривал нас игрушками, сластями и фруктами.

На следующий год весною мы опять были в Одессе. Это был 1909. Было что-то непонятное. Бабушка лежала в комнате со спущенными шторами. Нам говорили – по причине болезни глаз. Дед был нежен с нами, гладил по голове, но все вынимал платок, сморкался и вытирал слезы. Дядя Володя отсутствовал, он был в Италии. Нас часто уводили гулять. Сестра была слаба после тяжелой болезни. У нее недавно был аппендицит, и она лежала в клинике Кауфмановской общины. Ее лечил знаменитый хирург Цейдлер. Но вместо операции лечили ее голодом, льдом на животе и даже пить давали несколько ложечек в сутки. Она поправилась, но была тонка, как спичка. Ее локоны остригли. Что бы не было обидно, остригли и меня.

С нею вместе в больнице была наша «воспитательница». Так я ее называл, вместо противного слова «гувернантка», нашу прелестную голубоглазую Юлиньку. Ей было едва ли 20 лет, но для солидности, наверно, она носила закрытую английскую кофточку, длинную юбку с высокой талией и строгую прическу «с шиньоном». Мы очень быстро привязались и полюбили ее за ласковость, соединенную с какой-то очень строгой волей. Каким-то чудом она сумела нас дисциплинировать, научила слушаться себя детей капризных и довольно распущенных. Сумела нас прибрать к рукам, не прибегая к обычным наказаниям, мы просто боялись строгого взгляда ее прелестных светлых глаз, презрительной складочки ее рта, и этого было достаточно.

Моя мама полюбила и доверяла ей безгранично и держалась с нею как с подругой. Уезжая за границу в очередное «турнэ» – на гастроли, она завещала ей быть нам второй матерью и не оставлять никогда.

Я думаю, редко для каких детей мать казалась таким сказочным, невероятным, чудесным и редким существом, как для нас. Ее внезапное появление где-нибудь на даче, когда она взбегала к нам наверх по лестнице так легко, протягивая свои круглые полные руки, глядя на нас своими бархатными карими глазами, полными слез, обнимая наши стриженные головы и путая наши имена, так как на нас были одеты одинаковые длинные, ночные рубашки, это было подобно чуду и скорее всего казалось невозможным, праздничным сном. Эта внезапность ее появлений, мимолетность и краткость наших свиданий, ее исчезновений, было полно мучительной и сладкой боли. Оставалась память о тепле и ласке ее большого тела, сладком запахе духов, о каком-то неуловимом, смутном невозможном счастье.

И много лет спустя мне снилось ее внезапное возвращение и слезы радости, и это чувство, когда она утешает меня, и этот восторг встречи и узнавания оттого, что образы ее менялись: была она то в черном, то в белом платье, то веселая, то грустно-печальная и молчаливая. А с годами этот сон стал означать приближение какого-то горя, ожидавшего меня, и я боялся и все-таки ждал этого теперь рокового сна.

В ту весну, вместо дачной жизни у бабушки в Одессе, мы спешно уехали домой в Петербург.

И опять потянулись за окнами степные перекаты, на этот раз покрытые весенними травами, и запах полыни (чабреца) в полуоткрытые окна вагонов, и хлопанье вагонных дверей, а ночью – мелькание таинственных огней и гудки встречных поездов. А утром, за стеклами тех жe окон, – бесконечный бег полесских лесов, бег огромных сосен и осин, и берез, куда-то все вбок, в пространство, пересеченное белым густым дымом паровоза. В то время поезд шел через Ковно, Гродно, через Черкассы.

КЛУБ ПОЭТОВ

Там жили поэты и каждый встречал
Другого надменной улыбкой....

А.Блок

Знакомства Музы (Аделины Адалис) были обширны и малопонятны. Благодаря умению заводить разговор и полному отсутствию обычных условностей, ее знакомства непрерывно расширялись. Каждый новый человек был ей чем-то, по-своему, интересен, независимо от профессии или социального положения.

Однажды она сказала: «Есть пустая, буржуйная квартира – мы устроим там клуб поэтов»...

И вот она повела Ильфа и меня на улицу Петра Великого. В квартире был хозяин – Митя Ширмахер.

