Марина Князева

Нетуристический Париж

Нетуристический Париж ранним утром открывает глаза и долгими маршрутами метро добирается до своего рабочего места где-нибудь в магазине или офисе.

Город перекрестков

Париж – это грот перекрёстков. Дома врезаются в площади, как остроносые палубы кораблей. Сверху – мачты труб. Улицы стекают с пригорков и резво, как весенние ручьи, бегут, чтобы слиться друг с другом.

Здесь переулки впадают в реки, а реки улиц – в озёра площадей. Всё это движется, струится, соединяется, перекрещивается и снова разбегается. Движущееся, волнующееся пространство.

Отчего в таком городе так много событий судеб и духа? Ясно отчего: здесь место встречи людей и народов, здесь – мировой перекрёсток.

Идёшь по Парижу – от перекрёстка до перекрёстка.

Аэропорт Шарль Де Голль. Огромное, просторное пространство. Вольные переходы, маршруты, залы, холлы – всё это мегалитически огромное, рассчитанное на сотни, тысячи людей. Зачем городу такое – космического размаха – прилётное королевство?

Потому что это – перекрёсток.

Здесь перекрещиваются улицы воздушные, и по небесным коридорам народы скользят друг к другу. Здесь, в холлах Шарля де Голля, на улице Парижа, обращаются соки земли, это петля мирового кровообращения. Здесь чувствуешь себя так, как, наверно, ощущает жизнь эритроцит внутри кровеносного потока. Париж – это перекрёсток народов, перекрёсток идей.

Парижские кафе и рестораны. Это совсем иное, чем в Москве. Они менее пафосны. Всё проще, приветливее, мягче, домашнее.

Французские кафе – это скромность комфорта.

Всё предельно просто и непритязательно – и в то же время удобно и мягко, ощущение доверчивой сокровенности среды. Пространство мягко облегает, будто домашняя кофта или обогретый плед. Всё располагает к покою и беседе – при – минимуме средств.

Чашка горячей воды с пакетиком заварки, маленький столик на двоих, полумрак, полутишина – еле слышимая мягкая мелодия – музыка как вид организованной тишины, не мешающей слушать тихий голос. Это – культура. Это культура общения.

Французы живут на улице. Они прописываются в кафе. Словно стаи птиц, слетаются они из своих квартир – скворечников на насесты у уличных столиков.

Здесь, на улицах Парижа, на себе ощущаешь, что такое ОТКРЫТОЕ ОБЩЕСТВО.

Повсюду чувствуешь обходительную французскую либеральность. Интересное слово в России – обходительность. То есть дар ОБХОДИТЬ острые углы и не колоться об иглы.

Во Франции и в России разный тип и разная сила любви к жизни. В магазине покупаю обыденный продукт – куриные яйца. Но они упакованы в коробочку – в виде наседки, сидящей на корзинке. По-детски просто, по-французски гениально. Французы умеют любить жизнь предметно, вещно и осязаемо.

Центр Парижа. Вернее – центры. У Парижа много центров, как будто город рождался много раз. И почти в каждом из парижских центров – в центре центра – огромный бутон. Улетающий в небо – огромные, ирреальные, циклопические соборы средних веков… Поистине египетский размах. Титаническое стояние Европы под небом, посреди диких лесов, среди диких зверей… Отзвук вырубленных чащоб, среди которых пробирался европейский человек к своим городам, блуждает по ночным парижским улицам.

Магазин русской книги имеет форму мягкого знака: вертикаль, положенная горизонтально, и рядом – горизонтально же – квадрат. Стеллажи с книгами от пола взлетают до ламп, это, наверно, три метра с лишком. Красоты неописуемые. При входе – справа – анонсы и афиши, слева – букинистические коробки. Входишь сразу между Сциллой и Харибдой того, что будет завтра – завтра – завтра и того, что уже было вчера – вчера – вчера. За этим искусительным входом – во все стороны – жизнь русского слова от газет и последних новинок до бессмертной русской классики.

Русский язык чередуется с французским.

Полки озаглавлены по-французски, а заполнены русскими изданиями. Книг – по одному-2 экземпляра. Редко – 5-6. Каждая книга ждёт именно СВОЕГО читателя. Может быть, именно того единичного, для кого тут и коротает дни на полке.

Магазин пахнет смиренной кротостью книжных обложек, сладким клеем свежих страниц. Мучной белизной рафинированной бумаги. Атласной маслянистостью глянцев.

Магазин пахнет жаровней ума и всей той кулинарией незримого волшебства, которую впивает ненасытное существо с изумительным титулом ЧИТАТЕЛЬ.

Как всё русское в Париже, это не только торговая точка, но и своего рода клуб общения. В любой момент может внезапно войти вождь и вдохновитель этого богатства – Николай Струве.

Продавец, крупный мужчина с красивой, живописной седой прядью справа, вежлив, как профессиональный психолог. Легко и просто общается с покупателями, ласково вникая в их интересы. Здесь спокойно – тебя не оттолкнут, не нагрубят, не унизят.

Можно часами ходить и трогать руками священные сосуды разума. Тебя не оборвут, не дёрнут. Пасись себе, мирная овечка познания, щипни тут строчку и там страничку, усладись. Не осудят. Даже наоборот – хочешь – обнажит дорогую книгу из её глянцевого пояса, развернут, покажут, расскажут, посоветуют, просветят.

Наверно, в нашу эпоху разговор книгопродавца с поэтом приобрёл совершенно иные контуры. Чтобы СЕГОДНЯ продавать книги, нужно очень их любить. Значит, – писать. Сегодня книгопродавцом может быть только литератор – на деле или в душе. Это занятие для поэта.

