Воспоминания

Сергей Иоаннесян

Детство, город и я

Посвящается детству и городу, в котором оно прошло.

Волею судьбы после своего рождения в 1956 году в Праге я попал на дошкольное воспитание к своей бабушке в Тбилиси, где в самом центре города в классическом районе Сололаки – месте проживания старой городской интеллигенции – под ее неусыпным контролем я рос. От рождения я был одарен очень хорошей памятью и помню себя с 3-х лет. Причем мои первые воспоминания относятся к эпизоду, когда я стою у двери в прихожей, ни под каким видом не желая идти в гости, пока не переоденут в мой любимый костюм, который в качестве моего приданого прибыл со мной из Чехословакии. Никакие уговоры не действовали, и меня под угрозой срыва мероприятия – дня рождения родной сестры моей бабушки – все-таки переодели. Самые ранние воспоминания детства – это огромный кованый забор, на самом деле не забор, а ограда на доме с противоположной части улицы, за которой скрывался великолепный особняк, в котором размещался ЦК ЛКСМ Грузии. Я хорошо помню, как в один из редких необычных для города снежных дней из здания на противоположной части улицы вышел человек с иссиня-черной головой с пышными волосами и сел в очень редкую для города машину ГАЗ-21, дверь в которую ему услужливо открыл водитель. Одет он был очень просто, я это и сейчас явственно помню, а вид был очень уставший. Смахнув с волос снег, он хлопнул дверью и уехал. Так я первый раз увидел еще одну легендарную личность, набиравшую в то время карьерный рост – Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, впоследствии долгое время возглавлявшего Грузию.

Детская жизнь наполнена впечатлениями и, хотя проходила она на относительно небольшом пространстве по сравнению с масштабами Москвы, куда я попал в дальнейшем, запомнилась гораздо четче и глубже в силу определенной специфики, присущей детям. Это улицы, по которым довелось ходить, и наш шикарный балкон, на котором я играл со своим закадычным другом Нико или Никушей. Он был на 4 года старше и звал меня Кирикосом, именем, с которым я никогда больше не сталкивался, но которое запомнилось на всю жизнь. Отец Никуши рос на этом балконе с моей матерью и дядей, так по наследству эта дружба и досталась нам. С ним же я сыграл свою первую партию в шахматы в апреле 1963 года на следующий день после того, как в честь открытия матча на мировую шахматную корону между уроженцем Тбилиси Тиграном Петросяном и Михаилом Ботвинником был обучен дядей этой прекрасной древней игре. Правда, я попытался сразу украсть главную фигуру – ферзя, спрятав ее под себя, но был сразу разоблачен и сильно бит по голове шахматной доской. С тех пор фигуры стараюсь по возможности не воровать, с недавних пор стало получаться, да и возраст уже не позволяет.

Здесь как раз следует упомянуть наш балкон. Это был классический балкон, построенный как часть дома в начале прошлого века, когда без него не мыслились никакие дома и строения и на котором в силу особенности тбилисского климата проходила большая часть домашней жизни горожан. Дамы, как правило, вели непринужденные беседы и сплетничали, обмахиваясь веером, а мужчины, сделав серьезный вид, играли в нарды. В Этнографическом музее города я в далеком детстве на макете дома видел балкон, почти в точности копирующий наш. Особую красоту балкону придавали так называемые опоры, которые были деревянными и на моем веку ни разу не ремонтировались. Внизу находились подвальные помещения, в которых мы, как и все соседи, хранили ненужный хлам. Я до сих пор не могу понять, почему люди вместо того, чтобы выбрасывать ненужные и отслужившие свой век вещи, увозят их на дачу или складывают в подвал. В старое время от всех вещей исходил некий шарм, да и качество – использовались только натуральные материалы – было неизмеримо выше по сравнению с нынешними временами. В частности, дубовый стол, о котором упоминалось выше, не один год простоял в том подвале, где всегда было очень сыро и промозгло. Ни с чем несравнимый запах распространялся, как только открывались его пыльные двери, несмотря на сырость из помещения исходил некий запах благородства, присущий старым вещам.

В качестве приданого со мной из Праги приехала неимоверная для того времени роскошь – настоящая немецкая коляска с двойной рессорой, в которой меня выхаживали. Был я прямо сказать очень непоседливый, и меня, чтобы не вывалился, постоянно привязывали ремнями, которые были частью коляски. На первых своих фотографиях, видно, как я плачущий пытаюсь снять с себя эти ненавистные лямки. В этой коляске, кроме меня, выходили еще несколько детей. Но после очередного круга она каждый раз возвращалась в подвал, где я ее в последний раз видел в середине 70-х годов в работоспособном состоянии несмотря на 20-летний возраст. Там же хранились и дрова, которые время от времени подносились по мере расходования в дом специально нанимаемым носильщиком – мушой, который таскал их в прямом смысле этого слова у себя на горбу, то есть на специальной подстилке, укладываемой на спину. В то время то же самое делали носильщики и на вокзалах, только использовали ремни, одевая на их концы по два чемодана и переворачивая себе на спину, а еще по одному беря в каждую руку. Когда носильщик шел, то виден был только багаж, который передвигался, казалось, сам по себе. Вот такая была механизация.

Еще одной роскошью дома была классическая печка, отапливавшая дом ввиду отсутствия центрального отопления, которое появилось только в середине 60-х годов. Сейчас, когда я смотрю старые ретро фильмы и вижу на экране старинные печки и камины, всегда вспоминаю нашу печку и особенно день, когда ее разбирали. Было очень грустно, казалось, уходит что-то очень близкое, похожее на потерю родных. Но технический прогресс не остановить, человечество всегда будет стремиться к облегчению и улучшению жизни, что совершенно е стественно и понятно. В наши дни я часто задумываюсь над этим, сидя у своего полыхающего камина на даче, который очень красиво горит, но все равно в нем чего-то не хватает, наверно, духа старого времени. Каждому времени присущ свой не переносимый в другое время шарм и запах, который, один раз вкусив, не спутаешь ни с каким другим. Дух времени неистребим и навсегда остается в вещах, как его неотъемлемое составляющее. Дома в Москве у меня хранится старинная Тбилисская подушка-мутака, которая несмотря на преклонный возраст внутри до сих пор сохраняет в шерсти запах тех времен. Иногда я аккуратно приоткрываю подкладку, чтобы вдохнуть его.

Вся наша улица Мачабели была построена в конце 18-го – начале 19-го века и естественно несет на себе отпечаток того времени. Это нашло отражение в совершенно уникальной архитектуре зданий, фасадов, балконов и всего сопровождающего антуража, свойственного эпохе того времени, – широкая проезжая часть – для господствовавших тогда пролеток, которые сильно кренились и трещали, когда в них садились тучные горожане. А иногда их приходилось и удерживать с другой стороны, чтобы повозка не перевернулась. Этого я сам, конечно, не застал и знаю только по рассказам, но вот времена, когда по улице за весь день проходили всего две-три машины, а на ней можно было играть в футбол, о чем я расскажу позже, помню очень хорошо. На пересечении с бывшей улицей Кирова находился тот знаменитый банк, куда 13 июня 1907 года так и не довезли 200000 золотых рублей (эквивалент нынешним 5 млн. долларов) из Санкт-Петербурга. Это классическое строение и по сей день сохраняет дух эпохи, излучая некое благородство и гармонию стиля и формы.

Повернув на нашу улицу, можно было увидеть ряд невысоких домов разных архитектурных стилей, что придавало некий дополнительный шарм и великолепие. Особенно изящны и неповторимы железные балконы с резными решетками, которые не спутаешь ни с какими другими. Как-то в середине 70-х годов, гуляя по славящейся своей красотой Праге, на улицах которой дома представляют смешение различных архитектурных эпох и стилей, я пытался найти что-то похожее, но не смог. Прага есть Прага, Тбилиси есть Тбилиси – у старой части каждого города своя непередаваемая красота, которую нигде больше не увидишь. Так называемая, в хорошем смысле этого слова, монополия.

Когда кто-либо ступал на балкон, он отзывался неким металлическим гулом, причем у каждого балкона он имел свой тембр и отличался от других. Еще одной спецификой были открывающиеся на балкон из комнаты двери, которые были видны с улицы, каждая из которых была своего рода воплощением искусства дизайна. А выходящие на улицу подвалы были оборудованы, как правило, под склады. И часто можно было наблюдать, как грузчики при поддержке детворы разгружали и загружали товаром грузовые автомобили.

Ближе к пересечению с бывшей Бебутовской улицей находился старинный особняк, в котором размещался Союз писателей Грузии. Нередко я наблюдал, как по нашей улице ходили многие известные писатели – лауреаты множества премий и наград. Вспоминаю благородную походку будущего лауреата Ленинской премии – Нодара Думбадзе, неторопливо поднимающегося вверх по улице с неизменной папкой в руках. Как-то в его попутчике я узнал молодого Андрея Вознесенского, приехавшего на какой-то юбилей. В этом же особняке в 80-ые годы снимал свое знаменитое «Покаяние» Тенгиз Абуладзе. Мимо наших окон проходили и траурные процессии похорон писателей и известных деятелей искусства, собиравшие большое количество людей.

Надо сказать, что сами похороны, их организация, кладбища, внешний вид и уход за могилами на Кавказе, в частности, в Грузии в лучшую сторону отличается от всего того, что я видел в Европе и тех же США. Там кладбища носят совершенно безликий вид с однообразными рядами безликих могил, как правило, без оград, которые практически безлюдны. В 90-е годы мне довелось присутствовать в США на похоронах очень известной личности, но запомнилось только чинопочитание присутствовавших. Все остальное было отталкивающе формальным, не вызывающим никаких эмоций, что несколько обескураживало, и было совершенно непривычно.

Еще одной достопримечательностью нашей улицы был угловой дом, в подвале которого находилась типография. Одним из моих любимых занятий было стоять и наблюдать за гулом шумно работающих в подвале огромных машин. Невольно сравниваешь эти шумные машины и практически бесшумные современные издательские комплексы, которые можно разместить на обычном письменном столе, производительность которых и качество печати неизмеримо выше.

В доме напротив типографии принимал в кабинете, расположенном на террасе своей квартиры, известный в городе частнопрактикующий зубной врач – Сальман. Со двора нередко можно было услышать жужжащий в открытом окне звук борной машинки и стоны больных. В часы приема к нему нужно было отстоять очередь. Как результат давних дружеских отношений между моей бабушкой и зубных дел мастером, зубы мне лечил он. Надо сказать, что процесс лечения с тех пор, как он заехал по ошибке бором в десну, не вызывал у меня, мягко говоря, никакого энтузиазма, и каждый раз я всеми правдами и неправдами пытался его отсрочить. Это наложило существенный отпечаток на мои дальнейшие взаимоотношения с зубными врачами. Справедливости ради надо сказать, что на месте двух передних удаленных им молочных зубов поныне красуются два красавца зуба, которыми я очень горжусь – память от мастера на всю, я надеюсь, оставшуюся жизнь. Как-то раз он меня принял и ночью, когда у меня нетерпимо разболелся из-за флюса зуб. С ним же связан и поистине трагикомический эпизод, когда мне в Москву из Тбилиси позвонил друг с просьбой оказать протекцию, чтобы ему хорошо вылечили зубы. Я посоветовал купить для жены цветы и отрекомендоваться от внука Нины Михайловны, что он и сделал. Вечером в часы приема с подарками, рекомендацией и перевязанной щекой Жора подошел к Сальману и обнаружил, что попал на его похороны. Позвонив мне в Москву тем же вечером, он сообщил мне пренеприятную новость, не забыв упомянуть, что хоть цветы купил не зря, более того, как в таких случаях полагается, гвоздики, но одну все-таки пришлось выкинуть.

