Литературная жизнь Вроцлава

Тадеуш Климович

«Пожар сердца»
(Фрагмент из книги)

Издательство Вроцлавского Университета, Вроцлав, 2005

Вы скомпрометировали меня
(Осип Мандельштам)

Список имен
Осип Мандельштам (1891 – 1938)
Надежда Мандельштам, в девичестве Хазина (1899 – 1980) – жена (1922 – 1938) Осипа Мандельштама
Ольга Хильдербрандт-Арбенина (1897 – 1980) – актриса Александринского театра; художница
Ольга Ваксель (1903 – 1932) – поэтесса, любовь Осипа Мандельштама
Мария Петровых (1908 – 1979) – поэтесса, переводчица; страстная любовь (без взаимности) Осипа Мандельштама
Наталья Штемпель (1908 – 1988) – преподаватель литературы; последняя любовь Оcипа Мандельштама

Две иконы, две легенды русской литературы ХХ века, две биографии, два человека, вовлеченных в спор со Временем. Он – поэт, уничтоженный режимом; художник, в последние годы жизни, познавший все круги ада тоталитарной власти: аресты (1934 и 1938 годов), психическую болезнь, полученную в застенках Лубянки, попытку самоубийства (когда судьба посмеялась над ним, выпрыгнувшим из больничного окна, и вместо смерти вернула ему рассудок), ссылку, лагерь, смерть. Она – шестнадцать лет жена, а потом сорок два года вдова поэта, хранительница его творчества («До 1956 года помнила все – и прозу, и стихи...»*), «...десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой Империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности... Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съеживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства... Она в буквальном смысле была лишена какого-либо имущества – мебели, безделушек, библиотеки... В годы наивысшего благополучия, в конце 60-х – начале 70-х в ее однокомнатной квартире на окраине Москвы самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене.»*

Оба, рожденные в девяностые годы ХIХ века, принадлежали к поколению, охотно критикующему существующий порядок вещей , мир мещанских добродетелей. Однако неоклассицист и акмеист Осип Мандельштам, глубоко верящий во вневременную эстетическую гармонию, был равнодушен к провозглашенному декадентами лозунгу аморальности, к провокационным выходкам футуристов, а позже к happening-ам обериутов или к шизофрении послереволюционной российской действительности (в 20-е годы вышла книжка, в которой цензура признала неправильным написание слова «Бог» с прописной буквы, и, чтобы не уничтожать весь тираж, в сноске было предложено: «Бог следует читать как бог»*).

В отличие от Осипа Мандельштама Надежда Хазина, которая была моложе его на 8 лет – типичное дитя двадцатого века – поспешно извлекала уроки жизни. Они сделали ее женщиной раскрепощенной и открытой переменам. В 1919 году пришло время им встретиться. 28-летнему мужчине, демонстративно ностальгирующему по старомодной предвоенной чувствительности (в стихотворении «Tristia» он писал: «Я изучил науку расставанья»), и двадцатилетней женщине, охотно эпатирующей знакомых смелыми высказываниями («Честно говоря, я не верю в любовь без постели»...*). Такие разные – ведь в этом и есть магия любви, они учились друг у друга. Хазина обязана своему будущему мужу первым посвящением в мир искусства, а Мандельштам ей – возможностью лучше узнать самого себя, реализации скрытых и подавляемых прежде эротических желаний. Перед знакомством с Надеждой интимная жизнь поэта была ангельски невинна. Известно, что в 1913 году Осип был влюблен в Ларису Рейснер (1895 – 1926), но тремя годами позже ее увел другой поэт – Николай Гумилев, муж Анны Ахматовой. Следующая его влюбленность разворачивалась в романтической обстановке черноморского юга. Его пленила красота тринадцатилетней Ольги Ваксель. Очаровательная «лолита» – девочка из знатной семьи – играла на скрипке и фортепьяно, писала стихи* (на развитие ее поэтического таланта благотворно повлияли летние месяцы 1916 – 1917 годов, проведенные на даче у Максимилиана Волошина, в так хорошо знакомом и любимом Мариной Цветаевой – крымском Коктебеле), рисовала, прекрасно знала иностранные языки (французский, английский и немецкий). Похоже, она была любовью всей жизни Мандельштама и, вероятно, как прежде и Рейснер любовью платонической. Может быть, поэтому Надежда могла с гордостью заявить: «До меня он ничего не знал. Это я его научила»*.

