Проза Одессы
Додик Берлянчик
(Главы из романа)
От автора
Однажды герой моего романа Додик Берлянчик лежал на шезлонге платного пляжа в окружении цвета городского общества: налоговиков, шлюх, чиновников, бандитов и оптовиков – и случайно услышал разговор соседей:
– Я видел Диму Парижана в «Кенгуру», – говорил первый, – он был на своем «Мерсе» и сделал заказ долларов на пятьсот: креветки королевские, лапки лягушек в кляре, блины с икрой, осетрина «Граф», виски… Короче, откуда у него такие деньги? Ведь он был нищим?! Ты не знаешь?
– Знаю.
– Откуда же?
– Он заведовал «двухсотлетием» Одессы.
– А я слышал другую версию.
– Какую?
– Он работал в театре, поджигал его, а затем снова восстанавливал. Ты понимаешь смысл? Вечный бизнес! Золотое дно!
Этот разговор сильно задел Додика. Сам он был чистоплюем и мечтателем. Сын чекиста и в прошлом подпольный цеховщик, он в новую эпоху превратился в бизнесмена. Деньги облагородили Додика: он хотел строить театры, а не поджигать их.
Странный этот Берлянчик… Его гибкий ироничный ум всегда входил в противоречие с легкомысленной душой, а новые высокие цели – со старыми земными наклонностями. Ему доводилось наживаться на собственном сифилисе, продавать зеркала для попугайчиков и чужие пароходы, соблазнить арабскую террористку и в итоге увлечься женой бандита, помогая ей восстанавливать монархию в стране, за что его едва не пристрелили.
…Пули пролетали в сантиметре от его головы, поражения превращались в победы, потому что великие помыслы о прекрасном делали его неуязвимым.
Уважаемый читатель! Если ты однажды услышишь, что Осама Бен Ладен пожертвовал миллион долларов еврейской школе «Хабад» в Одессе или о том, что толпы поклонников «Тату» внезапно сошли с ума и бросились в книжные магазины покупать Стендаля и Бальзака, – знай, что это дело рук небезызвестного тебе Додика Берлянчика.
Додик Белянчик – арабский террорист
Берлянчик принял предложение монархистки с большой охотой. Перенапряжение в работе уже давало себя знать. Его организм, ум и нервы настоятельно требовали отдыха. Он предложил Довидеру составить ему компанию, и Гаррик с удовольствием согласился.
Довидер вылетел в Израиль самолётом, а Берлянчик взял билеты на круизный теплоход.
Дело в том, что последние годы Гаррик Довидер метался между двумя родинами — исторической и настоящей, не зная, на какой остановить свой выбор. В пользу первой говорило то, что обычно принято называть голосом крови, но голос этот был сопряжён с целым рядом неудобств: необходимостью работать, воевать, платить за квартиру, изучать язык и в общем чувствовать себя больше русским, чем евреем. В Одессе он, наоборот, чувствовал себя вполне евреем, но зато ему казалось, что не все это ценят высоко!
Додик увидал Довидера на выходе из порта. Он стоял в позе мопассановского фата и, опираясь на свою полугрузовую «Тойоту-Дюну», любезничал с девушкой-экскурсоводом. С его губ, закованных мощным наплывом щёк, не сходило выражение салонной учтивости. Казалось, он вот-вот запоёт… Увидав Берлянчика, он бросился ему навстречу, расцеловался с ним и прежде всего с тревогой сообщил: «Додик, я утром ел рыбу в ресторане, и, по-моему, она не кашерная!».
Тема некашерной еды заняла у Гаррика большую часть пути к Иерусалиму, и, слушая его, Берлянчик подумал о том религиозном и нравственном исцелении, которое пришло к его другу с годами. Дело в том, что в молодые годы это был первоклассный «ломщик». Он брал «лоха», как медведя, глядя на него разгневанными глазами начальника главка, и бедный советский гражданин, приученный ко всевозможным «коврам» и разносам, безропотно оставлял ему свои чеки и боны, унося вместо денег свёртки бумаг.
Это были добрые, старые, деликатные времена, когда никто не спрашивал, откуда у вас деньги, потому что все их дружно воровали у казны и друг у друга, и Довидер в этом смысле не был исключением. И тем более, Берлянчик не осуждал его сейчас. Додик понимал, что непременное условие бескровной эволюции в стране – это забыть о прошлом каждого из нас: от бывшего «ломщика» до президента.