Однажды, гуляя по улице в семилетнем возрасте, я услышал, как из одного двора доносился очень приятный женский голос. Войдя, я увидел пожилую женщину, которая прекрасным голосом пела на весь двор арию, которую я часто слышал по радио и телевидению. Голос был настолько хорош, что я остановился как вкопанный, заметив, как из всех окон и балконов люди, отложив все свои дела, слушали пение. Кроме пения, не было слышно никакого шороха. Я не мог понять, почему она пела. Мне казалось, что поют только в театрах и по радио. После того, как она закончила петь, ей собрали финансы, машинально и я достал из кармана 10 копеек. Мне объяснили, что ей срочно нужны деньги, так как при смерти тяжелобольной сын. Я был поражен, впервые лицом к лицу столкнувшись с суровой прозой жизни, так как до этого я по малолетству был абсолютно уверен в том, что пение всегда связано с какими-то радостными событиями и ни в коем случае – с печальными. Через много лет я попал в католический храм в Пражском Граде, где под органную музыку присутствовал на службе. При первых аккордах органа передо мной из далекого детства выплыло скорбное лицо этой женщины и слезы на ее глазах. С тех пор органная музыка у меня всегда ассоциируется со скорбью и печалью, а орган несмотря на полное отсутствие слуха стал с тех пор любимым инструментом, слушать который я готов независимо от настроения в любое время дня и ночи.

С годами я окончательно убедился в том, что у меня ассоциативное мышление, а так как впечатления детства самые глубокие, то и все происходящее в зрелой жизни невольно увязывается и сравнивается с первыми восприятиями от столкновения с реалиями жизни и их детской эмоциональной интерпретацией. Например, когда я слышу, как кто-то говорит о работе, я вспоминаю как в 5-летнем возрасте, взяв молоток и гвозди, отправлялся в угол нашей комнаты, где дед положил большую доску, в которую я с упоением от души забивал гвозди в неимоверном количестве. Иными словами, работа у меня ассоциировалась со столярным ремеслом. Научившись в 4-летнем возрасте считать до 30, до школы я был уверен, что счет на этом кончается. Вспоминая все это, я всегда очень долго смеюсь, но, что было, то было, никуда не денешься.

Хорошо помню те времена, когда в нашей большой квартире с 6-метровыми потолками был деревянный красно-бордовый пол, который я мечтал полностью забить гвоздями. Наша квартира, занимавшая бэльэтаж, с входом через мраморный подъезд, была большой, просторной с прихожей и классическим механическим звонком, по тембру которого я научился определять настроение пришедшего, а со временем и его самого. Огромные двустворчатые деревянные ставни придавали комнатам определенный шарм и спасали в особо жаркие летние дни, стимулируя прохладу. Запомнились и так называемые карнизные сливы на окнах, по которым барабанил дождь. Звук этот до сих пор у меня в ушах. Очень маленьким со страхом от этого звука я забивался под одеяло и с приятной истомой пережидал окончание дождя. Вспоминаю учебную тревогу, объявленную в городе вечером в дни Карибского кризиса в ноябре 1962 года, когда нужно было не выходить на улицу и закрыть ставни и окна. Никто не осознавал перед лицом какой угрозы мы стояли. Спали, особенно летом, с открытыми окнами без страха, что кто-нибудь ночью залезет в квартиру, замок на входной двери днем закрывался редко. Как-то по ошибке в квартиру зашел посторонний подвыпивший человек, извинился и так же незаметно вышел. Мы в это время смотрели телевизор и практически не обратили на него внимание. Такие были времена. В силу коммуникабельности, а также того, что все были врачами, в доме у нас всегда было много людей. Всегда кто-то посторонний находился в доме, не говоря уже о родственниках, постоянно приходивших к бабушке, которую все уважали, за советом или помощью.

Постоянные разговоры в семье на медицинские темы подтолкнули меня к реализации услышанного. Самым близким другом нашей семьи и особенно деда был Захар Николаевич Нариманов – юрист знаменитого Грибоедовского театра, которого я пытался насильно лечить каждый его приход к нам таблетками тетрациклина – мне очень нравилось звучное название. На следующий день после смерти деда, он слег от переживаний и через три месяца скончался. Вечная ему память. Его внучка, с которой мы старые друзья – профессор Харазова – возглавляет сегодня кафедру биологии в знаменитом Санкт-Петербургском Университете.

На тогдашней площади Ленина, сейчас площадь Независимости, на месте нынешнего Марриот отеля находился магазин военной книги, директором которого был старый друг нашей семьи – его называли почему-то только по фамилии Гвахария. Каждый раз, когда мы проходили рядом или, как говорил дед, шли на Головинский, я затаскивал его в магазин, подходил к прилавку и задавал один и тот же вопрос, есть ли книга о Буратино и Мальчике-с-пальчике. Получив один и тот же отрицательный ответ, мы направлялись в кабинет к Гвахария, где смеясь, он говорил, что я сам Мальчик-с-пальчик, зачем мне еще книга. Было очень обидно, в глазах появлялись слезы. Мне дарилась очередная красивая с глянцевой обложкой детская книга, которую я тут же хватал и, не поблагодарив, начинал перелистывать. Пока взрослые вели свои беседы, я успевал новую книжку просмотреть и растрепать.

В этом магазине мы приобретали мемуары всех известных военачальников, которые в свободной продаже в то время я никогда не видел. Так я столкнулся с понятием «из-под полы» , что было характерно для того времени. Все эти книги успешно пережили годы и стоят у меня в книжном шкафу, многие я так и не прочитал, но надежды сделать это не теряю.

Там же на углу площади было знаменитое кафе с газированной водой и классическим мороженым – пломбиром, мимо которого я также спокойно пройти не мог, особенно в жаркую летнюю погоду, когда в Тбилиси плавился асфальт. Даже на расстоянии от него ощущался дух газировки и запах лимонного сиропа с бодрящим цитрусовым ароматом, который до сих пор мне снится – такое было качество. Там же на площади лотерейными билетами торговал знаменитый лотерейщик – пожилой мужчина с очень хитрой улыбкой и глазами, которые всегда бегали туда-сюда, ни на чем не сосредотачиваясь. Продажа билетов очередному покупателю сопровождалась неким представлением, за которым наблюдать было очень интересно. Как правило, продавец, оценивая финансовые возможности покупателя, разглядывал его, после чего произносил стандартную фразу, что у него все билеты счастливые, и ловким движением доставал по заказу несколько билетов.

В начале 60-х верхом вожделений мужского населения было приобретение знаменитого «танка» – Волги ГАЗ-21, которой в свободной продаже не наблюдалось, государственная цена была заоблачной, а с учетом контролирующей организации в лице ОБХСС или отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности легально для простых смертных приобрести ее можно было по лотерейному билету. Поэтому около продавца билетами вечно крутились какие-то хмурые и темные небритые личности. По городу ходили слухи об астрономических суммах в десятки тысяч рублей, которые нужно было заплатить кому-то за выигрышный билет. Но меня эти слухи не очень, по малолетству, волновали, так как для меня счет заканчивался 30 – все, что больше, было совершенно непонятно и не должно существовать. Ни больше и ни меньше.

Была, правда, мечта увидеть когда-нибудь этот билет. Мне он казался по размеру раз в 10 больше обычного. Каждый раз, подходя к столику с билетами, я мечтал, чтобы кто-нибудь при мне выиграл. О тиражах я не имел, конечно, никакого понятия. Как-то дед решил попытать счастья. Лотерейщик, протягивая несколько билетов, пожелал мне выиграть ГАЗ-21, на что я ответил, посмотрев на книжный магазин, что обойдусь 30-тью книгами. Продавец огорчился, но быстро нашелся, попросив отдать ему будущую Волгу в обмен на… много детских книг, на что стоявший рядом мужчина заметил, что мы делим шкуру не убитого медведя. Я почему-то испугался и заплакал, чем окончательно смутил всех. Воспользовавшись этим, я попросил у продавца одну книгу, но сию минуту. «А мальчик-то несмотря на возраст хитрый», – сказал кто-то сзади. – «Знает, куда уходят от тебя Волги и кому». Продавец опять нахмурился.

Неподалеку находился центральный двухэтажный магазин, к которому я был так же неравнодушен, то есть не мог пройти мимо. Там меня привлекали две вещи: возможность за 5 копеек надушиться знаменитым одеколоном «Шипр» из автомата. Сам процесс производил каждый раз неизгладимое впечатление, как-то я умудрился облиться подряд 5 раз, а дело было летом. Поэтому в течение нескольких дней, как на улице, так и дома, от меня исходил тошнотворный надоевший аромат. Самым примечательным местом в универмаге был для меня не отдел игрушек, а неприметный серый автомат по продаже тетрадей, кинув в который 2 копейки и нажав на кнопку, можно было получить обыкновенную с виду, но волшебную, по сути, – так как из автомата, – тонкую ученическую тетрадь. Перед выпадом тетради автомат весь загорался, как это происходит в казино для привлечения публики и стимулирования игры.

Как-то, а было мне всего 5 лет, меня осенила мысль рационализировать процесс, то есть бросить 10-ти копеечную монету и получить сразу 5 тетрадей. Выпросив 10 копеек, я бросил ее в щель, нажал на кнопку и стал ждать. Выпала несмотря на все усилия, опять одна тетрадь. Я был настойчив, повторил эксперимент, но, увы, …результат тот же. Прошло много лет, я давно занимаюсь серьезными вещами, но до сих пор по-детски не могу это понять и смириться, хотя, как взрослый человек, конечно, понимаю. Это лишний раз подтверждает двойственность человеческой натуры и мировосприятия в зависимости от возраста. А именно, что в каждом из нас независимо от возраста сохраняется детство. И очень плохо, когда оно напоминает о себе только в самом конце нашей жизни в силу объективных обстоятельств.

Площадь Ленина всегда была полна цыганок в разноцветных одеждах, прохаживавшихся с неторопливым видом с маленьким попугаем, который клювом за 10 копеек вытаскивал записки на разных языках, предсказывая то богатство, то казенный дом. По суммарному объему собранных мной предсказаний странно, что я до сих пор на свободе или не отсиживаю пожизненный срок в тюрьме.

