Люди

Суфлер и рампа

Аншлаговый спектакль театра им. Вл.Маяковского «Да здравствует королева, виват!» Перед входом суетятся несчастные безбилетники. Со всех сторон слышится: «У вас нет лишнего билетика?!» Так будет до самого третьего звонка: «А вдруг повезет?» Разве может потерять святую надежду на счастье истинный почитатель театра!

... Я проникаю на спектакль через служебный вход легче Али-бабы, даже не произнеся магическое заклинание: «Сезам, открой дверь». Да и вообще-то я иду не на спектакль, а на суфлера.

... Вчера вечером я спустился в гардероб театра. Спектакль уже начался. Гардеробщица, сделав строгое лицо, поинтересовалась, что мне надо. В свою очередь я задаю ей вопрос, есть ли у них в театре суфлер, а если таковой имеется, то желал бы с ним познакомиться. Буду пытаться сотворить статью о нем.

В театре даже гардеробщицы владеют даром перевоплощения. Мгновенно стерта с лица строгость. Старушка всплеснула руками, каждая морщинка залучилась добротой.

— Господи, милый. Да лучше нашего суфлера нету нигде! «Ладно, ладно, — подумал я в тот миг про себя, — их, суфлеров-то, по всем театрам Москвы теперь раз-два и обчелся, так что не велика честь быть первым».

Сегодня мне стыдно за те свои мысли. И не интересует меня, сколько в столице суфлеров, умирающая это профессия или нет. Сегодня я вызвал бы на дуэль самого Э.Рязанова только за то, что он в своем последнем фильме в смешном свете выставил суфлерскую будку. Кстати, в театре им. Вл. Маяковского будки уже нет давно. Еще при великом Охлопкове актеры стали выходить за занавес на просцениум. Нынче суфлер сидит у портала.

... Мы стояли и смотрели со старушкой гардеробщицей друг на друга. Улыбались. Мимо проходила женщина с программкой в руках.

— В чем дело? — так же строго, как минуту назад гардеробщица, обратилась она ко мне.

— Да вот молодой человек интересуется нашим суфлером, — опередила меня старушка. — В газету, значит, хочет написать. (Я уже вкратце объяснил ей, зачем ищу именно суфлера, а не главрежа или народного артиста.)

Написать про Любовь Лазаревну?! Ой, как замечательно! Давно пора бы.

И вновь перевоплощение: передо мной уже не строгий администратор, а милая женщина, доброжелательно и тепло рассказывающая о суфлере театра — Любови Лазаревне Лесс. Поверьте, с кем бы из работников театра я не говорил о Любови Лазаревне и что бы мне ни рассказывали о ней, первоначальная реакция была всегда одинаковой — всплеск доброты на лицах.

Остроумнейший Армен Джигарханян, говоря о Любови Лазаревне, притаил в глазах веселую искорку-живинку и выдал:

— Не знаю, как в масштабах Москвы, но в нашем театре Любовь Лазаревна — самый образованный человек.

А Любовь Лазаревна прежде всего удивляет своим поразительным неумением... рассказывать о себе. Причем заметно, что она желает всеми силами помочь собеседнику, но не получается это у нее — говорить много и интересно о себе. Теряюсь и я, задаю банальный и, в данном случае, просто глупый и бестактный вопрос:

— Как зародилось у Вас желание стать суфлером? (Хорошо, что хоть слово мечта догадался не употребить.) И тут же был послан в нокдаун. — Вы знаете, ведь суфлерами большей частью становятся по не очень-то счастливым жизненным обстоятельствам... Посмотрев на мое растерянно вытянувшееся лицо, Любовь Лазаревна быстро протянула руку, успокаивающе потянула меня слегка за рукав пиджака и тихонько засмеялась, тряхнув седыми букольками.

— Теперь я просто не представляю жизни без этой своей работы. — Помолчала немного и добавила с достоинством: — Профессии. Но ведь, действительно, Вас, наверное, еще в школе учительница не раз одергивала, когда Вы подсказывали: «Гена, твой товарищ без суфлера обойдется». Правда?

— Любовь Лазаревна, я был таким нерадивым учеником, таким махровым троечником, что просто не в состоянии был кому-то подсказывать. Я абсолютно чист перед Вами.

— Спасибо, милый, — неожиданно совершенно серьезно сказала Любовь Лазаревна, — спасибо.

Какой мудрый и какой наивный человек! Удивительно.

... Не будем касаться невеселых обстоятельств, заставивших Любовь Лазаревну стать суфлером, не так уж это и важно. Над всеми бедами и неурядицами в ее жизни возвышался один бог и святой, вернейший друг и помощник — Театр. Да и рампа, вот она, рядом.

Десять лет Л.Л.Лесс была актрисой в театре Мейерхольда. Потом ушла к Таирову, но уже в качестве режиссера-ассистента. После войны Камерный Таирова и гениальной Коонен был уничтожен, закрыт.