Внезапно завизжали тормоза, и машину протянуло юзом, развернув задком на полосу встречного движения.
– В чём дело, идиот?! – заорал Берлянчик, ударившись грудью о приборную панель, но тут же растаял в приветливой улыбке: к машине направлялась смуглая красавица, голосовавшая на обочине дороги. Она была в огромном, свисающем набок красном берете и во всём чёрном до пят. «Беседер?» – произнёс Додик единственное слово, которое он знал на иврите, освобождая ей место на заднем сидении, но вместо ответа увидел направленный на него револьвер. Она жестом приказала Гаррику съехать в сторону от дороги, где их поджидало несколько бородатых парней с сумками и рюкзаками.
– Не бойтесь, – сказала девушка, – с вами ничего не случится. Один из вас выполнит небольшое поручение, вот и всё! И мы отпустим вас обоих.
Она пояснила это на иврите, но, убедившись, что Берлянчик не знает языка, повторила то же самое по-русски. (Как выяснилось, она была аспиранткой МГУ). Затем она сказала Гаррику, что он должен переодеться в хасида-ортодокса, проводить её в Иерусалим и там «забыть» у Стены Плача небольшую хозяйственную сумку. Перепуганный Гаррик безропотно подчинился и стал неуклюже воевать с длиннополым балдахином, который она извлекла из рюкзака. При этом он спотыкался, падал, опрокидывал сумки и кричал, что он еврей-либерал, что в Одессе у него друзья-арабы, у которых он покупает галстуки и носки, и что на митинг в защиту их прав он был делегирован сразу от двух магазинов: от чекового и торгсина. «Виктория!» – орал он, растопырив два пальца и стараясь ими попасть в длинный, непослушный рукав.
Видя, что он совсем потерял голову от страха, или, как говорят в Израиле, «ку-ку», террористы посовещались между собой и решили поменять евреев ролями: они напялили на Додика лапсердак, парик с фальшивыми пейсами и бородой и увезли в Иерусалим, а обезумевшего от ужаса Довидера оставили под охраной товарища.
Не доезжая развалин древнего Храма, «Тойота» остановилась, и террористы вышли из неё, забрав свои сумки и рюкзаки, а Додик остался с их мрачной подругой. «Я думаю, вам не безразлична судьба товарища?», – предупредила она.
– Хорошо, – произнёс Берлянчик, стараясь совладать с сердечной слабостью и страхом. – Я сделаю всё, что ты сказала, но это риск, огромный риск: кругом полиция, служба безопасности, солдаты… У меня к тебе одно условие...
– Какое – деньги?
– Нет, я хочу этого, э-э-э... Любви.
Она выхватила нож и гневно поднесла к его лицу:
– Замолчи, ты, старая калоша, или я перережу тебе горло!
– Да, да! Я знаю, – сказал Берлянчик. – У тебя рука не дрогнет. Ты воюешь за своё святое дело, но у евреев оно такое же своё. Где же ключ к решению проблем? Нет его! Тут момент двух истин, Майрам, двух кровавых истин... Но давай покажем выход человечеству, а? Закончим дело, как Ромео и Джульетта...
– Заткнись! Не искушай меня!
– Подумай, Майрам! – взмолился Додик. – Это будет великий прецедент. Еврей, сердечник, инвалид труда и кровожадная радикалка-террористка в объятиях друг друга, а? Две наши головы на сумке с динамитом. Боже мой! Я уверен, что этот снимок облетит всю мировую прессу и потрясёт самые одичавшие сердца. Ну, иди сюда, мой кровожадный зайчик...
– Прочь, безумец! – закричала девушка, и мастерски поставленный удар опрокинул навзничь Додика Берлянчика. Он лежал, распластав руки в стороны, похожий в своём лапсердаке на огромную чёрную ворону. Шляпа его свалилась под сиденье, а фальшивые борода и пейсы съехали набок. Террористка схватила его за грудки и трясла, оторвав от пола:
– Вставай! Вставай!
– Я не могу, – простонал Берлянчик, – мне нужен допинг, иначе я не поднимусь. Вот, вот! Пожалуйста, если ты не веришь...