Очень любил я рисовать, точнее, размазывать красками альбомы за 5 копеек с довольно грубой бумагой, которые мне покупали в угловом канцелярском магазине, акварельных красок, точнее, их количества, я тоже никогда не жалел. Пара таких альбомов до сих пор осталась у меня как напоминание о том прекрасном времени детства, когда весь мир рассматривался сквозь призму беззаботности, благодушия и имел исключительно розовый оттенок. Других цветов просто не существовало, точнее, они были мне неведомы.

Запомнился шум тбилисских деревьев, исходившие от них запахи, в детстве я любил смотреть на качающиеся могучие кроны, пытаясь определить их возраст. Привычку определять возраст как деревьев, так и людей, я сохранил до сих пор. Иногда к своему стыду могу чисто механически определить возраст женщины, сказав это ей в лицо. Вот до чего иной раз доводят детские привычки, а ведь самому уже немало лет.

Как-то, идя с дядей по проспекту, я увидел медленно шедшую навстречу женщину в черной одежде, лицо которой было усыпано пеплом. Дядя объяснил, что у нее умер сын, и она поклялась до конца жизни носить траур. И тихо добавил, что она сошла с ума. Мне ее было очень жалко.

Поход в парикмахерскую был всегда событием неприятным, так как я не любил стрижку из-за жжения и боли. Парикмахерская располагалась на бывшей ул. Дадиани в подъездном закоулке. Наверху находилось какое-то министерство, чиновники которого, совмещая приятное с полезным, всегда составляли очередь желающих постричься и побриться. При этом нередко прямо из кресел отдавались зычным голосом руководящие указания. Плохо, что тогда не было сотовой связи, но, как говорится, всему свое время.

Передо мной, как правило, стригся мой дядя. Волос у него было немного, но я особо гордился, что моя и его стрижка стоила 1 рубль, которые отдавались мастеру в руки. Когда наступала моя очередь, на кресло ставили специальную доску, на которую меня торжественно сажали. Я очень не любил этот момент, чувствуя себя уязвленным из-за сочувствующих взглядов окружающих. Как же хотелось быстрее подрасти! Никогда не забуду момент, когда я сел непосредственно на кресло. Я даже перестал чувствовать дискомфорт, связанный со стрижкой, показалось, что и мастер стал меня больше уважать. Машинально я спросил у него, где доска, хотя знал и то, что мне она больше не будет нужна. Визитной карточкой парикмахерской была прикрепленная к левому верхнему краю огромного зеркала очень редкая в то время черно-белая карточка набиравшего популярность квартета Битлз. Со временем карточка блекла и тускнела, однако сохраняла свою дислокацию, представить без нее это помещение было просто невозможно. Приехав в последний раз в Тбилиси в сентябре 2006 года, я, к сожалению, уже не нашел с ледов парикмахерской.

Сохранилась в домашнем архиве фотокарточка – на фоне нашего окна меня в двухлетнем возрасте стрижет военный в чине полковника, я при этом заливаюсь слезами. Школьные друзья мамы, проживавшие недалеко от нас, помогали меня воспитывать, в частности, ближайшая подруга – тетя Седа, которая к тому времени уже имела подобный опыт. На одной из старых фотографий она держит меня на фоне книжного шкафа и улыбается, а я плачу. Кстати, на большинстве фотографий в самом раннем возрасте я плачу как реакция на внушающий страх фотоаппарат. Мне рассказывали, что плакал я всегда. Когда мне что-то не нравилось, выражая тем самым отношение к происходящему рядом, или при шумовых погодных эффектах – громе, граде и даже когда начинали хмуриться тучи или исчезало солнце, которое я очень любил. Поэтому выражение моего лица заменяло окружающим барометр, который был в то время большой редкостью. Меня часто в шутку спрашивали, брать ли зонт. Но вот что я очень любил – это сильный ветер, гул которого был мне очень приятен. Тбилиси подвержен в силу месторасположения в котловане частой смене воздушных потоков и, как следствие, сильным ветрам, особенно весной, которую я ждал с нетерпением.

Уже в марте на нашей улице появлялись продавцы фиалок, от которых исходил невероятный аромат ия ни с чем несравнимое благоухание, которое висело в воздухе. В настоящее время фиалок осталось так мало, что они занесены в Красную книгу и во всем мире особо охраняются. Поэтому сегодня – это большая редкость, так как торговля ими категорически з апрещена. Период пробуждения природы от спячки благотворно действует на всех, но имеет особое воздействие на детей, их больше выпускают на улицу и снимают часть ненавистной одежды, так надоевшей зимой. Когда я попал в Москву, где теплое время года в два раза меньше холодного, долгое время возмущался такой несправедливостью. При этом свой первый снег я увидел в Тбилиси, и произвел он неприятное впечатление по той причине, что меня не выпустили во двор. Не могу сказать, что я сегодня большой его любитель, предпочитая весну и лето, но отношусь к нему более лояльно, понимая неизбежность появления его зимой в Москве.

Правда, когда холодало, в доме начинался интенсивный процесс топки печи, который мне очень нравился, особенно споры о том, сколько класть поленьев, чтобы было тепло. Дискуссия иногда длилась долго с привлечением соседей – шел обмен мнениями и опытом. Завоз дров, особенно цена и сам процесс был очень волнующим, подъезжала машина во двор и под крики «хабарда» муша, нагрузив на спину очередную порцию дров, исчезал в подвале. Все были приятно возбуждены и ждали окончания процесса, последняя порция дров заносилась прямо в дом в прихожую под стол с зеркалом. Верхом искусства было занести с одного раза так, чтобы количество дров по уровню точно совпадало с нижним торцом стола – это было своего рода искусство. После этого шел расчет и традиционная рюмка грузинской водки – чачи – для носильщика, который выпивал с особым смаком и многозначительно смотрел, намекая на еще одну рюмку, которую тут же получал и театрально раскланивался, обещая по первому зову быть опять на месте. После его ухода бабушка произносила многозначительную фразу о том, что все так дорожает. Но следующий завоз все равно наступал, чего я очень ждал, и весь процесс повторялся снова со всеми действующими лицами, разговорами и жестами.

Традицией было появление пару раз в год небритой усатой личности с темной, под стать щетине, сумкой, который привозил черную икру в целлофановых пакетах. Без всякого торга бабушка покупала икру и небрежно бросала в холодильник. Процесс покупки овощей, фруктов и некоторых других продуктов в нашей семье, как и во многих городских семьях, был неразрывно связан с посещением рынка. Надо сказать, что ничего подобного нашему Солдатскому рынку в Тбилиси я нигде не видел, даже в Швейцарии в Цюрихе, славящемся своими овощными и фруктовыми рынками. Там все было по-европейски аккуратно и красиво разложено, полный порядок, продавцы в белых рубашках и фартуках очень вежливы, изобилие товара с внешним лоском. Но все сухо и безжизненно. Я долго смотрел на это изобилие по форме и понял, чего не хватает – жизни, а точнее, тех естественных запахов и ароматов, присущих тбилисскому рынку, того многоголосия звуковых оттенков, эмоций, жестов, взглядов, споров, наконец, торга, сопровождающих каждую покупку. А главное – не было духа общения между покупателями и продавцами, свойственного восточному базару, что в лучшую сторону отличает его от европейских рынков. Каждое посещение базара было для меня событием, ожидаемым и особенным, так как я очень любил фрукты, особенно алычу, которую мог поглощать до одурения. Мне разрешали самому торговаться, то, ради чего я шел на рынок. Это были мои базарные университеты, которые сегодня очень пригодились, особенно во время деловых переговоров. Как-то получил 1 кг алычи в подарок после того, как продекламировал продавцу стихотворение. Так я с детства учился зарабатывать.

Однажды я попал на рынок очень рано, торговцы только начали раскладывать свой товар. До этого мне казалось, что они на рынке живут, – это их дом и место работы. Каково же было мое изумление, когда я увидел часть полок и лотков пустыми – необычное зрелище. Обратная дорога с рынка всегда сопровождалась поиском частника, который за традиционный рубль на старой разбитой машине мгновенно довозил нас и помогал заносить товар.

На подъезде к базару, где располагался трамвайный круг, всегда продавали цветы, своим ароматом выделялись розы, запах которых был божественен и несравним. Я очень люблю цветы, но крайне отрицательно отношусь к цветам без запаха, которые в моем понятии идентичны своей безжизненностью смерти. Когда я смотрю на изобилие импортных роз, попадающих в Москву из далекой Латинской Америки, насколько красивых по форме, настолько безжизненных, я всегда вспоминаю цветочный аромат Солдатского рынка. В начале 90-х годов из-за отсутствия времени в день отлета перед посещением кладбища я приехал в 6 часов утра на старое место за цветами. Покупателей не было – одни продавцы, которые, увидев и обступив меня, наперебой стали предлагать розы. Вокруг образовался дурманящий аромат, который был как наркотик. Я невольно застыл на месте, закрыв глаза, не в силах сделать выбор, купил огромный букет роз. По дороге на кладбище под влиянием аромата я заснул в автомобиле, а снился мне тот старый базар начала 60-х годов с его запахами. Повинуясь велению времени, на месте этого базара построен огромный торговый центр, притягивающий витринами бутиков и красочной иллюминацией, а также нарочито равнодушными покупателями, неспешно прохаживающимися и приценивающимися к товарам. Но уже нет того притяжения и шарма, который исчез вместе со временем и больше не вернется. Новое поколение, новые люди, нравы и ценности – преемственность отсутствует.

На противоположной стороне старого Мухранского моста и Куры жила родная сестра бабушки, к ней мы нередко заходили. Надо сказать, что я ненавидел ходить в гости, и единственное, чем можно было меня туда затянуть – это сладкое, которое просто обожал и не представлял без него жизни. А там всегда угощали сладкими пирогами, чтобы я дал возможность взрослым спокойно поговорить. Наедался я там от души, зная, что меня контролировать не будут, а нередко от жадности прихватывал с собой, доедая по дороге.

Набережная Куры была величественно красива во все времена года, с поверхности воды всегда веяло прохладным бризом, что в жаркие летние дни было особенно приятно. Уровень воды то повышался, то снижался, иногда энергия потока была настолько велика, что захватывало дух. Выбегая к Куре, я любил долго стоять и наблюдать, как мутное течение уносит вдаль мусор и листву. Особенно быстро менялась скорость потока после дождя, происходило это буквально на глазах. Сегодня я реально понимаю и осознаю, как природные явления влияют на человека и иной раз изменяют его самого. Недаром язычество было связано с рабским поклонением древних людей силам природы. Не в силах бороться с этим люди должны были для своего нормального существования просить у природных сил снисхождения.

Как-то летом в США я попал в тропический ливень, когда с неба низвергается стена воды и не спасает никакой плащ и зонт. Стало просто страшно, когда я представил, как выживали в древности люди без современных средств защиты.