— Вы знаете, Гена, перед смертью Александр Яковлевич ходил по Москве и что-то бормотал-говорил сам с собой: он прощался со своим детищем, он умолял небеса вернуть ему театр, он умирал без театра, — глаза Любови Лазаревны затуманиваются слезами.

... И, наконец, с 1951 года — работа в театре им. Вл. Маяковского с Николаем Охлопковым, а в настоящий момент — с А.А.Гончаровым. Последнему принадлежит высказывание, что без Любови Лазаревны он «не может репетировать». Преувеличение? Едва ли. Вот только один характерный и выразительный случай из биографии Любови Лазаревны, о котором мне рассказали. В одном из театров заболел суфлер, и Любовь Лазаревну попросили подменить коллегу. Идет спектакль. Два основных героя представления являются братьями, людьми, соответственно, одинакового социального положения, образования, воспитания и т.д. В ходе действия один актер произносит — «шулера», а второй — «шулеры». Конечно, если на том спектакле не присутствовал в полном составе филологический факультет МГУ, вряд ли большинство зрителей обратили внимание на такую «легкую» какофонию. А в творческом коллективе, где работает Любовь Лазаревна, такого просто быть не может. Это ее прямая обязанность — трудиться над Словом, думать о Слове, хранить Слово. Ведь в ее театр приходят не только отдохнуть, провести время, но и познать что-то, в частности, научиться правильной русской речи. Вот вам и будка суфлерская, и текст в руках, и несколько подсказанных реплик. Как порой поверхностно мы судим о той или иной профессии.

... Незаметно пробираюсь на репетицию, которую ведут Гончаров и Лесс. Формально присутствовать на репетиции можно, но лучше, когда об этом не знает дуэт: главный режиссер театра — суфлер. Сверху, из ложи, куда я запрятался, видно все как на ладони. Отрабатывается массовая сцена из спектакля по роману Горького «Жизнь Клима Самгина». Гончаров — режиссер вулканического темперамента. Пытаюсь считать, сколько раз он выбегает из зрительного зала на сцену и обратно (неплохой спортивный тренинг!), но на третьем десятке сбиваюсь и прекращаю счет. Непрерывно гремят режиссерские советы, поправки, подсказки, бурно выражаемые недовольство от неудач и радость по поводу точного жеста или удачно произнесенной реплики. И сквозь весь этот фейерверк, гром и шум, наконец, различаю Любовь Лазаревну. Пульт вынесен из-за просцениума и находится справа, вплотную к рампе. Вид Любови Лазаревны поразил меня. Она прекрасно неузнаваема. Ничего в ней нет от той женщины, которая говорила со мной некоторое время тому назад. Вот она привстает над пюпитром, трепетно протягивает свою ладошку и «подает» забытую актером фразу, в которой не просто набор определенных слов, а — безукоризненное интонационное звучание, выделение ключевого слова и акцент на глубинный смысл всего высказывания. На репетиции таких подсказок, конечно, гораздо больше, чем на хорошо обкатанном спектакле. «Подачи» Любови Лазаревны исполнены истинного мастерства, они ложатся и на актерское психологическое нутро, и на режиссерский рисунок будущего спектакля, и на общий смысл текста Горького одновременно. Например, в одной реплике меня поразило резкое подчеркивание ударением союза «и», которое произвела Любовь Лазаревна. Казалось бы, выделен всего лишь союз, а значение фразы уже совершенно иное, единственно правильное в данной ситуации.

... Становится понятной после этого подчеркнутая собранность актеров в разговорах со мной об их суфлере. Как, допустим, может выразиться молодой человек о старшем товарище, выведенном из терпения? Злится, психует, нервничает, сердится, раздражается — стандартный набор глаголов. Что касается суфлера, то мне было сказано: «О! Любовь Лазаревна может и гневаться». На что она может гневаться? «Неверно говоришь, милый». Говоря о Любови Лазаревне, актеры тщательно и старательно выбирают слова. Они как бы чувствуют ее незримое присутствие рядом. Вот лишь некоторые высказывания о ней: «научный сотрудник театра», «неотъемлемая часть театра», «обнаженная совесть». Все это звучало бы довольно выспренно, если бы... если бы не относилось к Любови Лазаревне.

Особенно много интересного, выразительного и неожиданного рассказал о суфлере Армен Борисович Джигарханян.

