Представляем автора

Марек Зелиньский

Страх перед светом

Предлагаемое читателю эссе входит в состав последней книги М.Зелиньского «Бегство от Польши. Эссе не только о литературе». Краков, 2006. Оно публикуется впервые, поскольку по написании в 1980 г. было сразу же конфисковано цензурой. При повторном запрещении публикации этого эссе в книге «Несколько неизменных убеждений. Литературные эссе», изданной в серии «Библиотека Вензи», было запрещено даже упоминание, что эссе не вошло в сборник в результате цензурного вмешательства (хотя в то время такие обозначения уже повсеместно практиковались). Возможно, что чрезвычайно мрачная оценка картины советского общества, изображенной Ю.Трифоновым в знаменитой повести «Дом на набережной», вызвала этот столь последовательный и долговременный страх польской цензуры. В этом отношении название эссе приобрело дополнительный, символический смысл – охранительные органы также терзал «страх перед светом». Статья в известном смысле превратилась в документ времени – она отражает восприятие автором-поляком образца 1980 года (в канун грозных и судьбоносных политических событий) смысла интеллектуального послания повести с неизбежным переносом его размышлений о советском обществе сталинской и брежневской эпохи на современное ему польское общество. Парадоксальным образом некоторые наблюдения о свойствах исторической памяти больного общества сохраняют актуальность не только в повестях Ю.Трифонова, но и в публикуемом эссе. Именно поэтому автор счел необходимым поместить это эссе в своей последней книге в том самом виде, как оно было написано когда-то – в тексте не было изменено ни одно слово.

Над творчеством Юрия Трифонова возносится тень Отсутствующего. Писатель тайно стремится примерить свою прозу к пустому, когда-то заполненному месту, чтобы наполнить ею полый объем, в котором когда-то выросла и удивила мир своей болью и божественной горечью русская душа. Гравитация к тому, чего нет, так велика, что кажется, будто она разрывает прозу Трифонова на куски. Тем более, что в противоположность автору «Ракового корпуса» Трифонов до конца не избавился от сентиментальной мечтательности, так сильно связанной с традицией русской прозы, и так же, как у Бунина, порожденной отчаяньем и меланхолией.

В его повестях воспоминаниям об ужасных годах сопутствует чисто русское – по сути дела, православное – убеждение о неизбежности такого, а не иного хода человеческой истории и бессилии человека, втянутого в борьбу высших сил. Каких именно – автор «Дома на набережной» не уточняет. Время идет вперед, а люди, втянутые в его ритм, хотя бы и самый жестокий, безвольно ему поддаются, еще и подгоняют его, и неспособны обернуться назад, неспособны заметить что-нибудь, кроме того, что происходит сейчас, сию минуту, как будто кто-то в их голове исключил возможность иной жизни, как будто всё, что было прежде, они могут видеть только через призму сегодняшнего.

Иногда они мечтают, но и тогда их мысли – бесформенны и расплывчаты. Они не придают мечтам выразительности и не способны ни изменить судьбу, ни повернуть вспять существующее время. Если они ждут чуда, которое им вернет то, что они потеряли, – то, не веря, что это произойдет, они просто ждут кого-то или чего-то. Их свели к роли удобрения истории. Может быть поэтому их так легко перемалывают политические шестерни и так безжалостно бросают на костер. Политики, которые ими правят, хорошо знают, что они не будут протестовать, что в очередной раз бросятся друг на друга и будут грызть друг друга насмерть, рвать горло, убивать, видя в этом единственный шанс уцелеть и не сознавая, что завтра придут следующие и уничтожат их самих.

Героев Трифонова объединяет страх. Они смотрят друг на друга с беспокойством, как бы в ожидании последней катастрофы – кто первый донесёт? Кто окажется быстрее, слабее и хуже остальных? Суть в том, что они все друг на друга похожи и характер ни одного из них не напоминает закалённой стали. Здесь нет исключений, уже при жизни их растопили и погрузили в бытовой ужас. Все одинаково боятся, но в то же время все одинаково виноваты. Действительность в равной степени наградила их не только страданием, но и преступлениями, в которых они участвовали.

Профессор Ганчук, безжалостно выкинутый из института и обреченный на научную смерть, жалеет только о том, что в своё время (во время гражданской войны) был слишком мягок и не ликвидировал до конца всех возможных противников. Единственное сожаление, смешанное с чувством вины, вырывается вздохом, как в вестерне: «Отчего я не выстрелил первый?»