Часто меня выводили на прогулку в близлежащий сад, как его называли Стелла, в котором было очень уютно, и где находилась старая классическая эстрада, не помню, чтобы там кто-нибудь выступал. Я беззаботно носился по его дорожкам и аллеям. Там же в так называемом ресторане или харчевне впервые попробовал знаменитое блюдо – цыпленок табака, который очень красиво лежал на тарелке, поблескивая аппетитной поджаристой корочкой. Помнится, как я долго, подобно собаке, обгладывал кости, возмущаясь, что их так много. В 1975 году в Праге я попал в китайский ресторан, где с восторгом отведал совершенно уникальное блюдо – цыпленка без единой косточки, недоумевая о технологии приготовления. Мне объяснили, что это китайские хитрости или секреты. С детства привыкнув к грузинской кухне, я не представлял себе жизнь без сациви, лобио, хинкали, острых салатов и ароматных приправ. В зрелом возрасте я понял, что привлекательность определялась экологической чистотой продукции, полным отсутствием химических ингредиентов и компонентов, в значительной мере сопутствующих сегодня производству продуктов питания.

Неповторимость архитектуры Старого города мне с детства очень нравилась, хотя в то время я не разбирал, что такое новое и что такое старое. Изящная причудливость и эксклюзивность каждого дома на близлежащих улицах Сололаки производила впечатление даже на ребенка, особенно нравился дом Госбанка на ул. Чонкадзе, хотя строения было принято называть именем создавшего его архитектора. Когда я смотрю сегодня на типовые дома, в которых живут люди, они почему-то напоминают скворечники. А раньше все жили фактически в эксклюзивных неповторяющихся апартаментах, которые сегодня могут позволить себе только состоятельные люди, пытаясь выкупить их у наследников старых хозяев.

На Бебутовской улице по сей день радует взоры построенное в начале века предпринимателем Манташевым здание коммерческого училища, в котором с советских времен находится знаменитая 43 школа. В детстве каждый раз, проходя мимо этого строения, напоминали, что скоро я пойду в школу. Это не вызывало никакого энтузиазма, так как желание учиться у меня явно отсутствовало – и не возникло, когда действительно пробил час.

Бабушка любила театрально рассказывать историю старой части города, в котором она прожила всю свою жизнь до переезда в 1977 году в преклонном возрасте в Москву. Особое внимание уделялось в рассказах баням и царившему в них колориту. В знаменитые серные бани я попал в трехлетнем возрасте, после чего просто заболел ими. Весь знаменитый ритуал заказа по телефону номера, дорога в баню, вызов кисача-банщика, намыливание, знаменитая мыльная подушка, охи и ахи, сопровождающие процесс, навсегда врезались в детскую память. Даже дежурные стуки в дверь с напоминанием, что вышло время, были неотъемлемой частью банного процесса. До сих пор понятия баня и купаться для меня имеют совершенно разный смысл. Даже моя современная финская сауна на даче с бассейном по эффекту ни в коей мере не может заменить знаменитых серных бань, ставших одним из символов города, ведь, по преданию, их во время пребывания в Тифлисе посещал сам великий Пушкин, о чем здесь есть соответствующая памятная надпись.

Пушкин был любимым поэтом бабушки, поэтому любое упоминание о нем приводило ее в восторг и нервировало, что на меня это не производило никакого впечатления. Каюсь, что на сегодняшний день к своему стыду я не прочел и половины Пушкина, хотя помню наизусть введение к «Евгению Онегину», которого, впрочем, так и не дочитал, но это не делает мне чести.

Одним из самых сильных впечатлений детства были частые прогулки в Ботанический сад и в парк на горе Святого Давида. Красота и живописность сада поражала, фактически был воссоздан в естественных условиях уголок божественной природы, ничего подобного я нигде до сих пор не видел. Я вспоминаю тот проход – убежище, через который нужно было пройти с улицы, летом в нем было прохладно, а зимой тепло. Над входом в туннель нависала природная скала, с которой время от времени скатывались камни, а то и слетали глыбы, один раз прямо у меня на глазах, при этом я сильно испугался и закричал. Попав на асфальт, камень развалился на мелкие камешки, один из которых я взял себе на память и до сих пор храню как реликвию. Сразу около входа находился мост, внизу журчала небольшая горная речушка, огибавшая торчавшие там и тут огромные камни валуны, на которых любили фотографироваться посетители. Как правило, снимали с моста, выбирая удачный ракурс, очень романтично выходили на фото камни.

После моста дорога уходила на верхнюю поляну с маленькой беседкой, которая всегда была занята, а на всех ее деревянных элементах имелись надписи или зарубки на память от благодарных и тронутых посетителей. Некоторые автографы были на куполе, находящемся на высоте 4-5 метров, куда по моему детскому разумению добраться было невозможно, и я всех мучил вопросами. Однажды я увидел, как трое молодых парней, встав один другому на плечи, дотянулись до купола и таки оставили свой автограф. Моему восторгу не было предела, ведь это произошло у меня на глазах. Я долго рассказывал про это всем подряд. Сама верхняя поляна утопала в обрамлении хвойных деревьев и источала дивный аромат. Рядом находился бассейн, заполненный величественными кувшинками необыкновенной красоты, переливающимися различными цветами радуги. Рядом жужжали пчелы, трещали цикады, на деревьях пели птицы, напоминая райскую красоту.

Гулять в Ботаническом саду никогда не надоедало, каждый раз я открывал для себя что-то новое, будь то невиданный кустарник или некое экзотическое дерево, привезенное из неведомой страны. На самом верху находилась большая поляна, на которой в мае зацветали алые маки, и она становилась сплошь пурпурного цвета. При небольшом ветре вызываемая энергией волна приводила всю эту красоту в завораживающее движение, от которого нельзя было оторвать взгляд. Я по-тихому всегда отрывал несколько маков и начинал быстро суетиться, куда бы их спрятать от посторонних взглядов, так как в детстве очень боялся милиционеров, у которых в Ботаническом саду была своя казарма. Завидев униформу, я сразу же прятался за спину бабушки, но однажды от страха сам протянул милиционеру сорванные украдкой цветы. Это вызвало у него неподдельный смех, но он сделал мне строгое внушение.

Огромные кусты сирени в том же мае источали в Ботаническом саду кружащий голову аромат, который господствовал повсюду. Сирень рвать разрешалось, считалось, что от этого она будет лучше расти. На всех дорожках валялись шишки, которые я очень любил собирать. В другой части сада были знаменитые ореховые деревья. Я быстро научился сбивать и находить орехи на земле, что было не просто, учитывая густую растительность и пересеченность местности. К тому же требовалось искусство, чтобы расколоть скорлупу и достать желанный орех, но эту науку я одолел быстро и тем очень гордился. Там же находилась обвитая вечнозеленой растительностью каменная беседка, которой, по преданию, было около 200 лет. Как доказательство мне показывали детские фотографии мамы и дяди на коленях у родителей.

Прекрасный вид открывался на Ботанический сад с Комсомольской аллеи, на которой величественно возвышалась Мать-Грузия с Чашей вина и мечом. Меня очень мучил вопрос: налито ли вино в чашу, чем очень веселил окружающих. Остряки с серьезным видом говорили, что каждый день подливают, но дама любит выпивать и добавляли, что хотели бы быть на ее месте. Я все мечтал подлететь к ней сверху на вертолете и увидеть своими глазами, но мечте так и не удалось сбыться – не было вертолета.

Площадку с решеткой над пропастью, внизу которой был Ботанический сад, всегда посещали влюбленные, которые стояли, обнявшись, и смотрели вниз. Влюбленные – тогда для меня означало – любили Ботанический сад. В служебном помещении аллеи находился большой макет детской железной дороги, которую часто включали, что приводило меня в дикий восторг, и я визжал от счастья, наблюдая за бегущими составами. В начале аллеи находилась скульптура – барельеф, воспевающая единство рабочего класса и крестьянства, которая нравилась мне потому, что за ней была ниша, в которую я прятался, играя со сверстниками. А самым примечательным было гулкое отражение голоса внутри из-за резонанса.

В летнем кафе на аллее всегда было жигулевское пиво, острый сыр и мороженое пломбир с печеньем наверху. Там суетились официантки в кокошниках, и выделялось ничего не выражавшее надменное лицо буфетчика, который работал очень быстро не в пример нынешним коллегам по цеху. Мороженое мне ввиду слабости горла и каких-то увеличенных гланд категорически запрещалось, что вызывало внутреннюю бурю эмоций, но приходилось ограничиваться лимонадом.

До сих пор сохраняется этнографический музей города в конце Комсомольской аллеи, который я первый раз посетил в четырехлетнем возрасте – он просто потряс детское воображение. Насколько искусными и правдоподобными воспроизведены на нем макеты домов старого Тифлиса, что, казалось, на них кипит реальная жизнь, а знаменитые гуляки-кинто в своих традиционных одеждах с платками выглядели лучше, чем в реальной жизни. Те первые картинки старого города и сейчас стоят передо мной. Мельчайшие детали интерьера и одежды, обстановка в домах, кухонная утварь, отражавшая специфику времени, знаменитые чусты-тапки на ногах были искусным творением мастеров, создававших эти шедевры.

Выйдя из музея, можно было подойти к смотровой площадке, с которой открывался прекрасный вид на старую часть города и сравнить с макетом, ведь многие дома в начале 60-х годов с момента постройки не подвергались реконструкции. Увидев первый раз действующую шарманку в музее, я все не мог понять, каким образом она издает музыку, но перед глазами вставали карачогели-музыканты, игравшие на шарманке с плотов, передвигавшихся по Куре. В 1979 году, попав на первый городской праздник Тбилисоба, я стал свидетелем театрализованного воспроизведения старинных гуляний и поездок на плотах по Куре, с которых доносились звуки шарманки. Сохранить и передать последующим поколениям колорит и дух Старого города, не исказив его сущности, а стало быть, особенностей многонационального города и доброго общения людей, всегда находивших общий язык и избегавших конфликтов, представляет большое искусство и определяет преемственность, так необходимую для дальнейшего развития общества на современном этапе. Этнографические музеи, с моей точки зрения, в этом отношении должны играть одну из ключевых ролей. С Комсомольской аллеей связано много приятных воспоминаний. Первая моя поездка на бешеной скорости на настоящем мотоцикле со шлемом, который был больше меня самого, с нашей улицы прямо к монументу Матери Грузии врезалась в память тем, что я от страха вцепился в водителя, на ходу декламируя какой-то стих. С тех пор я очень недоверчиво отношусь ко всем мотоциклам. Один раз в США поддался искушению прокатиться на знаменитом мотоцикле Харлее, но первая поездка в далеком детстве запомнилась больше. Здесь же на аллее научился кататься на двухколесном велосипеде, изрядно при этом ободрав на асфальте колени.

Придя на аллею в жаркий майский день 1963 года, умудрился, лузгая семечки, загнать себе под ноготь кожуру. После этого был спешно эвакуирован домой, где большой друг моего деда и семьи – известный в городе хирург Гиголов – с большим трудом под мои вопли и сочувствующие взгляды пришедших на помощь соседей извлек из меня это инородное тело. После чего с испариной на лбу с улыбкой пожаловался деду на тяжелый характер пациента, пожелав мне в дальнейшем крепкого здоровья и обязательно стать врачом. Все вздохнули с облегчением, а я получил большую порцию любимой алычи, чтобы поскорее забыть неприятный эпизод. Позже узнал, что фактически подвергся хирургической операции и тут же стал хвастаться, что меня оперировал сам Гиголов. Казалось, что окружающие стали меня больше уважать. Врачом я так и не стал, но об этом не жалею. В семье все были врачами, и мне удалось изменить эту тенденцию.

