Воспоминания
Родители
Недавно встретила своего однокурсника. За эти годы он стал членом Академии Художеств. «Первая кисть России», – говорит о себе сам. Спесив. Эта встреча дала мне толчок к воспоминаниям.
В силу своего рождения я повидала многих выдающихся людей. Не только наблюдала их в повседневной жизни, но у некоторых училась, с некоторыми работала, дружила (дружу и теперь). Нейгаузы Генрих и Станислав (моя первая любовь), Виктор Шкловский (его дочь моя закадычная подруга), Всеволод Вишневский (его жена Софья Вишневецкая, в то время известный театральный художник, одна из первых моих учителей, «крестная мать», посоветовала родителям отдать меня в ученицы Роберту Фальку), Леонид Леонов (во время войны с ним и его семьёй два года жили в г.Чистополе в одной квартире), Всеволод Иванов (вся его семья, когда у них сгорела дача, жила в нашей), Борис Пастернак (дружила с его пасынками – братьями Нейгауз, постоянно торча у них в гостях, а мама с его женой и женой Тренёва постоянно играла в покер), Вера Инбер (написала её портрет и выставила на своей первой персональной выставке в доме Литераторов под названием «Голубой клоун»; писатели возмущались – её узнавали), Святослав Рихтер (с Галей Нейгауз втроём провели прекрасный день, гуляя по Переделкино; позже Рихтер предоставил свою квартиру в распоряжение опального тогда, замечательного художника, моего друга Дмитрия Краснопевцева, и работал на этой домашней выставке «швейцаром»), Борис Пильняк (ходила к нему на дачу играть на пианино – задание на лето, а своего не было), художники-учителя: Роберт Фальк, Александр Тышлер, Михаил Курилко-старший (личность леонардовского масштаба) и многие, многие другие… и в конце концов мой собственный отец. Никто не был спесив. Ибо истинное величие спокойно.
Каждый знал себе цену. Бессмысленно её набивать. Она и так достаточно высока.
Мой отец, подобно полковнику Пиккерингу из «Пигмалиона», одинаково предупредителен «с леди и её горничной». Мне 16 лет. Отец подполковник. 43-й год. Едем в метро. Ему уступают место. Но он не сядет в моём присутствии и не примет подобный знак уважения ни от кого. Однажды актёр Белокуров в гостях у нас обратился ко мне «на ты». «Этой девушке, – возмутился отец, – которую вы называете “на ты”, уже 16 лет». Белокуров извинился. В своей военной форме при всех орденах и медалях нёс авоську с картошкой, возвращаясь с рынка (мать рядом). Гуляем по переделкинской аллее. Метрах в ста впереди идёт с дамой известный поэт, только что перенёсший микроинфаркт. Дама падает. Поэт ей даже руки не подаёт. «Я бы скорее умер», – говорит отец (к этому времени приобретший два инфаркта). Нет, он ещё не умрёт, но заработает третий инфаркт, отдыхая зимой в Малеевке. Поехали компанией посмотреть памятник Доватору. Машина застряла. Мужики стали её вытаскивать, и отец с ними – не мог стоять в стороне.
У него был ангельский характер. За всю совместную долгую и счастливую жизнь с мамой помню только три крупные ссоры с ней. На нас, детей, голоса никогда не повышал. Деспотом он не был. Мы не ходили на цыпочках, когда он работал (в семьях других писателей было иначе), только не подзывали его к телефону, объясняя почему, естественно, не орали, но он просил не шептаться, чтобы машинально не прислушиваться. Однажды послал меня с поручением к своему редактору. Тот долго с жалостью смотрел на меня: «Как же вы с ним живёте?» Да, редакторам от него доставалось. Но одно издательство догадалось и подсунуло ему редактора-женщину. Тут он и погиб. Та чуть что – в слёзы. И отец сдавался. Очень уж любил женщин.
А его обожали все – шофёры, домработницы и сторожа, друзья сестры и мои, все врачи и все медсёстры… Ухаживать за ним, больным, было наслаждением. Одни только слова благодарности.