А было это так. Был Киев. Была весна. Распустились березы. «Мы бездумно сошлись на первый день, – вспоминала позже учительница свои первые уроки. – А датой брака мы считали все же первое мая девятнадцатого года... хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года. Тогда мы не считали себя связанными какими-то обязательствами...»*. Уточним, шла гражданская война (вот отчего и упомянутая разлука), город многократно переходил из рук в руки (в тот вечер он был захвачен красными), а любовников обогнал на улице ровесник Мандельштама – молодой врач, мобилизованный каждой из враждующих сторон, – Михаил Булгаков.

Много, много лет спустя Надежда скажет (и наверняка искренне): «Жизнь моя начинается со встречи с Мандельштамом»*, но тогда в 1919 году именно он болезненно переживал расставание: «Дитя милое! – писал Мандельштам. – Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя... Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе... Я радуюсь и Бога благодарю, за то, что Он дал мне тебя... Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь, я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать – выпуклый детский лобик. Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине»*.

Зиму 1919 – 1920 года поэт провел у Макса в Коктебеле. Был – как обожаемые им римляне – очень стойкий. Его не достигал уже голос любимой, и он открывал для себя новые любовные горизонты. По воспоминаниям Волошина, Осип как-то засиделся в комнате одной дамы. Было уже поздно. Хозяйка хотела попрощаться и лечь спать. Но Мандельштам устроил ей сцену: «Вы меня скомпрометировали. Уже за полночь. Я сижу у вас восемь часов. Все о нас думают... Я рискую своей мужской репутацией»*.

А в ноябре 1920 года Осип познакомился (напоминаю слова Надежды «в то время мы не чувствовали себя связанными») с Ольгой Хильдебрандт-Арбениной, актрисой Александринского театра (в нее также был влюблен Николай Гумилев, с ней изменял Михаилу Кузмину молодой писатель Юрий Юркун*). Надежда всю вину за крымский эпизод взвалила, конечно, на хозяина («Я не люблю всеобщих баловней и кумиров типа Волошина, мнимых мудрецов и пророков для истерических женщин с неустроенной любовной жизнью. В венке и в белом халате, называемом туникой, Волошин ходил по Коктебелю, окруженный почитательницами»*), но, к счастью, память о киевских ночах вернула Одиссея к своей Пенелопе, чтобы больше уже не расставаться. Им предстояло романтическое путешествие вдвоем в купе поезда, везущего их из Киева в Москву. Но оказалось, что провести вместе ночь в красном Восточном экспрессе могут только мужчина и женщина, составляющие первичную ячейку социалистического общества, и потому «...нам пришлось сбегать в загс (март 1922. – Т.К.). Бумажку о браке мы потеряли моментально, чуть успев доехать до Москвы... Значения регистрации брака мы не придавали никакого, да и не стоил этот акт ничего»*.

Стали жить во флигеле так называемого Дома Герцена на Тверском бульваре, 25 в помещении, которое кричало о том, что жильцы либо не могут справиться с бытом нэповских времен (как впрочем и с каким-либо иным бытом), либо сознательно не желают участвовать в советской мышиной возне. Сама Надежда их тогдашнюю нищету объясняла исключительно мировоззренческим подходом к жизни (связанным с выбором определенной жизненной философии), а никак не экономически. Это была цена, – говорила она, – которую платил художник за свое неучастие в строительстве и воспевании нового строя, «официальная изоляция еще не началась, но он сам смог изолироваться»*. «Аскетизма в Мандельштаме не было ни на грош, – пишет Надежда Мандельштам, – а желаний – сколько угодно». И вот ему пришлось отказаться от бутылки сухого вина к обеду, хорошо сшитого костюма, а главное, от румяной булочки, которая была «предметом нашего вожделения после первого, еще непривычного голода»*. Подобного же отказа Мандельштам ждал и от жены. «Мандельштам, – писала в своих воспоминаниях Надежда, – не щадил сил, обуздывая мою жажду домостроительства и мечту, чтобы и у нас было как у всех. По правде сказать, он держал меня в ежовых рукавицах, а я побаивалась его, но виду не показывала и все пыталась не то чтобы соскользнуть, но ускользнуть хоть на часок... Он понимал меня насквозь и свободно читал в моих мыслях. Да это и несложно: какие мысли у двадцатилетней дурехи! Я вспоминаю убогие мечты мои и женщин моего поколения: домишко, вернее, комната в коммунальной квартире, кучка червонцев – хоть на неделю вперед, туфельки и хорошие чулки. Женщины, замужние и секретарши, – все мы бредили чулками»*. Осип, похоже, все-таки переубедил Надежду. Сын К.И.Чуковского Николай вспоминал, что комната, в которой жил Мандельштам летом 1922 года, большая и светлая, была совершенно пустой. В ней не было ни стола, ни кровати. В углу стоял большой, высокий деревянный сундук с открытой крышкой, а возле распахнутого настежь окна – один венский стул. На подоконнике лежала горстка табака. Хозяин предложил гостю свернуть самокрутку и закурить*. Пораженный Чуковский – ведь, согласно расхожему мнению, так и должна была выглядеть комната одинокого мужчины – ничего не говорит о жене хозяина, но Мандельштамы жили, конечно, вместе. Больше повезло покидающему Россию Георгию Иванову, когда он зашел на Тверской бульвар попрощаться с другом. Правда, дома он застал тоже только Осипа, но вскоре за дверью послышались чьи-то шаги. «Это Надя, – говорит он (О.Э. – ред.) изменившимся потеплевшим голосом, – ты ее сейчас увидишь. И поймешь меня». Дверь открывается, но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек. В коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову. Протягивает руку: «Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала»*. Смущенный гость, который, похоже, впервые увидел подобно одетую женщину, долго не мог скрыть своего удивления. Тогда он ничего не знал ни о тенденциях современной европейской моды, ни тем более о скрытом бисексуализме обладательницы коричневого костюма. «Эти вкусы сформировались у нее очень рано, в пятнадцати-шестнадцатилетнем возрасте»*.