Во всем мире наиболее уважаемой и высокооплачиваемой является профессия врача, потому что, обращаясь к кому-то, прежде всего, желаем друг другу здоровья. Отношение к врачам в Тбилиси всегда было очень уважительным, а сама медицинская школа и традиции, особенно при лечении сердечно-сосудистых заболеваний славились на всю страну. Запах лекарств и медицинская терминология преследовали меня всю жизнь. И сегодня, услышав разговоры о болезнях и лечении, я невольно начинаю прислушиваться, а изредка по памяти от родственников даю и медицинские советы.

Бабушка, читая вслух мне в детстве сказки и соответствующую возрасту литературу, заставляла меня повторять за ней. Это развивало память и очень помогало в школе, так как многое я запоминал не из учебников, а со слов учителя. Читать я тоже научился фактически по памяти, причем уже в 5 лет читал так же бегло, как и сегодня, правда, не понимая сути прочитанного. В четырехлетнем возрасте я заметил, что взрослые «читают молча», поэтому взял выписываемую нами «Зарю Востока» и сказал, что пошел читать. Понаблюдав за мной, дядя сказал, что при чтении необязательно переворачивать газету с ног на голову. Это сильно задело мое самолюбие, что явилось серьезным стимулом для того, чтобы, научившись через несколько месяцев читать, я целыми днями декламировал вслух, нервируя длительностью процесса окружающих. Особенно мне нравилась газета «Правда», центральную страницу которой про подвиги Хрущева и передовицы я мог читать, пока не наступала хрипота. Когда у нас собирались гости, особенно коллеги по партии, бабушка просила меня ознакомить собравшихся с новостями. При этом она очень гордилась не только тем, что мне всего 5 лет, но, главное, я читаю не положенные по возрасту детские сказки, а хоть и не очень сознательно, но приобщаюсь к коммунистической пропаганде. Для меня же это было просто развлечением, к тому же меня поощряли сладостями. Так я научился совмещать приятное с полезным, в партию, правда, так в дальнейшем и не вступив.

Фуникулер, построенный еще до революции бельгийской компанией, был своего рода экзотикой для города и предметом его гордости. Когда медленно ползущий, в прямом смысле этого слова, трамвай преодолевал крутой подъем на пути в парк – одном из самых любимых мест – перед взором открывался весь город, причем с годами его масштабы постоянно увеличивались. Останавливаясь на мгновение посередине пути для перехода на другую колею и выхода к знаменитому Пантеону, в котором похоронен великий Грибоедов и другие известные общественные деятели, трамвайчик через несколько минут влезал в чрево огромного здания – входа в парк, – посещение которого я ждал с нетерпением и при первой возможности уговаривал подняться, как я говорил, на гору к Давиду.

В парке было огромное количество аттракционов, среди которых выделялась цепная карусель, на которой я катался без всякого страха, несмотря на траекторию движения над пропастью и большую амплитуду. Я безбоязненно привязывался цепью и отдавался эмоциональной стихии. В знаменитое серсо по принципу накинь на штырь металлическое кольцо, я проиграл немалое количество денег, традиционно выдаваемых мне для развлечений. Детская площадка парка манила своими развлечениями, особенно горками, съезжая с которых я систематически полировал их рабочую поверхность. Кормление декоративных кроликов было обязательной частью программы наряду с терпеливым ожиданием момента роспуска павлином своего шикарного пестрого хвоста.

Детская площадка примыкала к знаменитой бильярдной, где несмотря на запрет на азартные игры крутились немалые деньги. Пока взрослые углублялись в чтение дежурных газет, я внимательно следил за игрой в открытое окно и всегда дожидался момента расчета между игроками. В то время часто мелькали купюры красного цвета, то есть десятки, а лица игроков были напряжены и предельно сосредоточены. Бильярд – это целый ритуал выбора кия, расстановка шаров и т. д. Проникнувшись игрой, я упросил купить мне небольшой настольный бильярд, который на определенном этапе стал для меня своего рода Библией, правда, большей частью я играл с самим собой. Но не эта игра стала для меня самой любимой, а футбол, но о нем позже.

Каждый год летом меня вывозили на отдых в Манглиси. Сначала бабушка с деловым видом в апреле ездила и снимала дачу, каждый раз жалуясь, что цены непомерно выросли, но она все равно сняла хорошо. Я не понимал, что такое «хорошо», но все равно всем хвастался, что мы сняли даже «очень хорошо». Сладостный хвойный воздух в роще обволакивал, наполнял легкие целебным тонизирующим ароматом и кислородом, действовал бодряще, благотворно сказываясь на здоровье. С тех пор я очень чувствителен к недостатку кислорода и, когда в помещении ощущаю его недостаток, инстинктивно стремлюсь выйти на свежий воздух. Вспоминаю историю в длительном авиаперелете за океан, когда, проснувшись, встал и спросил машинально у стюардессы, где здесь выход, так как хочу подышать свежим воздухом. Она посмотрела на меня как на сумасшедшего.

Мы снимали одну и ту же дачу, находящуюся рядом с входом в рощу, где за 5 копеек продавали кеву или то, что сегодня называется жевательной резинкой, которую изготовляли путем несложных манипуляций из смолы. Через полчаса она рассыпалась во рту на шарики. Первый день был очень неприятен, купив мне кеву, чтобы молчал, в ближайшей парикмахерской меня наголо стригли простой ручной машинкой, после чего парикмахер давал легкий подзатыльник, сигнализируя об окончании процесса и начала летнего отдыха.

С понурым видом я вставал, мы направлялись в рощу, где в укромном месте на траву бросалась накидка, бабушка углублялась в газету, а я, предоставленный себе, радовался свободе и простору и начинал баловаться всеми доступными способами. После 6 часов становилось прохладно, сказывалось горное месторасположение, и мы направлялись домой. В роще находился открытый кинотеатр, но сеанс в нем начинался в 21.30, когда окончательно темнело. Посетить его было моей мечтой, несмотря на уговоры и мольбы мне так и не удалось уговорить меня туда повести. Через много лет в зрелом возрасте я осуществил свою мечту, приятель повез меня в Манглиси специально в этот кинотеатр. Мы попали под дождь и промокли до нитки, но фильм из принципа досмотрели.

В Манглиси было много интересных и живописных мест – река Алгетка, местный монастырь, горные вершины, прозрачное небо. При непогоде сверкающая молния и раскаты грома освещали по вечерам местность, которая приобретала сказочный вид, а магическая сила природы и избыток озона после грозы удваивали свое благотворное воздействие. Местные продукты питания, особенно хлеб, славились своим качеством, а в реке в те годы можно было ловить рыбу руками без всякой удочки.

Каждое утро хозяйский петух ни свет ни заря оповещал начало дня. Постепенно начиналось движение и суета, появлялись местные крестьяне, которые неторопливо ходили от дома к дому с дарами природы и предлагали все это дачникам. Просыпался пес и начинал, как правило, безрезультатно гоняться за птицами и кошками. Вечером глава дома возвращался с одной и той же песней на устах: «Шумел камыш…», сказывалось воздействие крепких напитков, до которых он был большой любитель. Как-то на моих глазах он залпом выпил бутылку водки и очень специфично крякнул вместо закуски. Не находя поддержки в хоровом пении, быстро замолкал и засыпал, причем сильный храп проникал и через плотно закрытую дверь. На следующий день все повторялось. По субботам на отдых ко всем приезжали из Тбилиси родственники, становилось веселее. Начинались шахматные баталии, а специфичные звуки от игры в нарды не всегда сопровождались приличными комментариями, которые я тут же запоминал.

Приезд из города дяди ожидался с нетерпением, так как сопровождался подарками и предстоящим посещением удаленных от рощи достопримечательностей, в частности, реки, где мне разрешалось купаться. Нередко прогулка заканчивалась в ресторане в роще с обязательным шашлыком на вертеле и массой впечатлений, которых хватало на неделю. В роще работал фотограф с множеством детских игрушек, таких, как автомобиль, с которыми он делал фотографии, что приводило меня в неописуемый восторг, но потом стоило больших трудов вытащить меня из автомобиля. Сохранились и фотографии, на которых я сижу то на макете лошади, вставив ноги в уздцы, то лихо кручу руль у автомобиля. В середине сентября возвращались в город, где еще продолжалось лето и тридцатиградусная жара.

Одним из наших соседей был будущий знаменитый пианист Роман Горелашвили, который виртуозно играл на рояле и давал частные уроки. Выходя во двор, я наслаждался чарующими звуками музыки и начинал приобщаться к искусству, играя в футбол во дворе под фортепиано. Над нами жил народный поэт Грузии – Карло Каладзе, который был особо уважаем в нашей семье, так как посвятил мне при рождении поэтическое четверостишие. Он первый раз в моей жизни прокатил на ГАЗ-21, которая стояла в железном гараже внутри двора, по крыше которого я очень любил лазить. Его единственный сын – Гульда, который безвременно скончался в молодом возрасте, успел подарить ему внука, которого он очень любил. В зрелом возрасте я прочел сборник его стихов, которые поразили меня своей искренностью и душевной глубиной.

В нашем доме жила кассир старой филармонии, которая была в саду на Плехановской, и я имел билеты на всех гастролировавших музыкантов – звезд 60-х годов, таких, как Джордже Марьянович, Радмила Караклаич, Поющие Гитары, ансамбль Дружба. Даже когда открылось пафосное здание новой филармонии, сохранялась необъяснимая тоска по такому уютному садику с легким строением, где мне даже как-то удалось сфотографироваться с японскими музыкантами, что было для того времени из ряда вон выходящим событием. Эти концерты, как правило, посещали одни и те же люди, которые стали сегодня элитой, а тогда на многих были столь популярные дефицитные джинсы и знаменитые нейлоновые рубашки, в которых было очень жарко, но чего ни потерпишь ради моды и стремления выделиться из толпы. Я был всегда тоже очень хорошо одет, так как мой отец всю жизнь проработал в системе Министерства Внешней торговли, был, как тогда говорили, выездным и побывал в 53 странах на всех континентах, привозя оттуда недоступные большинству населения, так называемые фирменные товары.

Самыми колоритными соседями была семья Азата и Ани Ивановой, у которых было 5 детей, с младшей из них – Мариной – я провел не один час, играя во дворе. Эта семья была символом дома, меня постоянно тянуло к ним во двор. Сама Аня в годы войны попала в Тбилиси из Украины, да так и осталась тут на всю жизнь. Говорила она с типичным украинским говорком, от которого так и не избавилась на моей памяти, и продавала стиральный порошок – знаменитый в те годы Лоск, который был в большом дефиците. Я запомнил ее с большим мешком на спине, в котором она его носила.

