Теодор Вульфович

Станция Лежа

В Вологодских лесах, на реке Великой, лесопункт — «42-й квартал». От станции всего 8 — 9 километров, но весна, дороги нет, а по разбитым и залитым водой просекам можно проехать только на трелевочном тракторе. Ну, еще пешкодралом можно, если есть высокие резиновые сапоги с ботфортами... И крепкие ноги.

... В клубной комнате, а в общем-то, в просторной пустой избе, красновато-тускло еле-еле светится большая двухсотваттная лампа. Парень в бушлате и мичманке безразлично наяривает на гармони монотонный аккомпанемент припевок. Девки, сначала парами, потом четверками, а там уж и восьмерками, высоко бесстрастно с сильным нажимом на «О» выкрикивают две строчки припевки. Я с трудом разбираю:

Как у нас Одна утеха
пОд бОян да песни петь...

вышибают каблуками бот положенное число безукоризненно четких ритмических ударов, все, как одна, замирают на месте в горделивых, отрешенных позах,.. и снова выкрикивают оставшиеся две строки.

Тут уж разобрать слов вовсе не удается — ну, что-нибудь вроде:

Дроля в армию уехал,..
Где мне руки отогреть...

(Но это не точно, это приблизительно. Как за границей — больше половины не понимаю, а головой качаю солидно, мол «Д... да... конечно!»

Мои руки в карманах старой армейской шинели. Стучат каблуки. Одно и тоже без устали наяривает гармозень. На лавках вдоль стен чинно сидят девчата, парни сгрудились у дверей — напористо курят. И так — д о л г о ... Дроли-восьмерки с припевками достигают своей кульминации с испариной. Но внешне все также бесстрастно и монотонно.

Разбитной парень выходит на середину избы, выдергивает из тренчиков ватных штанов широкий поясной ремень, бросает его на середину, на пол, и выкрикивает:

— Нюрка большая! Витька тООне... — и уходит из круга в темноту.

Играет гармошка.

Через некоторое время, несколько жеманно, встает с лавки большая Нюрка, покачивая плечами, а не бедрами, выходит на середину, поднимает ремень, отчубучивает каблуками свой дробный колотун, поет новую дролю в четыре малопонятных строки, швыряет ремень на середину и , в свою очередь, объявляет:

— Колька мокрый! Клавка маленька то-О-О-О-не... — я догадываюсь: «Т о н е т !»

Колькина очередь выходить на середину... И так перебирают почти всех.

. . . . .

Наконец на середину выскакивает востроносенькая пискля и кричит:

— Хо-О-оритон! Морусинька Славнова тО-О-нй...

Но на середину никакой Харитон не выходит. Гармонист отыграл уже вторую и третью дролю, а парня на середине нет и нет.

Тогда со своего места, нехотя, поднимается здоровенная Марусинька Славнова, поднимает ремень, тяжело приплясывая и отчубучивая каблука-ми приближается к парню, что сидит по правую руку от гармониста, оста-навливается и со всей непустяшной силы вжаривает ремнем Харитона — трижды хлещет его без малой пощады. Харитон еще пуще выпрямляется, крутит мордой, но не обороняется... Чего-то бурчит — и я слышу:

— ... По харе не звездОни... Чего доброго еще и пряжкОй...

Смысл действа становится постепенно все ясней и ясней. Здесь, при всем честном народе, объявляются вчерашние парные проводы, ухажеры, шашни и омутные ночные гуляния. Непризнающийся, увиливающий получает возмездие солдатским ремнем и ущербом в репутации...

Гармонь наигрывает что-то не совсем внятное, парни подходят к девкам, или какая-нибудь девчонка подойдет к парню и пара за парой покидают честное, тусклое, клубное собрание. Пара за парой исчезают в кромешной тьме лесной Лежи. Только топот бот и сапог по деревянным настилам поселковых тротуаров, да редкие всплески сдержанного смеха, да совсем редкие взвизги, да тяжелые болезненные скрипы оттаивающих древесных стволов.

Мои руки в карманах старой армейской шинели.

А как бы все ожило кругом и повеселело, если бы сейчас в моем кармане оказалась и твоя рука. Как бы хватило этого ничтожного накала лампы, как не пропустил бы я ни единого вздоха, ни единого лихого притопа, ни одной сдержанной, и по своему прекрасной походки в плясе. И может быть разобрал и понял смысл всех девчачьих дроль и припевок.

Люди-Лебеди!..

То восточные, то западные, то северные ветры и с т е п ь — как море, степь. Флаг на кривой мачте. Здесь усадьба нового зерносовхоза. Несколько дощатых бараков, крытых толем, и ряд палаток. Пять — шесть щитовых домов растут на глазах под грибными дождями. Большой разбросанный склад строительных материалов и рядом озерко.