Он всегда подавал нам, женщинам, пальто, если оказывался рядом, и не забывал говорить комплименты. Иногда пропустит день, и мать бежит к зеркалу – не случилось ли с ней чего.
А мать была красавицей. Более того – очаровательной. Даже психически больной после смерти отца, а всё равно прелестной. Она – королева. Отец хотел видеть её такой и всё для этого делал. Вообще он обожал все женские проявления. Восхищался мамиными неграмотными письмами и её ленивыми фразами. Сакраментальная: «Илья! Где моя сумка вчера?» Мать до того разленилась говорить полными фразами, что, когда отец умер, мало кто её понимал. Я, правда, понимала, но это, как видно, мне в наследство. Многое мне от него перепало. Среди моих друзей полно любящих отцов, но мало кто из них всерьёз занимался своими детьми. Каждое воскресенье отец ходил со мной в музей. (Ни один мой одноклассник в художественной школе не знал, не видел импрессионистов – этот музей был уничтожен.) Если картина сюжетная, он о ней рассказывал значительно больше того, что изображалось. На импрессионистах учил пластике: «Посмотри, как линия тела повторяет линию берега» (о Гогене). «Обрати внимание – красное поле маков. В нём женщина в голубом платье. А в голубом небе её красный зонтик» (о Моне)…
Всю жизнь любила играть сама с собой – из букв длинного слова составлять слова. Отец иногда просил вместо этого искать ему рифму. Как-то предложил слово «лошадь». И я даже нашла… К сожалению, не помню уже какую. В хорошем стихотворении, говорил он, не должно быть слишком хорошей рифмы. Четверостишье (продолжал он) состоит из двух строк от таланта, одной строки от мастерства и одной от бездарности. Задача поэта – спрятать эту строку. (Но отец творец свободный – иногда не слишком об этом заботился.) Настоящее стихотворение должно быть понятно и Марье Ивановне и тончайшему знатоку.
Он часто и подолгу разговаривал со мной. Начинал с какого-то вопроса ко мне, на который сам же и отвечал. «Папа, спроси меня еще о чём-нибудь» (из воспоминаний отца). На мой уже взрослый вопрос всегда находил ответ.
Я пишу об отце то в прошлом, то в настоящем времени. Да так оно и есть – он и позади меня, и со мной. Я прожила очень тяжелую творческую и личную жизнь. Но был Он – тыл.
Моя мать усиленно меня воспитывала – считаться с другими людьми, не врать, говорить «спасибо», извиниться и делать, что хочется, уважать и не перебивать старших, прилично вести себя за столом и многому, многому другому.
Большую часть жизни считала, что главным человеком, сделавшим меня художником (хотя бы просто своим примером великого труженика), был отец. И только сравнительно недавно поняла, чему обязана матери. Она была чрезвычайно чистоплотна, аккуратистка. На моём письменном столе творилось бог знает что, а мама не сделала ни одного замечания. Мать меня вообще ни к чему не принуждала, хотя была очень строга и властна. Правда и я в детстве и юности не доставляла ей особых хлопот – хорошо училась, была кроткой, послушной. Запретный плод мне никогда не был сладок – возможно, именно потому, что почти ничего и не запрещалось. Когда, получив очередную тройку по специальности, плакала дома навзрыд, мама обнимала меня своими прекрасными, полными, нежными руками, утешая: «А я в тебя верю». Она никогда не мешала мне, потому что боялась помешать.
Когда приоткрылся «железный занавес» и появилась возможность съездить заграницу, родители, всегда мечтавшие поехать туда вдвоём – в Париж, в Италию, никуда не ехали и ни разу не отправили сестру, которой всегда всё предоставлялось в первую очередь, но множество раз отправляли меня. Так они верили в моё предназначение. Но не дождались…
Отец
Мать
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Art"]
Дата обновления информации (Modify date): 20.09.08 10:53