В полуподвальном помещении, где они жили, удобств, за исключением водопроводного крана на улице, не было, не говоря о кухне и наличии какой-то бытовой техники. Мы помогали им с бытовыми проблемами, в частности, с хранением продуктов в холодильнике – знаменитом ЗИЛе – самого первого года выпуска, безотказно прослужившем много лет. А знаменитое выражение Ани: «Здравствуй, СУСЕД» навсегда запало в аналоги моей памяти, несравнимое как по восприятию, так и по тембру голоса, которым это произносилось. А ссоры с мужем с использованием ругательных слов и продолжительности словесных тирад помнят все соседи. По вечерам Азат уходил в свой гараж, где работал охранником, во дворе наступала тишина и спокойствие, открывались окна, и мы вдыхали живительную прохладу. Каждое лето Аня заставляла Азата ездить к родственникам на Украину в деревню, где его вынуждали целыми днями вскапывать огород, чем он всегда до отъезда эмоционально возмущался, понимая в душе, что ехать и копать все равно придется. Как-то раз, спустившись жарким июльским днем во двор, я застал Азата в возбужденном состоянии накануне очередной поездки, он курил и начал жаловаться на Аню, заставляющую его ехать в деревню. При этом он, как сейчас говорят, произнес суперхит: «И на хер мне этот Херсон нужен». Я его поддержал: «На хер не нужен». Он очень обрадовался, но на следующий день все-таки улетел.

Однажды я увидел, как во дворе он разговаривал с пожилой женщиной. После ее ухода я поинтересовался, кто она такая. Он ответил, что это его мать. Механически я спросил, а сколько ей лет, он ответил, что 60. «А Вам сколько?» – «56», – ответил он. После этого я выразил удивление: «А она, что, Вас родила в 4 года?» Он в гневе погнался за мной, но не догнал, в противном случае вряд ли я писал бы эти строки, нрав у него был крутой. После этого стал называть меня Московским аферистом с Тбилисским акцентом. Когда наступало перемирие, мы с ним играли в бадминтон через знаменитую веревку для сушки белья – символ нашего двора.

Одно из самых ярких воспоминаний дворовой жизни связано с отправкой кота Акопа под влиянием наших успехов в освоении космического пространства в полет, а произошло это в день похорон матери одной из соседок. Я решил спустить его с крыши на веревке. Для этого раздобыл старую сумку, в которую засунул кота, изо всех сил сопротивлявшегося в предчувствии недоброго, несмотря на то, что я напоил его для храбрости валерьянкой. После этого, забравшись на крышу, стал его спускать. Зацепившись за выступ, сумка повисла, кот заорал благим матом. В это время с кладбища на келех-поминки вернулись люди. Кот, наконец, выбрался из сумки и прыгнул в окно прямо на накрытый стол, успев, пока не поймали, полакомиться осетриной горячего копчения. И смех и грех, но мне до сих пор стыдно.

Мои соседи – друзья братья Степа и Тема Меписцверидзе – часто приходили ко мне. Мы спускались во двор, и начинались игры, которые Азату не очень нравились. Как-то он серьезно с нами поругался, отобрав у нас мяч. Мы решили отомстить, но вот как. Решили для воплощения идеи нанять соседа Ису, которого по пояс загримировали под негра, забыв надеть на него штаны, а дело было летом в 40 градусную жару. Он должен был налить нитроглицерин в пузырек с марганцовкой, закрыть его и подбросить во двор. По идее происходил небольшой, но достаточной силы взрыв, чтобы напугать обидчика. А мы в этот момент должны были стоять на балконе и разговаривать с Азатом. И вот вбегает с выпученными глазами во двор Иса, на глазах у всех начинает вливать в пузырек жидкость, кидает его на асфальт и убегает. Через несколько секунд раздается взрыв, Азат выскакивает на улицу и начинает бегать по двору с криком: «Стреляют». В это время к нам на балкон вбегает Иса и громко требует оплату труда. Все становится ясно, и мы, опростоволосившись, еле успеваем унести ноги от взбешенного Азата. Во дворе после этого долго не показывались.

Ранним утром, как только начинало рассветать, сквозь открытое окно слышался шорох знаменитых тбилисских дворников, собиравших широкой метлой с улиц мусор. Этот звук до сих пор стоит в ушах и снится по ночам, когда мне даже кажется, что я опять возвращаюсь в детство. Потом слышались голоса крестьян, торговавших мацони, специфичное «Старыйодеж», сливавшееся в один длинный гулкий звук, потом: «Ножи точим-починяем». Издалека, приближаясь, доносился рожок мусорной машины, на звук которого все выносили мусор, споря, будет ли день жарким. Потом появлялись продавцы фруктов и ягод на маленьких осликах, сопровождавших своих хозяев с непроницаемым тупым выражением. Как-то один из крестьян, пытаясь сдвинуть ослика с мертвой точки, получил на моих глазах болезненный удар копытом. С ишаками, как и с некоторыми людьми, шутки тоже плохи. Все это было в 60-е годы неотъемлемой частью жизни Сололака.

Другими символами улицы были жившие рядом – наш знаменитый глухонемой Мунджо и врач-протезист Мика. Мунджо работал разнорабочим, любил выпить. Пользуясь его добродушием, шутники подсовывали ему порнографическую колоду карт, которую он всем демонстрировал, предлагая сыграть с ним. Бедный Мика – сын очень известного дореволюционного мецената Корганова – передвигался из-за полиомиелита на двух костылях, но при этом не пропускал взглядом ни одной женщины, предпочитая их мужчинам в качестве пациентов. О его взаимоотношениях с женщинами слагались легенды, говорили, что он неоднократно пытался соблазнить их прямо на рабочем месте, там же делая им предложения руки и сердца. Будучи также поклонником Бахуса, Мика часто передвигался по улице с бутылкой водки, за что родная сестра часто устраивала ему на улице разносы. Вся улица при этом делилась на две части: сочувствующих и осуждающих соответственно, как и полагается, – мужчин и женщин. Я все пытался понять, хороший ли он врач, но сделать мне это так и не удалось.

Теплым днем 16 мая 1963 года – помню, потому что увековечил событие надписью, – у входа в наш подъезд появился в очень колоритной одежде шарманщик, который с широкой мраморной ступеньки, собрав огромную толпу почитателей, долгое время играл прекрасно звучавшие старые мелодии. Мелодичные звуки шарманки проникали в душу, умиротворяя и благотворно воздействуя. Так я в самом юном возрасте понял, что такое чарующие звуки музыки – крылатое выражение, объясняющее, как музыку и все прекрасное воспринимает человек. Каждый раз, входя в подъезд и видя свою надпись, я с большой теплотой вспоминал опыт своего первого общения с шарманкой.

Рядом с нами находился знаменитый Дом работников искусств, бывший дом Манташева, в котором по вечерам в летнем или зимнем кинотеатре в зависимости от времени года демонстрировались все новые фильмы первым экраном. Здесь я не один раз посмотрел такие шедевры, как «Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо» – хиты начала 60-х годов. В наши дни смотрю на своем огромном метровом экране плазменного телевизора эти культовые фильмы и чувствую, что не хватает раздражавшего в то время специфичного шума старых прокатных копий – символа того навсегда ушедшего времени.

В кино или, точнее, около я в далеком детстве «сделал», можно сказать, первые свои деньги. Мой сосед постарше – Саша, встретив меня жарким июльским днем на улице, предложил заработать на билетах в кино. Он все брал на себя, от меня т ребовалось найти 3 рубля и то на один день. Идея заключалась в том, чтобы утром купить на демонстрировавшийся в кинотеатре Руставели фильм «В джазе только девушки» 10 билетов на самый ходовой вечерний сеанс по государственной цене, а вечером перепродать в несколько раз дороже по 1 рублю. Я стал думать, где найти такую непомерную моему возрасту сумму, и целый день упрашивал бабушку дать мне 3 рубля на новый мяч. Под моим напором бастион был взят, и я получил первоначальный капитал 3 рубля.

На следующий день утром мы направились к кинотеатру, где Саша закупил 10 билетов на 20-ти часовой сеанс. Вечером к 19.30 подошли к кинотеатру, толпа жаждала найти лишний билет, когда кому-то удавалось это сделать, около него мгновенно образовывалось скопление народа. По словам Саши, нужно было выждать до последних минут перед началом сеанса, когда напряжение достигает пика, как он сказал, тогда и цена, а вместе с ней и прибыль достигает максимума. Для меня все это было совершенно не понятно. Мог ли я тогда подумать, что через много лет в качестве экономиста-международника буду профессионально изучать процессы ценообразования на американском и мировом рынках сельскохозяйственной продукции. Моей задачей в тот душный вечер было стоять в стороне и выдавать Саше по мере продажи по паре билетов, чтобы страждущие не выхватили бы у него все сразу. Тогда успех мероприятия был бы сорван. Все прошло очень хорошо, несколько раз Саша подбегал ко мне и исчезал в толпе. Наконец, дело было сделано, и вместо 3-х рублей у нас появилось 10. Вечером я сразу же отдал первоначально вложенный капитал, на что бабушка очень удивилась.

На следующий день мы отправились прогуливать 7 рублей, решено было по канатной дороге подняться в парк, посетить кафе, а на оставшиеся деньги покататься на цепной карусели. Поднявшись в парк, отправились в кафе рядом с этой каруселью и заказали шашлык и закуску. Ждали долго, и вот стол накрыт, но в этот день в парке оказались старые Сашины друзья. Увидев его, подошли высказать свое почтение, в результате через 10 минут стол был практически пуст. Мы даже не успели ни к чему притронуться, на карусель денег тоже не было. Унылые вернулись домой, мероприятие, по сути, провалилось, мы остались по всем пунктам программы не солоно хлебавши и не покатавши. Деньги, как пришли, так легко и ушли. В зрелом возрасте я пару раз терял крупные суммы, один раз на глазах моего приятеля меня ограбили средь бела дня на знаменитом Бродвее в Нью-Йорке, приставив заточку в бок. Для успокоения я каждый раз пытаюсь внушить себе, что на эти деньги я пригласил в ресторан друзей, и мы отпраздновали очередной мой юбилей. Настроение сразу улучшается, а кража постепенно забывается.

На следующий день мы с Сашей утолили нашу печаль в знаменитом магазине прохладительных напитков Лагидзе, качество которых и сегодня представляет эталон, с которым не сравнить даже столь популярные западные напитки типа Кока-Колы. Разгадка здесь очень простая – нет ничего лучше натуральных созданных природой ингредиентов. А спецлимонад, мелькавший на экранах телевизоров в новостях, когда в Советское время показывали встречи в Кремле! Это наглядно доказывало, что ничего лучшего в то время не было. Чего стоила одна натуральная пробка в бутылке и сопутствующий запах, когда пробка извлекалась настоящим штопором из бутылки. Странно, что эта продукция не экспортировалась в то время в широких масштабах за рубеж. Ощущая летом жажду, сразу же вспоминаю божественный вкус тех напитков.