В двадцатых годах Дороднову (противнику Ганчука. – М.З.) попадало крепко, он был попутчик, разумеется, беспартийный, сочинял какую-то труху в духе смены вех, словом, типический мелкобуржуазный элемент, слегка закамуфлированный в духе времени, когда плодились всякого рода кооперативные и частные издательства, группки, журнальчики с невнятными платформами, и вот тогда мы его не добили! Он уполз, перекрасился, растворился, как многие, для того, чтобы теперь выплыть в новом качестве. Анекдот: он меня учит марксизму! Недопечённый гимназистик со скрытой то ли кадетской, то ли нововременской психологией обвиняет меня в недооценке роли классовой борьбы... Да пусть молится Богу, что не попался мне в руки в двадцатом году, я бы его разменял как контрика! Вот кардинальная ошибка: мелкобуржуазная стихия недодавлена.

Героев Трифонова не менее сильно объединяет также иррациональность. Независимо от научных степеней и занимаемых должностей, окружающий мир кажется им одинаково непонятным. Они не только не понимают его, в конце концов, не такой уж сложной структуры, но даже не пытаются сделать шаг к этому пониманию. Они атавистически привязаны к жизни, цепляются за неё со звериным инстинктом, готовы пойти на самый ужасный позор, только бы продлить существование, только бы уцелеть. Любой ценой, несмотря на чужие и собственные жертвы. Они лишены иных ориентиров, кроме естественных, видят вещи и явления только в одном измерении. А в результате они не в состоянии защитить свою человеческую сущность, право на любовь, на покой. Они готовы всё потерять, только бы жить, и в результате теряют самое главное, то, ради чего всё это делалось – теряют жизнь. Если даже и не в биологическом смысле, то, по крайней мере, в общечеловеческом, нравственном – сводят себя к почти растительной вегетации, вцепившись изо всех сил в то, что есть жизнь, и что становится мёртвым временем, которое они потом не в состоянии даже вспомнить.

...Глебов не знал, что настанет время, когда он будет стараться не помнить всего происходившего с ним в те минуты, и, стало быть, не знал, что живет жизнью, которой не было.

Но невозможно что-либо вычеркнуть полностью. Даже, если память вынесет это за пределы сознания, останутся последствия, останутся те, кого это мёртвое время коснулось особенно больно, которые заплатили за других. Все равно останется дыра и в собственной судьбе, и в истории общества. Углубляющаяся пропасть доказывает, что ничто в жизни общества не может быть залатано, стянуто нитями по живому, что общество распадается по частям, как тело, поражённое проказой, а то, что остаётся, не лучше того, что умерло.

Метафора «Дома на набережной» – это болезнь. Все больны, и любого следовало бы лечить, только врачей что-то не видно. Разница между Трифоновым и Солженицыным заключается также и в том, что автор «Дома» не видит возможности спасения и лечения, которые хотя бы на минуту могут принести облегчение. Всё подозрительно, а любая добродетель может обратиться в свою противоположность. В основе действительности лежит преступление. Из этого адского круга нет выхода. Были уничтожены не только основные ценности, были уничтожены даже слова.

Отец юного Лёвы Шулепникова убеждает приятеля своего сына совершить измену словами, которые уже в этих детях должны уничтожить их нравственный стержень, уничтожить остатки этической гармонии:

Друзья мои, я вас прошу о мужестве... Мужество не в том, чтобы скрыть, но в том, чтобы сказать...

Вступление в круг взрослых людей совершается таким путём почти незаметно. Школа, родители, окружение – сообща занимаются формированием будущего взрослого человека. Селекция, происходящая почти автоматически, выдвигает за общественные скобки любую индивидуальность, любую личность, отклоняющуюся от стандартов, обязательных в данный период. Гибнут также и те, которых интересует действительность во всем её разнообразии, и те, кто ударяются в хулиганство от скуки и безбрежной пустоты. Уцелеют лишь самые приспособленные, то есть совершенно бесцветные и лишённые личности. Такие, как Вадик Глебов, которые принимают эстафету и гнут хребет под малейшим дуновением истории. Они неспособны нести ответственность ни за себя, ни за своих близких. Их наполняет трагический страх перед светом. Этот страх – источник их болезни, а также болезни окружающего их мира и действительности, закрывающей глаза на правду, выпирающей её за пределы сознания. Правда отдана на сохранение старым бабушкам и ненормальным юродивым – единственным, кто прозрел истинный смысл системы.