– Что это?!
– Визитка в ресторан Печескаго. У меня вторая группа инвалидности и два бесплатных талона на обед.
– Вставай или я тебя убью!
Берлянчик приподнялся, сел, вернул бороду со щеки на подбородок и, глядя на террористку холодными глазами швейцара-вымогателя, спокойно произнёс:
– Пожалуйста… А задание! Теракт?! Шарон едет к Бушу в Вашингтон, и ты не сумеешь сорвать переговоры. Ах, Майрам, Майрам, как тебе не стыдно?! Где твой гражданский долг, партийная сознательность?! Соратники доверились тебе, а ты…
Это был точно рассчитанный удар. Берлянчик понимал, что ради мести и высших интересов она согласится на любую жертву, и он принял эту жертву с благородными слезами на глазах! «Пусть я погибну, – думал он, – но мир узнает средство от безумия...» Это был его маленький Кэмп-Дэвид. Берлянчик с радостью почувствовал, что спасает человечество.
Но в ту же самую минуту раздались крики, визг колёс, и кто-то прогремел на иврите в мегафон.
– В чём дело… Что они кричат?
– Пусти, полиция! Мы стоим под знаком на подъёме. Они кричат, чья это машина!
– Спокойно, у нас с документами в порядке.
– Покажи их! Выйди из машины!
– В этом виде? Ты с ума сошла. Ты представляешь, где будут полы моего лапсердака?! Они решат, что это чёрный флаг над головой... Что в Иерусалим ворвались анархисты!
Берлянчик замолчал, потому что послышался удар, звон битого стекла, и в кузов влез какой-то металлический предмет, который оказался сапёрным роботом с телеобъективом. «Не закрывай его! – вскричала девушка. – Пусть видят. Они увидят нас и успокоятся!»
– Ну, да... Ещё недоставало, чтобы эти кадры попали на Останкино, и моя Лиза увидала их по первому каналу!
– Открой глазок! Если оператор что-то заподозрит, они взорвут машину! Смотри, нас уже цепляют к тягачу.
Но даже это не образумило Берлянчика, потому что в его хилом теле жил неукротимый дух цеховщика, потомственного одессита-шалопая, и опасность только возбуждала в нём азарт. По этой причине он в своё время держал подпольную швейку, и не где-нибудь, а под квартирой районного прокурора, а сейчас предавался безмятежной любви в «Тойоте», которую израильские сапёры буксировали в поле, чтобы немедленно взорвать.
– Останови их! – кричала девушка. – Покажи им документы!
– Не надо, – прошептал Берлянчик! – Мне с тобой очень хорошо…
– Ты, огненный старик, ты погубишь нас обоих!
– Нет, Майрам, это путь к спасению. Неужели ты не видишь, как ты изменилась? Ты начала с побоев и угроз, а теперь?! Со мной не боевик «Хамаса», нет, со мной ласковая женщина.
– О, аллах! – взмолилась террористка. – Где он взялся, этот инвалид труда? Окликни их. Останови! Мы погибнем тут, как идиоты!
– Да... Но какой будет резонанс?! О, Майрам, – пылко произнёс Берлянчик, – такие жертвы меняют человечество! Ирландцы в Лондоне начнут взрывать петарды. В Нагорном Карабахе откроют фестиваль любви. И даже красные кхмеры станут голубыми, они сменят автоматы на гитары и будут добивать этнических вьетнамцев популярной песенкой «Стюардесса по имени Жанна!»
– Пусти, шайтан! Это безрассудство!
– Нет, Майрам, это новое мышление.
– Останови машину!
– Не могу. Доренко по ОРТ заявит, что одесский бизнес заигрывает с Ясиром Арафатом!
– Но нас сейчас взорвут!
И тут, не выдержав, Берлянчик заорал:
– Тьфу, ты! Тоже террористка называется… Ты хочешь сорвать переговоры в Вашингтоне?! Тогда не нервничай, не отвлекай.
Не слушая его, Майрам криками обнаружила себя, и в машину ворвались несколько солдат. Они увидели скорбную картину: дочка хлопотала возле тяжело больного ортодокса, который лежал, закатив глаза и скрестив подрагивающие руки на груди. «Отец... Мой папа! — твердила террористка. – У него схватило сердце!».