Сначала Мандельштам хотел, чтобы их союз был примерным браком двух верных друг другу гетеросексуалов. Жену любил любовью собственника и подобного же выражения чувств ожидал от жены. Писала об этом в своей Второй книге и Надежда: «Мандельштам решительно не понимал, откуда у меня берутся желания, которых у него нет. Ему хотелось, чтобы я всегда ждала его, и только его одного»*. «У него существовало понятие «жена», и он утверждал, что жена должна быть одна»*. «Всю жизнь он стремился, чтобы я устроила ему сцену, поборолась за него, расшумелась, раскричалась»*. «Он немедленно прекращал всякую попытку с моей стороны шевельнуться, начать работать, а тем более зарабатывать. Его сердило малейшее проявление самостоятельности»*. Об этом написала и не знающая, вероятно, всей подноготной их отношений Анна Ахматова (о которой Надежда не преминула упомянуть, что она не выносила писательских жен, особенно жен поэтов*): «Летом 1924 года Осип Мандельштам привел ко мне (Фонтанка, 2) свою молодую жену... С того дня началась моя дружба с Надюшей и продолжается и по сей день. Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и все время жил в каморке больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела»*.

Однако частое отсутствие госпожи Мандельштам в их московской квартире могло бы свидетельствовать о том, что мужу не удалось полностью избавить жену от ее либидо. К счастью для себя, Осип совершенно случайно, спустя почти десять лет, встретил Ольгу Ваксель. Теперь уже жена почувствовала опасность: «В середине января 1925 года Мандельштам встретил на улице (это неверно, встреча произошла уже осенью 1924 года. – Т.К.) и привел ко мне Ольгу Ваксель... Ольга стала ежедневно приходить к нам... и из-под моего носа уводила Мандельштама... Мандельштам был по-настоящему увлечен и ничего вокруг себя не видел. Это было его единственное (это не так. – Т.К.) увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв»*. Когда оказалось, что муза уже не она и что не ей посвящены новые стихи (в воспоминаниях Надежда великодушна: «Мне больно, что они есть, но уважая право Мандельштама на собственный, закрытый от меня мир, я сохранила их наравне с другими»*), Надежда инсценировала свой уход: «Я позвонила Т., чтобы он пришел за мной, сложила чемодан – пригодилось, что прачка принесла белье, и приготовилась к отъезду. На столе лежала записка о том, что ухожу к Т. и никогда «к тебе не вернусь»*. И тут неожиданно (для кого?) домой вернулся Мандельштам, не допустил ухода жены и обещал ей, что порвет с Ольгой.

Ликующая Надежда не знала, что Ваксель еще накануне сама пришла к такому решению. На последнее свидание была приглашена в гостиницу «Англетер». В банальном гостиничном номере был накрыт ужин, горел камин. Но Ольга не поддалась романтическому настрою и сказала поэту, что больше не будет у них бывать. Он на коленях умолял ее изменить свое решение, «в сотый раз уверял, что он не может без меня жить»*. Она ушла и никогда больше не появлялась у Мандельштамов. Это было в марте 1925 года. А потом в мемуарах написала: «Он был большим поэтом и неудачником в жизни»*.