Посещение со мной отдаленно находящихся достопримечательностей и мест отдыха возлагалось на моего дядю и происходило только по воскресеньям в тогдашних условиях шестидневной рабочей недели. После того, как прошел знаменитый фильм «Куклы смеются», особенно тянуло на Тбилисское море. Первое посещение было связано с неприятностью, не умея плавать и стремясь казаться взрослым, я кое-как отплыл от берега и не смог самостоятельно вернуться. В результате меня посадили дома на «карантин».

Парк Ваке я впервые посетил в преддверии празднования очередного Дня Победы. Играла музыка, по парку в орденах ходили ветераны, которые в те годы были бравыми и молодыми, так как с момента окончания войны прошло совсем немного лет. Знаменитый памятник и падающий каскад фонтанов с террасами в форме спускающихся лестниц на фоне гор и чистого неба сделали это место одним из любимых мест отдыха горожан. Таким парк запомнился мне навсегда, а наличие рядом знаменитого стадиона «Локомотив».., но об этом позже. В парке несмотря на близость города был чистый горный воздух и прохладно даже в самые жаркие летние дни из-за обилия фонтанов, брызги с которых увлажняли все дорожки. Массовые гуляния, как правило, сопровождались в дни праздников бравурной музыкой и маршами, под которые я пытался маршировать, подражая солдатам на парадах.

В древней столице Мцхете мне очень понравился монастырь: «Там, где, сливаясь, шумят струи Арагвы и Куры». С просмотрового мостика я зачарованно смотрел вниз, от чего кружилась голова, но был не в силах оторваться от этой красоты. Взрослым стоило больших усилий увести меня оттуда, я стоял как вкопанный. Знаменитый частный сад поразил благоуханием и пением птиц, а аромат экзотических растений я вспоминаю, посещая подобные места во время командировок по всему миру. Признаюсь, что ничего подобного я пока так и не увидел. Каждый раз, увидев очертания Джвари, проезжая на поезде мимо монастыря во время поездок из Москвы и в Москву, я провожал его романтическим взглядом. Знаменитое кафе на въезде в Мцхету, где угощали знаменитыми пирожками и лобио, было всегда последним пунктом культурной программы посещения древней столицы Грузии.

Перед отъездом в Москву для поступления в школу бабушка твердо решила показать мне Бакуриани и Боржоми, куда мы и отправились сразу после встречи 1963 года, когда в очередной раз Дед Мороз в лице дяди положил мне под подушку подарки. С нами ехал сын маминой близкой подруги – Темурчик – будущий пианист-виртуоз, – который был значительно старше меня и с высоты своего возраста в Бакуриани постоянно подсмеивался надо мной. Особенно он любил повторять с определенным прононсом слово «мерзавец», которым в минуты отчаяния из-за невозможного поведения называла меня бабушка. Правда, самой строгой мерой наказания была постановка в угол, откуда я быстро сбегал. В далеком 1973 году, учась в аспирантуре Московской консерватории, он пришел ко мне в школу на вечер и после того, как я познакомил его с директором, спросил его: «Как у Вас учится этот мерзавец?», – кивая на меня. Все рассмеялись, но я был в некоторой степени сконфужен.

Зимние пейзажи Бакуриани: чистый воздух, горы, снег, санки, лыжи – все было в новинку, а дом, в котором мы остановились, был завален снегом почти до крыши. К входу можно было добраться только через узкий проход. Снегопады случались каждый день, а удобства были, как в таких случаях говорят, на улице, куда добираться приходилось, утопая в снегу. Я на всю жизнь запомнил разницу между городской и сельской жизнью. Мои лыжные университеты проходили под неусыпным контролем и вскоре принесли свои плоды. Стараясь подражать Темурчику, который все время маячил перед глазами как красная тряпка перед быком, что было хорошим раздражителем и стимулом, я начал кататься самостоятельно. Следующим этапом было освоение санок, скорость которых на крутых склонах Бакуриани была высокой. Каждый заезд, как правило, заканчивался падением, при этом я и санки разъезжались в противоположные стороны.

В близлежащем магазине основным продуктом на полках была икра, поэтому все дни на завтрак и ужин было только одно блюдо. Как-то утром я услышал жуткий поросячий визг – это хозяин пытался зарезать свинью. Бедное животное, чувствуя наступающий конец, отчаянно визжало, что произвело на меня очень неприятное впечатление. А вот самые хорошие воспоминания связаны со знаменитой кукушкой – узкоколейной железной дорогой, по которой старый паровоз медленно и надрывно два часа тянул наш состав из Боржоми в Бакуриани.

Несколько лет назад по пути из Цюриха на мировой экономический форум в Давос, смотря из окна поезда на проплывающую красоту горной природы, ощущая хрустальный воздух и извилистый путь, мне на мгновение показалось, что я это где-то уже видел. Перед глазами стало Бакуриани и надрывный шум поезда со свистом карабкающегося наверх к заоблачным вершинам. И еще неизвестно, где природа лучше – в Швейцарских Альпах или Боржомском ущелье. Побывав в 2006 году в Бакуриани, я поразился тем изменениям, которые там происходят. Городок постепенно превращается в настоящий горный курорт со всей присущей атрибутикой, поддерживающей инфраструктурой и соответствующей месту публикой. Не так много мест с такой изумительной природой на нашей планете, а поиск для отдыха подобных уголков и спрос на них в условиях загрязнения окружающей среды постоянно увеличивается, что стимулирует инвестиции на их модернизацию и совершенствование. Красота Боржомского ущелья в первое путешествие оставила в памяти ребенка ощущение сказочности, какое я себе представлял, когда мне читали сказки. Будучи биологом, бабушка всегда уделяла рассказам о природе особое внимание, стараясь заострить мой интерес и привить к ней любовь. Поэтому в наши дни я ассоциативно сравниваю все свои детские впечатления от природы с той природой, которую вижу во время поездок по всему миру.

Несбывшейся мечтой бабушки было мое приобщение к музыке. В 1961 году у нас дома на самом видном месте появилось знаменитое немецкое пианино Блютнер, где и простояло до переезда в 1977 году в Москву. Помню наш старый рояль, проданный бабушкой, на котором по слухам в детстве училась музыке моя мама. Впрочем, не слышал, чтобы она что-то играла, за исключением собачьего вальса. О попытках обучения музыке я расскажу в другой главе, связанной с моими футбольными впечатлениями и воспоминаниями. Двоюродная сестра мамы – Мэри – будучи профессиональным преподавателем консерватории, приходя к нам, часто играла, притом так хорошо, что перед открытыми окнами останавливались прохожие, отдавая дань мастерству. Однажды по случаю какого-то торжества для наших гостей был устроен импровизированный концерт, когда под ее аккомпанемент весь вечер пел наш близкий друг, имевший прекрасный голос. У самой бабушки тоже был неплохой голос, и она всегда демонстрировала пластинку с записью своих песен, которую сделала перед поездкой к сыну в Ленинград после прорыва блокады в начале 1945 года. В начале 60-х годов мы ходили восстанавливать эту потрепавшуюся временем пластинку на тбилисскую музыкальную студию, чтобы я забрал ее с собой в Москву. Недавно я попытался во второй раз вернуть пластинку к жизни, но безрезультатно. Тем не менее, учитывая новейшие достижения науки и техники, надежд не теряю. Музыка была у нас в доме в большом почете, и по наследству мне остались старые ноты классических старинных русских романсов, которые представляют очень большую ценность, – им более 100 лет.

Детские забавы не имели пределов, но один случай, имевший политический подтекст, стоит выделить особо. Это был 1966 год, начало лета, когда я приехал на каникулы. По телевидению показывали жуткие кадры бомбежек американской авиацией вьетнамских городов и сел, все это производило жуткое впечатление, так как наша контрпропаганда работала очень хорошо. Все ужасно возмущались, а бабушка грозила пальцем в экран, повторяя, что коммунизм все равно победит.

Мне захотелось тоже как-то отреагировать на происходящее. Я долго думал, наконец, меня осенила мысль, которой тут же поделился с другом Никушей. Ему понравилось, и мы начали действовать. Для начала в канцелярском магазине закупили пачку в 500 страниц обычной писчей бумаги, потом соседка по нашей просьбе сварила ведерко клея из крахмала, и мы стали большими печатными буквами на каждом листе писать текст, который согласовали после длительной дискуссии и взаимного рукоприкладства по поводу наметившихся расхождений. Потом помирились, принимая во внимание единую принципиальную позицию – заклеймить американцев позором.

ЯНКИ, РУКИ ВОН ОТ ВЬЕТНАМА!!! – текст, который мы каллиграфически вывели на всех страницах. К вечеру под влиянием жары буквы стали у меня плыть, за что при ревизии из-за пренебрежительного отношения к серьезной политической проблеме получил воспитания ради пару звучных подзатыльников от старшего компаньона. Подготовительная часть была закончена к вечеру. Далее состоялись дискуссии по поводу мест расклейки и ее времени. По логике делать это нужно было поздним вечером, но будучи все-таки не полностью сознательными гражданами по малолетству соблазнились демонстрировавшимся по телевизору в тот вечер американским фильмом «Серенада солнечной долины».

На следующее утро было принято решение по причине проживания в одном районе и дружеских личных связей сделать политически грамотными прежде всего жителей родного Сололака. У меня со вчерашнего вечера ныла битая шея, и я сразу согласился с планом оперативных действий по реализации замысла. Перспектива получить еще раз совсем не прельщала. Выдался очень жаркий день, и с утра мероприятие вступило в завершающую фазу. В целях безопасности решили, что по малолетству и не полной сознательности я буду намазывать на стены клей. А самой ответственной работой – наклейкой прокламаций, как мы назвали листки по аналогии с революционными фильмами, будет заниматься Никуша. Мы оба пришли к выводу, что максимальный эффект связан с правильным выбором мест расклейки наряду с мерами безопасности. Проще говоря, чтобы политически не сознательные граждане случайно не побили.

Мы быстро отработали близлежащие улицы. Наступило самое ответственное время – вышли к Исполкому на площадь. Как только я начал наносить клей, к нам подошел вышедший из здания и настроенный очень агрессивно чиновник. Прочтя текст, он изменился в лице как герой рассказа Чехова «Хамелеон», так как в те времена невозможно было представить, чтобы мы действовали самостоятельно. Потеряв бдительность и почувствовав безнаказанность, мы вальяжно продолжили свою работу. В одном из подъездов, наклеивая прокламацию на чью-то дверь, натолкнулись на хозяина, мигом отобравшего у нас орудия производства. После долгих разъяснений и призыва к политической сознательности на всякий случай нам все возвратили с требованием убраться и близко не подходить к этому подъезду.

Родную улицу в целях безопасности обклеивали в последнюю очередь и оказались правы, так как обо всем немедленно узнала бабушка, которая загнала меня домой, но не могла понять, как на все реагировать. Мне обещали серьезное наказание, но в свое оправдание я начал клеймить американский империализм и особенно министра обороны США Роберта Макнамару, к которому бабушка имела особую неприязнь. Мне удалось убедить ее, что именно он вынудил своими действиями провести такую акцию. Так еще в пионерском возрасте я выразил свой первый протест американскому империализму и его агрессивной внешней политике.