Солдат недоверчиво посмотрел на пунцовые щёки умирающего.
– А по-моему, – сказал он, – у него солнечный удар...
Они проверили документы, чертыхнулись, отцепили «Тойоту-Дюну» от буксира и укатили восвояси. А ещё через полчаса у Стены Плача можно было увидеть странного раввина, который поспешно выбирался из толпы туристов и молящихся, держа под руку молодую девушку, очевидно, дочь. На ней был багрово-красный берет, надетый поверх черной шали, которая на три четверти прятала её смуглое лицо, оставляя узенькую щель — амбразуру с горящими от ненависти глазами. Оглянувшись, она увидала, что к Стене Плача направляется ватага школьников, которых охраняли педагоги с карабинами в руках, и вынула из сумочки пульт дистанционного взрывателя. «Ты с ума сошла!» – шепнул Берлянчик, вырывая пульт из её рук, и в ту же минуту раздались лошадиный храп и цокот металлических подков: мимо проехала конная полиция.
– Бог создал землю и людей, – произнёс Берлянчик, когда конники скрылись за углом. – А дьявол – нации, чтобы мы стреляли и резали друг друга...
– Взрывай! Нажми на кнопку, — она выхватила портативный телефон. – Или я подам сигнал, и твоего друга разорвут на части!
– Гаррика Довидера?! О, боже! Я забыл тебе сказать: там в сумке не взрывчатка, а булыжник, а бомба у твоих ребят. Гаррик сделал сменку, понимаешь?! Если я нажму на кнопку, они все взлетят на воздух, но зачем, Майрам?! Взрывать, резать, убивать… Ещё полчаса любви в «Тойоте», и ты бы лишилась смертельного врага, но зато каким гуманным способом! Нет, Майрам, я предлагаю всему живому человечеству только так себя уничтожать.
...Вечером Берлянчик прощался с Хайфой. Он стоял с Гарриком Довидером на смотровой площадке, глядя на бриллиантовые россыпи огней, опоясывающих тёмные холмы. Чёрные, как дёготь, обрывки туч плыли по фиолетово-синему небу, подожжённые пламенем заката, и, казалось, разом горят вода и небеса, прикрытые багрово-красным беретом террористки. Додик воспринял это как странное знамение небес. «Почему, – подумал он, – сердцевина самых непримиримых и опасных человеческих проблем лежит именно тут, в Иерусалиме, в колыбели трёх самых гуманнейших доктрин?».
Зеркала для попугайчиков
Получив с помощью Билла О’Каца контрольный пакет акций завода, Берлянчик взялся за его реорганизацию. Прежде всего, он поставил во главе охраны отставного генерала СБУ, чтобы остановить эпидемию воровства, которая приобрела большевистский размах — стала организованным и массовым. Затем он набрал молодых ребят, выпускников одесских вузов, которые занялись у него менеджментом, и приступил к ремонту крыш и остеклению корпусов, а также к замене старого оборудования.
Все это требовало огромных денег, которые Берлянчик получал от своего маркетинга. Собственных средств завода едва хватало на зарплату, налоги, сырье и долги.
В эти дни в его кабинет вошел Виталий Тимофеевич. Берлянчик держал его из ностальгических чувств, как память о первом походе на яхте «Папирус» по исполкомам. Кроме того, Виталий Тимофеевич пил вместо шефа на важных деловых встречах и был в курсе всех новостей.
– Шеф, – сказал он, прилизывая жиденькие волосики на голове рукой в толстой венозной оплетке. – Вы слыхали, какой пришел из Румынии заказ?
– Нет, еще не успел.
– Они хотят купить зеркала для попугайчиков.
– Что, что?
– Шеф, вы не ослышались, прочтите ксерокс. Первая пробная партия – вагон, а потом они готовы брать целыми составами. На миллионы долларов.
Берлянчик был немало удивлен.
– Ничего не понимаю! Что это за бум такой – зеркала для попугайчиков? Может быть, попугаи выросли в цене на лондонской товарной бирже? Или они идут на бартер – на уголь или арматурный прут?
– Не знаю, шеф. Но мы можем закупить товар у Горчака и неплохо заработать.