Ольга сама тяжело справлялась с жизнью, она была как будто бы отмечена смертной меткой. Когда-то на Невском проспекте ей повстречалась знакомая и, глядя на платье Ваксель, сказала: «Такие воротнички выходят из моды...»*. И услышала в ответ: «А я доживу только до тридцати»*. Революция оборвала ее образование в Институте Св. Екатерины. Она работала табельщицей на стройке, корректором в издательстве, манекенщицей. В нее влюбился вице-консул Норвегии Христиан Иргенс-Вистендаль. 28 сентября 1932 года она поехала с ним на свою новую родину. Писала оттуда матери в Ленинград: «Дом очень красивый. Целуй Аську (сын от первого брака с Арсением Смолевским. – Т.К.). Позаботься о нем. Лютик»*. Была осень. Время житейских катастроф, время еще более трагического мироощущения. Самое тяжелое время года для склонной к депрессиям Ваксель. 26 октября 1932 года в полдень выстрелила себе в рот. В последнем стихотворении писала:

Я расплатилась щедро, до конца.
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых,
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток,
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь,
Так с каждым днем себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
Все ясно и легко – сужу, не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться.

Муж умер от сердечного приступа полтора года спустя. Ему было всего лишь 31 год. Известие о смерти Ольги дошло до Мандельштама только в 1935 году. Совершенно случайно. Надежда сперва погрустнела, но уже через минуту – с участием глядя на мужа – обронила: «Лютик, Лютик!.. Она никому не умела отказать»*. Осип никогда так и не узнал, что покойная тоже писала стихи.

После беспокойных месяцев изматывающей борьбы за мужчину, в которой очень серьезно стоял вопрос о собственной значимости, торжествующая женщина в коричневом костюме уехала для поправки здоровья в Крым. Она провела там немало времени (с октября 1925 по декабрь 1926 года), читая вечерами письма. Написанные одним из самых выдающихся поэтов ХХ века. Умиленные, мальчишеские, детские – такие же, какие писали Пушкин, Маяковский, Пастернак. Любовные. «Родная пташечка... Я тебя люблю, зверенок мой, так, как никогда – не могу без тебя – хочу к тебе... и буду у тебя...» (февраль 1926), «Родная моя, я слышу твое дыхание, как ты спишь и говоришь во сне – я всегда с тобой. Я люблю тебя, нежную мою. Господь с тобой, дружочек мой. Будь весела, женушка моя. Твой муж, няня, твой Окушка глупый (февраль 1926), «Надичка, когда я скажу твое имечко, мне весело. Ты моя. Я тебя люблю, как в первый, первее первого день. Мне легко дышать, думая о тебе. Я знаю, что это ты научила меня дышать. Как я побегу к тебе в горку. Ведь я могу теперь и в гору бегать» (февраль 1926), «Надечка моя. Вот я побыл с тобой. Мне весело стало. Да, ангел мой: будем вместе, всегда вместе, и Бог нас не оставит. Целую тебя, счастье мое. Твой, родная. Твой Няня» (февраль 1926).

В 1926 году Осипом Мандельштамом овладело творческое бессилие (стихи вернутся к нему в октябре 1930 года в Тифлисе, на обратном пути из Армении), а пока он писал очередные умиленные письма: «Любимый мой птенчик, Надик маленький! Мне тяжело без тебя, но мне стыдно жаловаться. Ничего, любимая» и был в поиске новых эротических приключений. Смирившийся уже с гомосексуализмом жены (наверное, близко принял к сердцу ее жизненное кредо: «Твердо уверенна я только в одном: нельзя жить вместе, если потеряна внутренняя связь...»*), он перешел на новую форму сексуальных отношений – любовь к женщинам, которым предлагалось участие в любовном треугольнике. «Как-то я опоздала на трамвай, – пишет известный литературовед и мемуаристка Эмма Герштейн, – и осталась у них ночевать... В тот вечер Осип Эмильевич проявил неожиданную агрессивность, стал ко мне недвусмысленно приставать, в то время как Надя в крайне расхристанном виде прыгала вокруг, хохоча, но не забывая зорко и выжидающе следить за тем, что последует дальше. Но дальше не последовало ничего. Моя равнодушная неконтактность, полное нежелание играть в эту игру не на шутку рассердили Осипа Эмильевича»*. Приблизительно через год подобная сцена повторилась. Снова уехал последний трамвай, снова незапланированный ранее ночлег, снова возбужденный хозяин и снова отказ гостьи. Раздосадованная очередной отставкой, Надежда начала рассказывать об их общей знакомой, «умевшей ночью вести себя прилично»*. Еще в другой раз поэт предложил сильно шокированной Эмме устроить сеанс садомазохизма. Себе он назначил роль палача, ей – жертвы, а жене (в интимной жизни которой, важную роль играло подглядывание) – роль наблюдателя, поглощенного происходящим*.