Первые дети нового поселения. Их шесть душ — все разных возрастов, но организовались в плотную стайку и играют.

— Гуси-Лебеди, домой! — кричит пятилетняя девочка, повязанная яркой косынкой.

— Серый волк за горой... — отвечают ей ребячьи голоса.

— А что он там делает?!

— Нас стережет!!

— А вы не бойтесь! — подбадривает свой стан девочка.

— Бо-о-имся!!! — признается команда.

— Раз, два, три — беги! — и маленькая ватага ребятишек с визгом и криками ошалело устремляется к палаткам, а за ними вдогон бросается косолапый пацан, изображающий серого волка.

На степь опускается долгий и мягкий вечер. Над озерком пролетают семь лебедей, они огибают совхозный лагерь, кричат нескладно и тяжело тянутся к воде.

Люди оставляют работу, дети прерывают игру и все смотрят вверх — следят за этим полетом. Затаив дыхание ждут. Ждут чуда.

— Почему семь?.. Ведь лебеди всегда летают парами?..

И будто в ответ на этот вопрос, пожилой бригадир строителей говорит — «Одного подстрелили... где-нибудь», — он сдвигает старенький потный картуз на глаза и трет ладонью небритый подбородок.

— Вот бы тут у нас поселились, — с надеждой произносит его напарник.

Хочется, очень хочется, чтобы лебеди сели на наше озерко.

Но вожак чувствует, что люди не самые надежные соседи, он протяжно кричит, набирает высоту, прощально курлычит, трубит еще громче, и, будто на невидимой бечевке, тянет за собой усталую шестерку...

Позапрошлой осенью в охотничьих местах Тверской области, над камышовой Панкой, при слиянии Нерли и Волги, низко летели две пары лебедей. В запале охотник-спортсмен выстрелил дуплетом, может быть первый раз в сезоне одним выстрелом промахнулся, а может рука дрогнула... Одна из двух белоснежных птиц, растянув последний крик на всю высоту падения, легла на воду и уже не двигалась.

Больше суток летал над Панкой одинокий лебедь. Он искал свою подругу и громко звал ее. Казалось, он даже сердится. Все звал и звал — не мог поверить, что вот так, в один короткий миг, без всякой вины, ни с того, ни с сего, может оборваться жизнь его подруги. Он видел, как она падает, но мало ли по какой причине птицу может потянуть к воде... Существует много охотничьих легенд и романтических рассказов, в которых осиротевшие птицы умирают от тоски, идут на отчаянные поступки и даже кончают жизнь самоубийством. Ничего подобного не произошло, лебедь не умер от тоски, не покончил жизнь самоубийством. Его призывные крики, похожие на частые вздохи со стоном, начали удаляться и стихли. В этот холодный день, просвеченный осенним солнцем, он покинул удивительные и загадочные места на слиянии Нерли и Волги. Вдовец полетел на Юг догонять своих сотоварок и сотоварищей.

Известный охотник, заслуженный мастер спорта, гордился своей добычей и расправлял большие, потерявшие свою бело-голубую прелесть увядшие крылья. Никто не восхитился его добычей и не позавидовал. Заядлые охотники зло и грубо ругали его между собой, а видавший виды егерь, с разбитой на войне челюстью, придрался к сущему пустяку и наговорил заслуженному мастеру такого, что и не перескажешь... Охотник смешался и не знал как отвечать егерю — не понимая беспричинности и атакующей резкости его мрачных наскоков. Известный охотник вяло оправдывался тем, что охота на лебедя не запрещена...

Может быть эта самая птица ведет сейчас свой караван через Казахстанские степи.

Вот селятся на новом месте люди. Они готовы поверить, что здесь можно заново построить хорошую жизнь, но им хочется чтобы еще кто-то поверил в эти места и поселился, подтвердил их выбор: родные, друзья, возлюбленные, просто хорошие люди, верные животные и красивые птицы.

... Дети уже забыли о только что пролетавших птицах, или вернее они только думают, что забыли, и продолжают свою игру. Маленькая девочка в яркой косынке кричит:

— Люди-Лебеди, домо-о-й!..

Хриплый мальчишеский голос отвечает ей криком:

— Серый волк за горой...