Мог ли я тогда подумать, что пройдет много лет, и я защищу в научно-исследовательском институте США и Канады диссертацию по американскому сельскому хозяйству, пройду обучение в Американской школе бизнеса, стану одним из организаторов Российского инвестиционного форума в Бостоне на базе Гарвардского университета, вдоль и поперек объезжу эту страну и, наконец, построю с американской компанией первый завод по производству гибридов семян в России.

Нашим соседом был детский врач Арго, который лечил меня и делал столь ненавистные уколы. Я всегда напрягался, когда взрослые шепотом начинали говорить, что пора мне делать очередную прививку и в соответствующий день заранее залезал под кровать. Откуда меня с большим трудом извлекали, когда Арго уже держал готовым шприц. Правда, был и позитивный момент, не нужно было подметать и протирать пол, так как, пока меня извлекали, отполировывал его собой до блеска.

Моя любовь к сладкому обернулась как-то большими неприятностями. Сварив свое знаменитое варенье из арбузных корок, которое мне выдавалось по разумным порциям каждый день, бабушка забыла его надлежащим образом во избежание переедания спрятать. Я сразу определил месторасположение трехлитровой бутылки и вечером спрятался в укромном месте, поедая варенье, пока, фигурально выражаясь, не потекло из ушей. В результате последующие три дня меня на полном серьезе отхаживали, но арбузное варенье я не разлюбил и через какое-то время продолжил его употребление, но в разумном количестве.

В пятилетнем возрасте меня отдали в частный дневной детский сад, в котором нас с 12 до 18 часов воспитывали две очень милые старушки. У одной были проблемы со слухом, и я все время пытался найти врача, чтобы ее вылечили. Брали меня туда по большой протекции, уважая мою семью. Все могло сорваться, когда на смотринах я показал себя не с лучшей стороны, беспричинно перебегая улицу туда-сюда на первой совместной прогулке. В садике нас было 5 человек, очень спокойные и тихие дети. Мой неспокойный характер постепенно начал всех раздражать, и меня очень вежливо попросили. Правда, первый раз удалось, как говорится, восстановиться под клятвенные обещания исправиться. Основным элементом воздействия был категорический запрет на телевизор и отбой ровно в 9 часов в тот день, когда в садике на меня жаловались.

Воспитательницы были с очень хорошим образованием и обучали нас приятным манерам: петь, учить наизусть стихотворения, культурно вести себя за столом, уважать старших. Мы рисовали, учились читать, а девочек учили делать книксен. На прогулках мы держали за руки друг друга и вежливо обращались к нашим воспитателям. Второй раз я держался, точнее, меня терпели полгода, но в декабре 1963 года после очередного демарша в связи с тем, что за мной не вовремя пришли, выгнали окончательно. Тем не менее, я до сих пор помню этих полных чувства собственного достоинства прекрасных женщин и благодарен за все, чему они меня в столь короткий срок научили.

В конце 70-х годов я в последний раз встретился с одной из них в Тбилиси, мы вспомнили дела давно минувших дней. И она сказала, что несмотря на несносный характер всегда верила в мое будущее. Через год ее не стало. Недавно в мои руки попали 2 письма, которые она написала в начале 60-х годов моим родителям в Москву, в которых с восторгом и умилением говорила о моих попытках найти ей врача для лечения от глухоты, не забыв упомянуть о моем несносном характере.

С интересом наблюдал я за разворачивающимися баталиями в нарды между бабушкой и дедом, происходившие по вечерам. Играли обычно на деньги, ставка 1 рубль. Часто возникали споры по поводу правильности перевода шашек, так как оба носили очки и очень обижались друг на друга, усмотрев случайную ошибку. Правда, все всегда кончалось миром, следовал взаиморасчет и знаменитое выражение: «Мы квиты», после чего все пили чай. Когда мне исполнилось 6 лет, дядя научил играть в нарды. К тому времени я уже азартно с успехом играл в карты. Моей мечтой было собрать деньги на новый велосипед, которым я бредил, увидев у соседа, а деньги копились катастрофически медленно. По вечерам я правдами и неправдами заставлял взрослых играть со мной в нарды на деньги, при этом мою ставку, даже если и проигрывал, оставляли мне.

Каждый месяц я ждал заветного дня, когда наш многолетний верный почтальон Валя приносила пенсию. В тот день я получал целых 2 рубля, которые были весомой добавкой к уже скопленному капиталу, ожидавшему своей участи. Перед моим очередным днем рождения с утра дед распечатал копилку, и мы отправились в знаменитый детский мир на площади, где под мой неописуемый восторг приобрели мою мечту. Уже через два часа дома, ободрав все колени и локти, я уверенно лавировал на нем между мебелью. На следующий день продолжил процесс в Ботаническом саду, где, носясь, распугивал птиц и отдыхающих, а въехал в него через знаменитое бомбоубежище, чем особенно гордился. Увести меня из сада, где я почувствовал полный простор, было очень нелегким делом. Так велосипед стал неотъемлемой частью моей жизни.

Традицией являлся вечерний поход к нашему знаменитому газетному киоску на Кировской улице, в котором наш друг Прокофий продавал газеты и журналы. Он вручал нам стандартный набор, куда входили «Вечерний Тбилиси» на русском, «Тбилиси» на грузинском языке наряду с другими центральными изданиями и телевизионная программа, из которой я узнавал, чего ждать на следующей неделе. В то время была одна программа, заканчивавшаяся художественным фильмом, который всегда начинался в 21.30, к тому времени меня уже укладывали спать и только по большим праздникам, что было всегда событием, разрешали посмотреть фильм. Правда, часто водили в кино, в частности, в клуб Чавчавадзе, художником в котором работал наш родственник, и все афиши были его исполнения. Мне настолько нравилось кино, что я хотел устроиться туда на работу контролером, чтобы целый день смотреть фильмы. В начале 60-х годов самым популярным и романтичным фильмом был «Человек-амфибия», который я посмотрел не раз и до сих пор с удовольствием пересматриваю его по телевидению.

Проходя по нашей улице, мы неизменно шли мимо углового дома, в окне которого сидел друг моего деда – худощавый благородный старик в классическом пиджаке-френче, который ранее в течение длительного времени был зам. министра здравоохранения Грузии. У него всегда были припасены для меня сладости независимо от того, сколько в день я проходил мимо. В наши дни в Москве по иронии судьбы мой дом и дом его внука разделяет чуть большее расстояние.

В том же угловом доме в маленькой мясной лавке, как мы ее называли, мой друг Виллик никогда не забывал снабжать нас хорошим мясом, хотя прилавок был у него пуст. Будучи всегда под градусом в объятиях Бахуса, он всегда спрашивал, где я столько времени пропадал, не понимая, что я давно уже живу в Москве, и всегда предлагал выпить, но наотрез не брал за мясо деньги. На всю жизнь он запомнил, как играл в моем спектакле во дворе роль Карабаса Барабаса, а я для придания устрашающего вида гримировал его какой-то дрянью и пытался обычным клеем налепить ему бороду из мочалки. Потом у него долго горело лицо, но он с тех пор жалел, что не стал актером.

Однажды бабушка обнаружила, что из-за того, что распухли пальцы, не может снять с пальца сделанное из настоящего червонного золота обручальное кольцо. Посоветовавшись с сестрой, было принято решение идти к ювелиру. Я не мог пропустить это важное мероприятие. Мы поднялись на Авлабар и подошли к какому-то дому. Бабушка попросила позвать ювелира Ашота, ей ответили, что он умер. Тогда попросила позвать Арама, но и он оказался уже на том свете.

«Кто же мне разрежет кольцо», – раздраженно отреагировала бабушка. «Что же их с того света позвать», – нашлась соседка. – «Вам это будет очень дорого стоить».

«Не надо, я сама туда скоро отправлюсь», – таким ответом завершила бабушка дискуссию под гомерический смех всего двора.

Когда я смотрю на это доставшееся мне по наследству кольцо и вспоминаю тот диалог и выражение лиц присутствовавших, я долго смеюсь не в силах остановиться.

Каждый месяц бабушку приглашали на партийное собрание. Она становилась серьезной, надевала свое знаменитое платье из черного панбархата и направлялась в Горздравотдел, где находилась на партийном учете. После собрания обычно начиналась домашняя дискуссия с дедом о политике, скорее, напоминавшая не диалог, а монолог, так как дед во избежание проблем с ужином всегда поддерживал все партийные директивы.

Каждый год бабушка праздновала именины – День ангела хранителя – Нинаоба. С утра начинался поток гостей – апогей наступал вечером, когда собирались ближайшие родственники и друзья, которых было на моей памяти не меньше 15–20 человек. Это было настоящее веселье, длившееся до позднего вечера, какие редко бывают в наши дни. Причем каждое празднование чем-то отличалось от предыдущего. Помню, как я под настоящие аплодисменты гостей танцевал с бабушкой, после чего она спела свой любимый романс «Гори, гори моя звезда», а за окном тихо шел редкий для города пушистый снег, накрывая улицу белым одеялом. Когда все мы поздним вечером вышли, улица утопала в выпавшем снеге, который изумительно блестел и отражался в окнах домов, создавая некую феерию и шарм. А редкие машины грациозно разбрасывали его шинами. Рано утром дворники, не имея лопат, безуспешно пытались убрать снег метлами, на что было смешно смотреть, но, к счастью, все быстро растаяло.

Не могу не сказать несколько слов о встрече с гениальным Сергеем Параджановым, когда после поступления в аспирантуру я прилетел в Тбилиси в середине 80-х годов. Это произошло теплым октябрьским днем, когда меня пригласили в гости. Как сейчас помню, все, за исключением меня, вышли покурить на террасу. Прозвенел звонок, открыв дверь, я увидел человека небольшого роста с бородкой, который быстро прошел в комнату, бесцеремонно отодвинув меня рукой, и потребовал стул, на что я заметил, что я такой же гость, как и он, указывая на все свободные стулья. Тут все вернулись и стали обнимать его, представили и меня. Через несколько минут за столом уже произносились прекрасные тосты. Когда пили за мое здоровье, пару слов сказал и он, в частности, что я кажусь ему очень вежливым человеком, который останется таким до конца ЕГО – Параджанова – жизни. Это меня заинтриговало, но я не решился попросить объяснений, поняв, что имею дело с неординарной и талантливой, мягко говоря, личностью.

После застолья откуда-то появились две машины, и остаток дня мы вместе с ним всей компанией провели в небольшом винном подвале его друзей, где пили божественное бочковое Киндзмараули. Ничего подобного я с тех пор не пил. Таким – очень непростым несносным, бурным и эмоциональным, но бесконечно добрым музыкальным и действительно талантливым – он остался в моей памяти. Позже, наблюдая за тем, как в конце 80-х годов Параджанов получил международное признание за фильмы шедевры, я до конца осознал его личность.

Так проходили мои детские и юношеские годы.

[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Грузия»]
Дата обновления информации (Modify date): 05.01.11 18:07