Корни эротических фантазий Осипа так же, как и мечта Надежды о семье втроем произрастают из эпохи модерна и из хорошо известной в Европе идеи любви втроем. Такие союзы, не имеющие ничего общего с банальными треугольниками, получили популярность в России – особенно в художественных кругах – уже в 90-е годы ХIХ века (Дмитрий Мережковский–Зинаида Гиппиус–Дмитрий Философов) и пережили революцию (Осип Брик–Лиля Брик–Владимир Маяковский).

Приблизительно в тридцатом году в разговорах (пока только в разговорах) в семье Мандельштамов возникает тема ОГПУ. Именно тогда их знакомый Борис Кузин рассказал о своем отказе сотрудничать с тайной полицией. Его позиция особенно понравилась Надежде, которая в это время примеряла к себе образ римлянки (может быть, под впечатлением от стихов мужа), готовой играть со смертью вместе с мужем. Правда, пока это было нечто среднее между любовной и гражданской экзальтацией. Неоднократно при различных обстоятельствах Надежда предлагала Осипу (по примеру древних) совершить совместное самоубийство. Но он все же предпочитал красивой и возвышенной смерти обычную и банальную жизнь. Тем более что в 1933 году еще раз полюбил.

Новая любовь, и снова без взаимности. Избранницей его сердца стала замечательный поэт и переводчик, прелестная и полная грации Мария Петровых. Он стал забегать к ней, разочарованной своим первым замужеством, боролся за ее сердце со Львом Гумилевым (1912 – 1992) – сыном Анны Ахматовой и Николая Гумилева – и, это было переживанием самым волнующим, со своей собственной женой. Не верьте Надежде, когда она пишет: «Раз или два он ушел из дому, и я встретила его классическим жестом: разбила тарелку и сказала: «Она или я»...*.

Осип был горд, что его соперник, сын ценимого им поэта, гораздо моложе его, рад, что Мария с хорошо ему знакомым безразличием реагирует на заигрывания его жены. Спустя годы Петровых, а точнее сперва ее стихи привлекут внимание Александра Фадеева, но эта история будет развиваться уже по другому сценарию*.

Для поэта и его жены это не будет иметь уже никакого значения – в ночь с 16 на 17 мая 1934 года Осип Эмильевич Мандельштам был арестован и осужден на три года ссылки. В согласии со старой российской традицией и в Чердынь, и в Воронеж – как раньше декабристские жены – с ним поехала Надежда, его последняя надежда. Уже не тоненькая жена-любовница, а жена-хранительница, пытающаяся хоть как-то заслонить его от неумолимого рока. Там, в Воронеже, ее муж напишет свои лучшие стихотворения и самые трогательные письма (как, например, январское письмо 1936 года): «Надик милый, мой новорожденный дружок!.. Я еще много, много буду тебя нянчить, как прежде, по-настоящему, беречь, радовать... Надик, маленький, приди ко мне...». Ей же приходилось писать другие письма (Нине Грин, вдове известного писателя, 4 августа 1936 года): «Последовательно молчит Союз писателей, работы нет, болею. Единственное, что остается, это помощь друзей и это то, о чем прошу: в Москве и в Ленинграде сейчас никого нет. Но в Коктебеле, наверное, отдыхают какие-нибудь писатели. Я прошу поехать в Коктебель. Если там есть какие-нибудь поэты – помогут Осе. Никто из поэтов не откажет»*. Оба свыкаются с ролями, навязанными судьбой. Он жив экзистенциальными поэтическими поисками. Она – будничной прозой. В сентябре 1936 года в их воронежскую квартиру неожиданно вернулась нормальная жизнь. Звали ее Наталья, она была преподавателем литературы, и ей было интересно посмотреть, как живет известный ей поэт: «Надежда Яковлевна встретила меня несколько удивленно... и ввела меня в комнату. Осип Эмильевич стоял посреди комнаты и с любопытством смотрел на меня»*. Любопытство обоих было удовлетворено, смотрины прошли успешно. Уже тогда, во время первого визита незнакомки Надежда поняла, что финал появления в их доме 28-летней Натальи Штемпель предсказуем – так мало молодых женщин переступало порог их жилища, так немного живых классиков знала провинциальная русистка. Сама Надежда решила на этот раз стать акушеркой зарождающейся любви.