1954—73 гг. г. Кустанай

Ночное

За черным лугом лесок, а дальше за сотни киометров — война. И та же луна, что светит там, светит, сейчас здесь, такая же голубовато-желтая, такая же раздобревшая и невозмутимая. Разве только здесь она светит, а там выдает... Гладь реки замерла, застыла. Вечная лунная дорога вздрогнула от неожиданного рыбьего всплеска, будто в нее плюхнулся осколок на излете. Тихо пофыркивая, кони подошли к воде, лениво опустили головы и начали пить. Послышались девичьи голоса и к берегу вышли три фигуры. Они приглушенно разговаривали. Первый голос был низкий, хоть и женский, а басовитый, второй — высокий, форсисто-задиристый, третий — негромкий, спокойный.

— Ночь, а все одно жара, — проговорила басовитая.

— Ну, чо не идешь в воду?.. Иди! — словно подтолкнула ее задиристая.

Раздался легкий посвист и щелчок пастушьего кнута.

Форсистая с тоски прокричала на всю округу:

— О-ой! Йо-ой! Йо-о-ой! Йо-о-о-ой! Йо-о-о-о-ой!!

Лошадь тяжело вздохнула, фыркнула, а басистая разом скинула одежды и осторожно ступая в воду проговорила:

— Как парное...

Разделась и задиристая, чуть слышно похлопывая себя, словно желая убедиться в собственной упругости.

Лошади уже зашли по брюхо и стояли без движения.

Та, что была с низким голосом, подбодрила сама себя:

— А, ну!.. — разом присела в воду аккуратно захватив груди и взвизгнула по привычке.

Задиристая взошла на мостки и прыгнула в воду, а третья, спокойная, — ее звали Валя, — начала было раздеваться, сняла платье и застыла в сорочке и косынке.

— Ты что?.. Давай! — звали ее подруги, но их выкрики повисли в ночном воздухе, словно не хотели раствориться в нем.

Валентина стояла, стояла, да как запоет, да ни с того — ни с сего, да так высоко, та так узывно, да с тоскою неизъяснимой:

Выходи моя зазнобушка
На совет-любовь, на радошти,
На зеленую кроватушку...

Интонация вся женская, а слова мужские. Выходило — пела она за двоих.

Серая большая лошадь подошла по воде к мосткам и удивленно остановилась, прядя ушами.

Подруги уже барахтались и визжали на середине реки, а она все пела:

Как изгаснет зорька ясная,
Как задремлет свекровь лютая,
Да жена моя сварливая...

Вдруг оборвала песню, с размаху прыжком оседлала серую, крепко ухватилась за спутанную гриву, дала ей шенкеля, почти на рысях выехала на луг и пустила вскачь.

Оставшиеся лошади заволновались и вышли на берег. Одна из них громко и протестующе заржала, вытянув длинную шею.

— Куда? Куда ты, дура-а?! — неслось Вале вдогонку...

Девушки выбрались из воды и стали одеваться, натягивая одежды на мокрое тело.

— Взбесилась, что ли? — спросила задиристая.

— Блажь, — отвечала басовитая. — Д е в ч а ч ь я.

— Ну уж, она не девка...

— Ейный тама, — басовитая далеко отмахнула рукой и закричала что было голосу. — Э-ээ-ээ-ээй!.. Где ты ?!

В ответ послышался удаляющийся свист.

— За Валькой табуном парни ходили, — с завистью заметила задиристая. — Витька Сидельников, братья Кривошеины убивались, Сувернев Трофим, Долманов Василек, буян Сапегов... Еще были...

— А она сама его выбрала, — заметила басистая. — Водила за собой — не то что я. Да и за тебя бились не мало. Чепурновы бились, Рожнов Ванька, Копейкин — страсть как бился, Аристархов-то средний — в кровь, до больницы!

— Бились, да не добились... Копейкина тама добили, Аристархов Коленька без ноги и вторая наполовину.

— Разметало-разнесло. Где табун?.. Нет табуна.

Через время из темноты вынырнула всадница. Волосы ее растрепались, косынка сползла на плечи, а она все еще гнала. Дала еще круг, еле остановила серую у воды, спрыгнула на землю и проговорила:

— Ой, голубы... чегой-то я... А?

— А что? — в голос схватились обе и подбежали к подруге.

— Никак я дуру сваляла... — поправляя волосы призналась Валентина.

— Ну и ладно.

— Об чем жалеть?

— Я ведь тяжелая... Забылась?

Девкам уже становилось зябко и лошади сочувственно вздрагивали, переминались и били копытами о травянистый луг.

Басистая крепко обхватила Валю своими ручищами, обдала ее сырой речной прохладой, сама чуть пригрелась и проговорила:

— В нашей породе донашивают. Выдюжишь.

А вторая хихикая сквозь дрожь добавила:

— Честивая баба до сроку не рожает...

Май 1969 г.


[На первую страницу (Home page)]                   [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 05.12.04 19:44