Берлянчик тут же набрал номер Горчака. Однако, вопреки ожиданиям Берлянчика, шеф «Монако» от сделки отказался, сказав, что не испытывает недостатка в покупателях, но согласился на деловую встречу.
В душе Горчак недолюбливал Берлянчика. И дело было не только в том унизительном любовном посрамлении, которое он перенес во время страшного уик-энда на даче. Это презрение зародилось давно. Еще в годы далекой юности, когда оба они фланировали по той стороне Дерибасовской, что звалась «Фрайерстрит». (В отличие от противоположной, «Гапкин-штрассе».) Надо сказать, что Дерибасовская тех лет была нечто вроде клуба под открытым небом. Обычно светский променад начинался от магазина «Лакомка» и до «Пассажа», и наоборот, в зависимости от той стороны, с какой его начинали. Гуляли целыми семьями, баскетбольными командами, кафедрами, редакциями, магазинами и судами. Вчерашние фронтовики и их жены, еще не забывшие кошмара войны и пригретые достатком мирной жизни, не всегда праведным и безоблачным. Записные красавцы, о которых еще десятилетия спустя будут говорить, забыв их имена: «Ну, помнишь, ходила по Дерибасовской!». Молодые «процессисты», или «половые пираты», которые заступали на Дерибасовскую, как на трудовую вахту, гоняясь за голубоглазыми москвичками, киевлянками и минчанками. Парикмахерши с Пушкинской и Хворостина – они наутро будут обсуждать ядовито-зеленые дудочки короля Дерибасовской, обзванивая ножницами стриженые черепа. Молодые прессовщики пуговичных и щеточных артелей, что целый божий день провисели на десятитонных бункерах, а к вечеру превращались в элегантных денди. Бывшие часовщики и ювелиры, которые подались в крупные валютные дела, и поэтому гордо заговорили с московским акцентом. Интеллектуалы-остряки и их подружки, считавшие зазорным для себя сделать более одной маршрутной проходки, которые с годами превратились в профессоров, кинозвезд, индийских йогов или англоговорящих жителей Лос-Анджелеса и Сан-Диего. Это были самые престижные круги Дерибасовской, на обочине которых ошивались несчастные, неустроенные души, жившие разговорами и пересудами о них, и этим заполнявшие свое одиночество и пустоту.
В этом непрерывном людском потоке можно было встретить писателей, ростовщиков, театральных кумиров, барбутчиков и карманных воров, следователей прокуратуры и их потенциальных клиентов, городских хулиганов и чудаков, которые на сторублевое пари могли пробежать голыми по улице или с разбегу перепрыгнуть согбенную старушку, а потом нагнуться и сказать: «Бабушка, а теперь твоя очередь!».
Шли цепь за цепью, неторопливо, по улице, как по гостиным коврам, беседуя, жадно глазея на прохожих и тут же обсуждая их или цепляясь за такие же цепи, что поднимались им навстречу. Свет огромных витрин падал на лица гуляющих, подчеркивая их типажность и наполняя каким-то загадочным содержанием даже отпетых дураков. Он золотил грязь под ногами и превращал улицу в уютный комнатный интерьер. Каждый шел в толпе, чувствуя свой триумф над остальными по причине шикарного пальто, диссертации, хороших видов на рандеву или удачного квартирного обмена, и нес эту свою победу совершенно по-одесски, с откровенностью афиши на лице.
Среди этого мерного движения шляп, цветных косынок и ратиновых пальто то и дело возникала тщедушная фигурка какого-нибудь юнца, который метался между рядами; он толкался, наступал на пятки и нырял встречным под руки, торопясь сообщить друзьям, что Таня Меерович разрешила ему взять себя под ручку. Тут же вышагивал закройщик с тонкими усиками и ангельским лицом, который однажды уверял трамвайного контролера, что он Герой Советского Союза. Или носился с теодолитом студент-первокурсник в надежде, что его увидит бывший классный руководитель, от которого он демонстративно отвернется. Или вышагивал культурист по прозвищу «СССР», получивший его за свое пристрастие к олимпийским нарядам. Или пел свой дерибасовский Карузо, спекулируя билетами на новый итальянский кинофильм. Еще пара молодых людей, нарушая плавное течение толпы, настигала незнакомку или «садилась ей на хвост», держа дистанцию до тех пор, пока она не покинет пределы Дерибасовской. И только тут, оказавшись вне поля зрения знакомых, они начинали дружную атаку на нее: «Извините, девушка, вы не играли на кларнете в джазе Петрушинского? Мне очень знакомо ваше лицо...»