В опубликованных спустя полвека воспоминаниях Натальи – кстати, полностью лишенных каких-либо интимных подробностей – нарисована идиллическая картина (без ссор и ревности), в которой две женщины-подруги вместе оберегают гения: «Мы много гуляли, особенно когда ненадолго уезжала в Москву Надежда Яковлевна. Осип Эмильевич очень тосковал без нее и писал ей замечательные письма... Мы (Надежда Яковлевна и я) были захвачены в орбиту внутренней напряженной жизни Осипа Эмильевича, жили им, его стихами. Новые стихи были праздником, победой, радостью... Я очень привязалась к Мандельштамам. Для меня Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич были совершенно неразделимы. Я не могла их себе представить отдельно, и кого из них любила больше – не знаю... Хорошо помню лето 1937 года, белый высокий дом в тенистом саду, где жила тогда Эмма Григорьевна Герштейн... Меня привел сюда Осип Эмильевич Мандельштам. Мы стояли у стола и почему-то стоя пили сухое вино, закусывая сыром. Осип Эмильевич был оживлен. Это были первые месяцы его «свободы». В мае 1937 года Мандельштамам было разрешено покинуть Воронеж. «Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна на лето поселились в Савелове. Во время летних каникул я поехала к ним... Нашла нужную улицу и дом, в окне увидела Осипа Эмильевича. Он таинственно поднес палец к губам, молча вышел ко мне, поцеловал и ввел в дом. Надежда Яковлевна тоже мне обрадовалась... Полночи мы с Осипом Эмильевичем бродили по лесу вдоль берега Волги. Надежда Яковлевна с нами не пошла. Осип Эмильевич рассказывал мне, как они жили эти два месяца после отъезда из Воронежа, прочитал мне новые стихи. Мне кажется, их было десять или одиннадцать... Надежда Яковлевна послала нас на рынок купить мяса. Идея эта была довольно фантастической. В те времена я совершенно не занималась хозяйством, мяса никогда не покупала, сырое мясо вызывало у меня отвращение. Осип Эмильевич в этом вопросе был умудрен не более меня. Мы довольно долго ходили по рынку вдоль прилавков, на которых кусками лежало мясо. Осипу Эмильевичу, по-видимому, это занятие надоело, я не заметила, как он исчез... Подхожу, он стоит сияющий около какой-то женщины, которая продает восковых утят: красных, зеленых, желтых. «Давайте купим всех утят». Проблема с мясом решена»*.

«Слова, слова, слова», – которые позволили контрабандой протащить рассказ о Ней (Надежде) – часто отсутствующей («Мы много гуляли, особенно когда ненадолго уезжала в Москву Надежда Яковлевна»), поглощенной тоскливой обыденностью («Надежда Яковлевна послала нас на рынок купить мяса») и о Нас (Наталье и Осипе) – влюбленных, беззаботных («Проблема с мясом решена»), конспирирующихся («Он таинственно поднес палец к губам, молчавышел ко мне, поцеловал и ввел в дом»), ускользающих украдкой. Сравните сказанное Натальей с письмом Мандельштама от 4 мая 1937 года жене: «Вчера ночью я сбежал от мамы (тещи. – Т.К.), как испанка от старой дуэньи. В 12 часов в окно постучали Наташа и ее Борис. Мама спала. Я тайком выкрался, и пошли в «Бристоль». Борис поставил на троих одну свиную котлету, три апельсина и бутылку бордо. Я купил маме апельсин и положил под подушку»*. Соединенных ночью («Полночи мы с Осипом Эмильевичем бродили по лесу вдоль берега Волги. Надежда Яковлевна с нами не пошла»).

В этом союзе именно Надежда все поставила на карту. Свое настоящее (дала мужу окончательную свободу) и свое будущее (за запрещенную любовь и параграф 10, пункт 10 приговора – «антисоветская агитация» – можно было заплатить жизнью). Но и Осип уже не хотел и не мог бросить жену. 7 мая 1937 года он писал Надежде: «Вчера пришло твое письмо от 4-го, сегодня от 2-ого... Если будем жить – выучи меня английскому... Надик, от письма легче: начинаю болтать и улыбаться. Я жду тебя, моя жена, моя дочка, мой друг, скорей, скорей. Твоя няня». Но жизнь после Лубянки имела уже другой вкус (из письма от 10 апреля 1937 года) своему деверю Евгению Хазину: «В Воронеже мы полностью изолированы. С 13 числа средства на жизнь, то есть чай, хлеб, кашу, яичницу – иссякают. Занять не у кого»*.