— Всякое сравнение хромает, как известно, — говорит актер, — и все же я сравню Любовь Лазаревну, во всяком случае для себя, с нравственным фильтром. Любовь Лазаревна из тех людей, которые очищают от лжи, поверхностного отношения к искусству. Несколько лет назад мы были на гастролях в Киеве, а Любовь Лазаревна осталась в Москве. У нее произошло страшное личное горе: умер муж. И она неожиданно для всех нас приезжает в столицу Украины. Не буду искать психологических корней такого поступка, вроде следующего — горе лучше всего излечивается работой... Это ненужная банальщина. Для меня лично тот случай запомнился совсем по другим мотивам. Я стоял во время одного из спектаклей у противоположного от Любови Лазаревны портала и внимательно смотрел на нее, можно сказать, пожирал глазами. Она сидит за своим пультиком. Листает текст пьесы и, разумеется, молчит, но в этом ее молчании, во всей фигуре ее я уловил столько истинного страдания, какого никаками внешними проявлениями не обозначить. И первая мысль моя — запомнить, уловить, приобщить к своему актерскому багажу каждую черточку безмерно страдающего человека и, одновременно, глубоко скрывающего свое горе. На какое-то, пусть и короткое, время Любовь Лазаревна забыта мной напрочь как друг и коллега, на первое место выступил объект исследования и изучения для возможных будущих ролей. А затем, вскоре после такой душевной отключки — стыдно, неловко стало. Даже почти противно. Ох, уж эта наша удивительная профессия и страшная одновременно — актерство, лицедейство, воспроизведение чужой жизни, которая становится твоей на подмостках и вне их порой. Но и какое-то очищение испытал я стыдом своим. Почему? Да Любовь Лазаревна личностью своей не дает душе засохнуть, коркой покрыться. Не хочу, чтобы возникло представление об абсолютной незаменимости Любови Лазаревны, но все же без нее наш театр лишится какой-то, пусть и еле уловимой, тонкости, я бы даже сказал — терпкости. Ну, как в настоящем, допустим, вине, — улыбаясь с грустинкой, закончил свой монолог Джигарханян.

И вдруг после незначительной паузы бросил мне: — А теперь уберите в сторону блокнот и ручку, молодой человек. Это — не для печати. Видели «Репетицию оркестра» Феллини? По выражению моего лица догадывается, что я — не видел очередного шедевра гениального Федерико Феллини, и темпераментно продолжает:

— Наше искусство, нынешнее, как Иван Петрович Павлов в свое время, ставит опыты на собачках, к сожалению. Но вот «Репетиция оркестра» — это уже опыт над человеком непосредственно, его нутром, подсознанием. Абсолютно бесстрашная работа мастера. И вот если бы в нашем искусстве на всех его уровнях побольше было людей вроде Любови Лазаревны — мы не отстали бы настолько... А «Репетицию...» посмотрите обязательно. Настоятельно советую.

Ну и Армен Борисович, какой мощный символ выдал! Ведь не обрушился огульно на советское киноискусство, а максимально похвалил его, с самим Иваном Петровичем Павловым сравнил, но одновременно подверг мудрой и суровой критике: с физиологического уровня отображения действительности — пора нам опускаться или подниматься, это уж как посмотреть, на качественно другой — психологический.

... Что касается спектакля, аншлагового, «Да здравствует королева, виват!», то он так и не получился. Точнее, я так и не посмотрел его толком. Любовь Лазаревна не знала, что я сижу прямо за ее спиной: из противоположного портала меня вежливо попросили удалиться и помогли под сценой, среди немыслимых по сложности механических приспособлений, пройти и устроиться прямо впритык к «подиуму» суфлера. Между нами только скелет выносного прожектора. Наконец-то я непосредственно вижу, откуда «подает» текст Любовь Лазаревна. Какое точное, емкое слово — подает! В театральном мире много привлекательного, притягивающего, своеобычного. Но профессиональные словечки — истинные и самые лучшие алмазы страны Мельпомены и Талии!..

Сижу и молю высшую силу: «Сделай так, чтобы кто-нибудь из актеров забыл текст. Ну, пожалуйста». И вот, наконец, один из героев спектакля делает жест — секунда, другая, и когда пауза может неестественно затянуться, следует точная, своевременная «подача». Видно было дрожание пылинок воздуха в ярких лучах софита, которые и донесли звуки нужного слова — «Женщина!» — до актерского уха. Ах, Любовь Лазаревна, Любовь Лазаревна, а вы еще говорили, что зрители первого ряда партера могут ваши подсказки порой и слышать. Сомневаюсь.

И неожиданно я замечаю в правой ладошке суфлера толстый пастовый карандаш, перемотанный синей изолентой, и запястье, такое тонкое, почти как карандаш. Талисман, быть может, с которым не хочется расставаться или... Господи, да ведь Армен Джигарханян называл мне сумму оклада Любови Лазаревны, ничтожную сумму. А что, если просто денег не хватает на новую ручку?! Тяжелый комок подкатил к горлу, стало невыносимо грустно и больно, но не от страстей, бушевавших на сцене. Я бесшумно соскользнул со стула и ушел со спектакля, не досмотрев даже первого действия...

... Спектакль — это только яркая, выразительная, но не очень долгосрочная вспышка жизни театра. Явление, феноменология духа театра, а сущность — она во многом сокрыта от нас, недоступна нашему пониманию. Но без этого невидимого нами мира — не было бы никакого театра. Нигде и никогда...

[На первую страницу (Home page)]                   [В раздел "Театр"]
Дата обновления информации (Modify date): 05.12.04 12:12