Худой изгибающийся человек в коротенькой курточке, в большом дамском берете кирпичного цвета быстро шел по тротуару и разговаривал сам с собой... Безумная озабоченность съедала впалые щеки, проваленные глаза. Прочитав мельком название нашей школы, он вдруг остановился и закричал:

– Этого не может быть! Этого не должно быть в природе! Вы слышите? – Он кричал не нам, теснившимся испуганной кучкой у парапета набережной, а кому-то незримому, кого сжигал его ненавидящий взгляд. – Средняя школа ЛОНО! Какое ЛОНО? Что за бред? Боже мой, понимают ли, что творят?

Только они еще могут напомнить о преданной действительности, о её попранных законах. Они, которые по сути дела не существуют, убранные за пределы мира. Только они помнят то, что было, и знают, что могло бы быть иначе. Они не говорят плачущим голосом профессора-филолога:

– Какой нелепый, неосмысленный мир! Соня лежит в земле, её одноклассник не пускает нас на кладбище, а мне восемьдесят шесть лет... А? Зачем? Кто объяснит?

...потому что хорошо понимают причины. Только для них прошлое – это не темное пятно, они не подпишутся под вздохом рассказчика:

Всё ушло в такую даль, так исказилось, затуманилось, расползлось, как гнилая ткань, на кусочки, что теперь не поймешь: что же там было на самом деле?...

* * *

«Дом на набережной» Юрия Трифонова основан на трёх метафорах. Метафоре болезни, выросшей из страха перед светом, метафоре всеобщей вины, ведущей к тому, что люди неспособны к защите собственных убеждений, поскольку сами их когда-то уничтожали у других; и метафоре отсутствия основных ценностей. Это отсутствие многообразно: нет родного дома, построенного на песке, совершенно непрочного, чего символом является мать Лёвы Шулепникова, меняющая мужей, как перчатки, или отец Глебова, разрушивший две семьи. Отсутствие родного дома, заменённого пустой фразой и исчезнувшего так же, как исчезло всё прошлое. Дважды лишённые корней, трифоновские персонажи переносятся из одной части света в другую, везде чужие и всему враждебные, как мать Сони Ганчук, не помнящая о своем австрийском происхождении и живущая в кругу пролетарской мифологии.

Дом на набережной поделен на лучшие и худшие квартиры, на лучших и худших квартиросъёмщиков, но при этом он такой же нестабильный, так же зависим от внешних капризов, никак не защищает от зла и ужаса времени, как и всё остальное. Даже в воспоминаниях нельзя обратиться к нему как к символу тепла, потому что память неспособна ничего удержать, неспособна быть опорой и дать веру во что-либо. Еще баба Нила помнит свое прошлое, дома, в которых жила, давние законы и нормы, но её внук, обреченный на современность, отрёкся от памяти, которая могла бы стать лишним грузом.

Так же и Юрий Трифонов отказался от возможности спасения мира. В его повестях нигде и никогда не появляется даже тень надежды. Он обернул представленный им мир плотным адским кольцом, из которого невозможно выйти наружу, а внутри спасения нет никому. Только вопрос, который задают герои Трифонова, оказался сведён к жесту отчаянья:

Город был бесконечно велик. Трудно защищать безмерность. И ещё река, её не скроешь. Она светилась, отражая звезды, её изгибы обозначали районы. Мы думали о городе с болью, как о живом существе, которое нуждалось в помощи. Но как мы могли помочь?

Россия, описанная писателем, живёт в огромной тени небытия, из которого нет спасения и нет возврата к живым. Это Россия тьмы и болезни, страха перед светом, который охватил покинутую Глебовым Соню.

...И кто-то из навещавших Соню рассказывал, что её болезнь выражалась в том, что она боялась света и всё время хотела быть в темноте. Ничего другого как будто не было. Только вот этот страх перед светом и желание темноты.

Тень навязанного отсутствия писателя, который своим величием подавляет повести Юрия Трифонова, – это та самая тень, что падает на его родину. Только автор «Круга первого» находит выход из темноты, своей нравственной силой он побеждает зло, рассеивает мрак жизни и возбуждает надежду, а автор «Дома на набережной» не может отказаться от собственной горечи, что утверждает его в чувстве непонятого страдания. Это непреодолимо, от этого нет спасения. Последняя метафора прозы Трифонова – это отчаяние. А это, как справедливо утверждает христианская теология, самый тяжкий грех.

Перевод с польского И.Обуховой-Зелиньской

Цитаты даны по изданию:
Ю.Трифонов. Дом на набережной // Ю.Трифонов. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. Москва, 1986. С. 363–494.


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел
"Польша"]
Дата обновления информации (Modify date): 18.12.08 16:12