В 1938 году на зимние каникулы Наталья навестила живших теперь в Калинине Мандельштамов. Ей бросились в глаза их полное смирение с судьбой и то, что: «на Осипе Эмильевиче был серый костюм совершенно не по росту, кто-то ему его подарил, вернее, отдал, кажется, Катаев. Беспокойство доставляли брюки: они оказались слишком длинны. Осип Эмильевич вынужден был их несколько раз подвернуть, они все время разворачивались, так что приходилось время от времени останавливаться и вновь их подвертывать... Почему-то никому и в голову не приходило, что можно их подрезать и подшить»*. Это было их последнее свидание.

Весной поэт совершенно неожиданно получил от Литфонда путевку в санаторий. Там познакомился с милой барышней из районного Комитета партии и предложил ей провести ночь втроем. Партийный товарищ на это предложение согласилась, пришла и приняла активное участие в этом коллективном мероприятии. Для Мандельштамов это было последнее танго. Или прощальный вальс. 3 мая 1938 года Осипа повторно арестовали, и Надежда жила потом какое-то время с ощущением вины, считая арест мужа реакцией на чей-то донос об этой ночи (или ночах?) и была обижена на Берию (19 января 1939 года написала ему письмо), что осталась на свободе. Она была права – в лицемерной России сталинской эпохи это был хороший повод для заключения в тюрьму (как впрочем и любой другой), но она ошибалась, потому что Мандельштама посадили не за аморальное поведение, его посадили по хорошо известной 58-ой статье. В этот раз заключенному был назначен срок – 5 лет лагерей, и в первых числах сентября 1938 года Мандельштам отправился по этапу.

Несколько недель спустя, 22 октября, Надежда пишет текст, который она назвала письмом (не отосланным) к мужу, получателями которого стали все читатели ее Второй книги: «Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе... Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать – я плачу, я плачу. Это я – Надя. Где ты? Прощай. Надя»*.

Сохранилось также письмо (отосланное) Осипа Мандельштама, написанное, вероятно, между 20 и 30 октября 1938 года из Владивостока, вероятнее всего, последнее, адресованное брату Александру: «Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, не узнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей. Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка. Родные мои. Целую вас. Ося». Последнее стихотворение уже было написано, последнее письмо отправлено, и поэт умер. Предположительно – потому что «не оплакала их Электра/ не погребла Антигона» (З.Херберт «Волки») – 27 декабря. По официальной версии от «паралича сердца и атеросклероза». Известие о смерти было получено семьей в январе 1939 года. «Надежда Яковлевна, – пишет Наталья Штемпель, – сообщила мне об этом в письме. Боже Мой, как я плакала! Я никогда не плакала так горько. Тогда я оплакивала его как человека. Я не думала о нем как о поэте... Я не могла вообще представить себе Осипа Эмильевича без Надежды Яковлевны... Он был так беспомощен в жизни... Я поняла, что я потеряла друга...»*, а Воронеж «...без Мандельштама стал для меня мертвым»*.

Именно Наталье вдова передала на хранение часть рукописей покойного поэта. «Уже после войны, когда Надежда Яковлевна приехала ко мне в Воронеж,.. я отдала ей все, что у меня было...»*.

А для самой Надежды, которая пыталась спастись от ареста, начались бесконечные странствия. В сороковых и пятидесятых годах работала преподавателем английского языка в различных провинциальных вузах, а в 1956 году получила звание кандидата филологических наук (что в Польше соответствует званию доктора наук гуманитарных), защитив диссертацию «Функции винительного падежа в классической английской поэзии». Во время хрущевской оттепели предприняла первые попытки вернуть поэзию мужа в историю русской словесности. «Будущее, – пишет Надежда, – представлялась ему (Алексею Суркову – тогдашнему первому Секретарю Союза Советских писателей. – Т.К.) радужным, он обещал перетащить меня в Москву – комната, прописка – и заговаривал о печатании Мандельштама, о его наследстве. Для начала он просил, чтобы я подала на реабилитацию. Я допытывалась, что было бы, если б у Мандельштама не осталось вдовы, кто бы тогда подал эту бумажку, но упрямиться не стала. Вскоре я получила повестку о реабилитации по второму делу 1938 года, и прокурорша продиктовала мне заявление относительно реабилитации по делу 1934 года: «подсудимый написал стихи, но распространением их не занимался»... Это дело рассматривалось во время венгерских событий, и мне отказали. Сурков решил с отказом не считаться и назначил комиссию по наследству. Мне выдали пять тысяч за голову погибшего. Я разделила их между теми, кто помогал нам в 1937 году. Таков ритуал возвращения к жизни писателей, погибших в лагерях. Второй этап – печатание их книг»*. Но до этого было еще далеко. В России избранные произведения Мандельштама могли быть опубликованы только в годы перестройки (конечно, раньше их многократно издавали в эмиграции).