Изредка возникали драки, которые, как правило, переносились на другую, горсадовскую сторону улицы, или проносилась тройка известных красавиц, за которыми несся огненный шлейф всеобщего восхищения. Иногда свою лепту оживления вносили комсомольские активисты: воюя за чистоту ленинской идеи, они отлавливали владельцев узких брюк и ножищами кромсали им штанины. Основу этого потока составляли ультращеголи тех лет, имена которых не сходили со страниц сатирических журналов и газет. Это были светские львы Дерибасовской. Их скандальная известность придавала особый привкус уличному шествию, вызывая неизменную иронию, но приятно щекоча нервы добропорядочных созидателей общества справедливости. Наиболее примечательным из них был высокий худощавый молодой человек с тонкими усиками, острыми скулами и перебитым в драке носом. Из-под его зеленой шляпы смотрели темные, с чардашным вызовом глаза, застывшие в хаосе раздиравших его пороков и ненависти к тем, кто осуждает святое человеческое право на них. Случалось, он подходил к какой-нибудь незнакомке, неторопливо вперивал ей в грудь указующий перст и, завораживая ее взглядом удава, мрачно говорил:
– Ты!.. В шесть вечера я тебя жду на углу Успенской и Пушкинской. Если ты не придешь, я выброшусь из окна!
И однажды действительно выбросился. По счастью, он запутался в ветках огромной акации, за что и получил известную всему городу кличку «Тарзан».
Любопытно, что никто из завсегдатаев Дерибасовской не считал себя таковыми и с пренебрежением относился к тем, кто «шляется по Дерибасовской», хотя редкий вечер обходился без нее. Это был мир нарядных людей и арена растревоженных самолюбий, которые подавляли человека, если он был вне этого праздника жизни, и тем не менее притягивали его, как рулетка, питающая иллюзии неугасимых надежд.
На противоположной стороне вдоль городского сада гуляли фабричные работницы, моряки, иногородние студенты и «бичи», вечер которых заканчивался в погребке у тети Ути или на скамейках Соборки или Пале-Рояля. Эти два потока жили разной жизнью: редко кто со стороны городского сада переходил на «Фрайерстрит», и наоборот. На пороге Дерибасовской обрывался трудовой пафос строителей коммунизма и начиналась бродвейская городская жизнь.
В те годы Берлянчик был заметной фигурой среди тех, кто собирался у высоких металлических перил через дорогу от магазина «Лакомка» и заканчивал свой вечер шумными попойками в ресторанах «Лондонский» и «Красный». Это был дерибасовский бомонд. Владельцы «ключей от Дерибасовской»: они ее открывали и закрывали. Цеховщики, короли бензоколонок, галантерейные и рыбные бароны и зиц-председатели артелей в интервалах между отсидками. Молодой кандидат в члены партии Алик Горчак эту публику презирал. Глубоко, по-советски. Он презирал ее как коммунист и человек, которому претят вести подобный образ жизни его партийная совесть и малые доходы от ворованных счетчиков. Тогда многие следили за тем, чтобы размеры взяток и краж не входили в конфликт с их убеждениями, и таким образом несли горделивое чувство в душе, что приносят себя в жертву великой пролетарской идее.
Рынок обрушился на головы этих пролетарски послушных и по-комсомольски скромно ворующих граждан, как подвесная полка с посудой, вызвав потрясения в умах и сердцах. Но даже теперь, нажив состояние, против всех своих убеждений, шеф «Монако» продолжал верить в светлую идею социальной справедливости и аккуратно платить членские взносы. (Еще и потому, что страховался от репрессий, если общество вернется к старым временам.) Да, искры пламени великой идеи, вспыхнувшей еще в дохристианские времена в древнееврейской секте есеев, пронеслись во тьме веков и, принимая то образ религиозной догмы, то лик якобинского или марксистского учений, достигли наших дней и поразили сердце бригадира одесских монтажников-электриков.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Одесса"]
Дата обновления информации (Modify date): 07.10.2008 16:38:45