Он был хром, носил ортопедический сапог, лицо имел бледное, один глаз был зеленый, другой был желт. Опираясь на палку и хромая, он показал нам комнаты. Их было две, довольно обширные, обе с выходом на балкон. Двигаясь, он ласково ощупывал рукой шелковую обивку кресел и большие атласно-желтые портьеры. В комнатах сохранилась мягкая мебель и даже рояль. Мелких предметов, посуды, ваз не было – их унесла начисто волна эвакуации. После нескольких предварительных условий, чтобы все расходы по квартплате и освещению оплачивались поэтами, с чем мы немедля согласились, Митя перешел к главному вопросу, прося совета у Музы, из чего лучше можно сшить костюм – из занавесок или обивки. Поняв, какая угроза нависла над креслами, мы после долгих дебатов и консультаций, видя, что отговорить Митю от задуманного никак не удастся, с болью в сердце остановились на занавесках. Через некоторое время действительно на Мите и его верном адъютанте, молодом Юре, появились баснословно ярко-желтые блестящие френч и галифе, чем-то отдаленно напоминающие костюмы какого-то ХVII столетия.

Митя Ширмахер принадлежал к славному племени одесских комбинаторов. Я же прозвал его «Хромой бес Тюркаре». Он в самом деле был близок героям Лесажа. Но пока что он был небезынтересным собеседником и гостеприимным хозяином.

Вскоре мы стали привлекать всех знакомых поэтов и художников в новый клуб. Одним из первых был Гриша Гуковский, юноша необыкновенной эрудиции, знавший, помимо нескольких европейских, еще и древние языки – латынь и греческий. Он носился с идеей поставить пьесу Кальдерона «Жизнь есть сон». Взяв на себя роль режиссера, Гриша быстро вручил нам роли, и вот мы стали заучивать довольно туманные и цветистые монологи Кальдерона. Не помню далеко ли мы продвинулись.

Все это было забыто с появлением в клубе Эдуарда Багрицкого и Юрия Олеши. Все приобрело совсем иные и ясные очертания. В тот же вечер было решено, что клуб будет открыт свободно для всех выступлений, не будет ни устава и никаких стеснений для посетителей. Также было решено отпраздновать открытие клуба, которому, по предложению Адалис, было дано имя – «Зеленое кольцо». Все правление клуба без труда разместилось в удобных креслах главного зала. Здесь были поэтессы Аддалина Адалис, Зинаида Шишова, Эд. Багрицкий, Юра Олеша, Илья Файнзильберг (Ильф), его брат – художник Миша, Гриша Гуковский и, конечно, наш хозяин Митя Ширмахер и его верный соратник Юра и, наконец, моя скромная персона. Вскоре в клубе стараниями Мити появился маленький бильард, которым все увлекались, за исключением, конечно, наших поэтесс.

По вечерам все больше стекалось народу, горела одна лампа под зеленым абажуром, двери на балкон открыты в весеннюю ночь, Багрицкий читает стихи русских поэтов. Память его неисчерпаема. «Чьи это стихи, Юра?» – эрудиция Юрия Карловича тоже огромна. Они читают по очереди – Фета, Тютчева, Баратынского, Батюшкова, Языкова и т.д. и, конечно, много Пушкина и Лермонтова.

Стихи в чтении Эдуарда звучат по-особенному. Быть может, тому виной его астматический, хриплый голос, И правда, это напоминает львиный рокот, раскаты его голоса. Но еще какой-то особый внутренний напор. И вот один из первых поэтических вечеров. Уже довольно много народу, здесь художники М.Перуцкий, А.Глускин, Наум Соколик, Андрей Соболь, много молодежи.

Читает Илья Арнольдович свою «Торгово-промышленную поэзию» – произведения «оригинального ума», как их кто-то назвал. Читает ясно, громко и четко, без всякого нажима, как читают приказ, рапорт. Чтение и стихи имеют большой успех и особенно поэма – «На Вандименовой земле»... Читают другие поэты. Недавно появившиеся Маслов и Горностаев. Маслов молодой, напористый, Горностаев, наоборот, читает глухим, тихим голосом. Беззвучие символизма. Даже я, осмелев, читаю свои довольно невнятные стихи. Эдуард читает последним, новые стихи про птицелова.

Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель бродит в поле.
Если Дидель свищет птицам и смеется невзначай....
Каждый вечер к ней приходит королевский, конный рейтор,
Перья сокола на шляпе и с раструбом сапоги.
Требует он кружку пива, с таллера не просит сдачи
И глядит, глядит на Марту, щурит глаз и крутит ус...

Казалось, в убогую комнату ворвалось пространство полей, лесов, Германия, и вот он здесь, этот конный рейтор, среди нас. «Щурит глаз и крутит ус». В этой поэзии было что-то завораживающее, она опьяняла, как горный воздух. Когда слушали чтение Эдуардом поэмы «Тиль Уленшпигель», по спине пробегал мороз, некий электрический ток. Иначе и не скажешь об этих стихах; столь поразительно отточенных, пронзающих, как сталь, непонятно законченных у такого молодого поэта, каким был Багрицкий в то время. Вскоре был устроен праздничный вечер – открытие клуба. Фундаментальной основой был бочонок спирта, трофей обменной операции Мити Ширмахера. Он обещал за него подошвенную кожу – некоему лейтенанту германской армии, но зная, что час эвакуации вот-вот наступит, не торопился с доставкой кожи. Дождавшись нужного момента, Митя буквально вырвал из рук немца заветный бочонок, обещая, что тележка с кожей находится за углом. Лейтенант бежал, догоняя свою часть, а трофей – бочонок – Митя пожертвовал для открытия клуба.

Операция была в духе той эпохи. Такой бочонок имел мифическую стоимость. Блага доставались часто не вполне благовидными способами.

Так или иначе спирт был. Но никто не знал, как его пить. Пробовали растворять с водой. Но у него был аптечный привкус. Чья-то мудрая голова посоветовала пить его с медом. Сказано, сделано. Часть спирта обменяли на мед. И вот вся компания – поэтессы, поэты, художники – собралась вокруг большого стола. На столе в больших фужерах, кем-то одолженных, налит спирт с медом. Всем нравится, легко пьется, и никто не подозревает, что этот напиток коварен, валит с ног и слона.

Языки развязываются, речи становятся все громче, доводы резче и запутаннее. Голова еще кое-как, но ноги не повинуются... Помню, Илья и я выходим в коридор, он огромен, как вокзал, но самое страшное – это окно в конце коридора. Оно оказалось в виде ромба. Так как пол теперь наклонился, как палуба корабля, все валятся, и я – в том числе. Очнулся я под утро на диване в соседней комнате. Кругом лежали многие жертвы коварной смеси.

То, о чем я пишу, – материал негодный для хрестоматий, излишний для биографии, его трудно связать с образами поэтов, писателей, достигших зрелости и вошедших в круг нашей большой литературы. Но в то время, как ни невероятно, имена их были никому не известны. Это были в большинстве худые юноши, одетые в потертые, военного времени френчи и пиджаки. Забота об обуви представляла труднейшую проблему. Рынок отвечал астрономической цифрой о стоимости «колес», кaк их тогда называли. Если ботинки рвались, над человеком нависала катастрофа, ибо все пределы починки и ремонты были давно превзойдены. Вся «проза» жизни, давно уже превратилась в угрозу существования. Это касалось всего; раньше всего продовольствия, затем топлива, потом одежды, обуви, белья, мыла, освещения и т.д. Все это известно. И вот, несмотря на все это, у всех нас было прекрасное настроение и масса интереса ко всему происходящему. Чем больше разрушался привычный быт, тем было все необычайнее, похоже на приключения. Мы верили в близкое, чудесное будущее. Например, в близость мировой революции, всеобщее братство – в течение этого, максимум еще одного года. В полную справедливость и доброе начало нового, счастливого строя, наконец-то прочно освободившего от деникинцев весь юг России. Мы голодали, но были веселы, пьянели от любой еды, но еще более – от стихов, от репродукций картин, от хорошей книги, от предчувствия близкой любви…

oks.jpg (17148 bytes)

Евгений Окс. «Автопортрет»


[На первую страницу (Home page)]     [В раздел "Одесса"]
Дата обновления информации (Modify date): 25.10.07 16:07