Когда Надежда Мандельштам смогла, ничего не опасаясь, осесть в столице, ее квартира стала архивом. В написанном в конце 1966 года и опубликованном шестнадцать лет спустя «Моем завещании» она писала: «В нашу эпоху хранение рукописей приобрело особое значение – это был акт, психологически близкий самопожертвованию – все рвут, жгут и уничтожают бумаги, а кто-то бережно хранит вопреки всему горсточку человеческого тепла»*. Иосиф Бродский говорил, что стихи Мандельштама, а не его самого, старалась она сохранить от забвения. Это по ним, а не по нему самому сорок два года она носила вдовий траур и под конец жизни больше любила своего мужа, чем в день их свадьбы. Квартира Надежды была и музеем, и литературным салоном, одним из немногих островков независимой культуры. К ней обращались за советом, с ее мнением считались, и для многих она стала – наравне с Анной Ахматовой или Лидией Чуковской – непререкаемым моральным авторитетом. И настойчиво год за годом воздвигала Надежда Мандельштам Храм Памяти, потому что поняла, «если существует какая-то замена любви, то это память. А значит воспоминания возвращают близость»*. Себе вдова избрала роль наивысшей жрицы, пропускающей немногочисленных избранников (например, Никиту Струве). В минуты сомнений она вспоминала, наверное, свой разговор с автором «Четок»: «Поразившись количеством стариков, бежавших от старых жен, я спросила как-то Ахматову: неужели и меня бы бросил Оська?.. Конечно, твердо сказала она. Женя Пастернак тоже считала себя незаменимой, а ведь Борис бросил ее... По ее теории, мужчина, прожив семь лет с женщиной, оскудевает и бежит»*.

О ней написано – и это мнение было общим в кругу близких ей людей – что как человек и как писательница она была творением двух поэтов: Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой, что «строчки обоих поэтов становились частью ее самой, ее ментальностью»*. Сама же Надежда Мандельштам в последние годы «искренне верила, что превосходила обоих умом и немного уступала, если вообще уступала, – талантом. Возможно, ей нужна была такая компенсация за боль, ужас, унижения прежней жизни»*. А вот что сказала о Надежде участливо и тепло относящаяся к ней Лидия Чуковская: «В ней все привлекательно, интересно, умно; одно только смущает меня – ее желание во что бы ни стало быть заместителем Бога на земле, римским папой»*. А по мнению Иосифа Бродского, ей не доставало смирения, она была ужасно упрямой и категоричной, а ее суждения о людях часто опирались на чьи-то сплетни. Может, поэтому некоторые воспоминания из Второй книги кажутся незаметным, хорошо дозированным разбавлением правды неправдой.

К счастью, как я полагаю, в окружении Надежды Мандельштам преобладали люди воспитанные, и не нашлось среди них наглеца, сунувшегося бы к ней с прямой критикой (большинство суждений, приведенных мной, были высказаны уже после ее смерти). А поиски «правды» («и только правды») в текстах Надежды Мандельштам – затея или наивная, или злая, потому что, во-первых, мистификация и прочие игры с читателем вообще присущи многим воспоминаниям, а во-вторых, не нужно забывать о предупреждении, сделанном автором Второй книги: «Я хочу говорить правду, и только правду, но всю правду не скажу. Последняя правда останется со мной – никому, кроме меня, она не нужна»*.

* (звездочкой) отмечены цитаты.

В своей работе Тадеуш Климович использовал следующие издания:

Воспоминания о Надежде Мандельштам Иосифа Бродского, данные им польской газете «Wyborcza»;
Н. Мандельштам. Вторая книга;
О. Мадельштам. Собрания сочинений в 4-х томах. Москва. «Терра». 1991;
Э. Герштейн. Воспоминания. Санкт-Петербург. 1998;
М. Волошин. Воспоминания о О. Мандельштаме в книге «Осип Мандельштам и его время». Москва. 1995;
И. Одоевцева. «На берегах Невы»;
Н. Штемпель «Мандельштам в Воронеже», журнал «Новый мир», 1987, № 10;
А. Найман «Рассказы о Анне Ахматовой» в журнале «Новый мир», 1989, №2;
Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том 1. Москва. 1997;
Н. Мандельштам. Мое завещание.


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Польша"]
Дата обновления информации (Modify date): 23.01.10 19:47