Думаю, что Алик и есть в душе Поэт. Алик – так все зовут мужчину с седой прядью, гостеприимно принимающий вас за прилавком русского магазина. Тут некая традиция русской эмиграции – продавца книг зовут домашним именем Алик, а барона Беннинсена, старосту русской церкви, зовут Павлик. А то, что Павлик на пенсии, делает обращение к нему ещё более нежным, щемящим. Павлик знает Алика. Алик знает Павлика. И все русские, живущие в Париже, знают Алика и Павлика.

С полок русского магазина смотрят книги, которых нельзя было увидеть в России. Уклон магазина, конечно, «белый», белогвардейский. И – уникальная подборка литературы о жизни эмигрантов всех волн и всех направлений. Эмигранты – художники, эмигранты – литераторы, эмигранты – учёные. Здесь маленькими фрагментами восстанавливается колоссальная мозаика русской трагедии – русского Исхода.

Эйфелева башня подчёркивает иррациональность Парижа. Вырастает перед тобой в окне метро слоновым растопыром плетёных из железа лап. Взмывает во всей своей магнетической ирреальности. Она настолько сверхразмерна, что привыкнуть к ней – нельзя. Эта башня – увеличенная во сто крат берцовая кость. Нога Гулливера, уходящая в небеса. Ночью её всю оплетают огни, она светится насквозь, словно с неба льётся вниз магма. А иногда мне кажется, что это сияющая комета, вставшая на хвост посреди города.

В русской интерпретации образовалась смесь культуры французского крестьянства и французской аристократии. Такой сплав крестьянско-аристократической культуры вошёл в нас, как наша французскость.

Людовик ХIV живёт в каждом парижанине до сих пор: в памяти о жабо. Жабо – архетип французской красоты. Я думаю: огромные шарфы, которыми парижане обматывают себе шеи – рудимент: подобие бывших некогда жабо.

Парижанин без шарфа, как ковбой без пистолета.

Шарф – длиннее роста хозяина и шире, чем хозяин в плечах. Шарф – палантин, шарф – занавеска, шарф – плащ, обвёрнутый вокруг шеи. Это прибой линий и буйство складок вокруг плато лица. Французы живут среди шаров-шарфов. Шарфы ездят в метро… Шарфы бегут по площадям.

Французы – эротоманы, эстеты, гурманы. Эпоха рассуждений сменяется эпохой чувственности. Волну чувственности сметает новая волна обмозговывания. Французы то сластёны, то мозговики – попеременно. Красота формы сменяет красота мысли. Но и в том, и в другом доминирует общее: воображение. Безусловно, Франция – страна, где ценится способность фантазировать. Это страна фантазии, воплощаемой в бесконечном разнообразии камня, красок, тканей, слов, звуков, жестов, вкусов и запахов. Фантазия – культ Франции. Это единственное природное полезное ископаемое, природное сокровище, на котором стоит богатство и слава французской страны. Это её нефть. Французы не построили свою страну, они её изобрели, нафантазировали.

Портреты ХVIII века – это гимн хорошему пищеварению. На благостных лицах вельмож отражается исправная работа сытого желудка. Эти упитанные свежие лица – свидетельства гастрономических утех человечества.

Видно, что у портретируемых нет проблем ни с приобретением продуктов, ни с их перевариванием. Эти портретные галереи в усадьбах, дворцах и имениях – словно бесконечное застолье, где за одним обильным столом сидят пышные дамы от Нидерландов и Франции до России и их не менее дородные кавалеры.

Дети сияют румянцем пухлых щёчек.

Это круглолицее братство сытых наполняет дома истомой жизнерадостности и ублаготворённого довольства. В его основе – здоровый крепкий желудок.

Доброе пищеварение господ пополняют обеденные натюрморты.

Мир крепких желудков и здорового приятия питательного искусства.

Рядом с ними – мир тихой кротости и убогой старательности.

В это царство кружево-атласных желудков вторгся задумчивый Рокотов со своей бестелесной нежностью и необъяснимым романтизмом. На смену маске сытости явилась ускользающая полуулыбка размышления.

Тихая это, непоспешная работа – понимание. Как траву слушать. На бегу, на крике ничего не вдохнёшь. Иную культуру так и впитываешь – мягким касанием – пальца ли, уха ли, глаза ли – и, понимаешь, – лаская, обогревая собой. Собой – приникая. Себя – пропитывая. Собой – платя.

Другой народ в тебе – как иная, другая часть самого себя.

«Каким бы я был, если бы… вдруг… здесь…»

Здесь я был бы иной, но всё-таки я. Значит, и этот иной народ есть во мне, спит в потаённых подпольях генотипа…

Вхождение в иной народ – как возрождение или перерождение.

Но понимаешь – собой, только собой.

Как часть встречаешь в парижских толпах совершенно как бы русское лицо – и удивляешься несказанно: французское наречие, говорит по-французски! А ведь точно, ну точно – русский…

Париж. Узкая вечерняя улочка. На ней – Храм Введения Богородицы в храм. Пристройка. Тут репетиция – Николай Кедров репетирует с шестью балалаечниками. Кедров командует – считает вступление: Un – deux – trios – раз! Играют – потомки русских. Репетиция идёт на франуцзском. Слева от Кедрова с гитарой аккомпаниатор Марины Влади Олег Пономаренко, рядом – его сын. – Раз! – и потекло внезапно русское приволье, полевые тропы, холмы русские, овраги – вся родная ненаглядность – неоглядность хлынула в извивах-изливах музыки…

А пожалуй, этой музыке было бы тесно в расщелинах парижских улиц, среди пахучих булочек и домов, извитых, как поджаристые круассаны…

русской балалайки…. Такая музыка в Париже родиться бы не могла.

Пространство

Работа любой культуры начинается с творчества пространства. Переживание пространства – вот что лежит в основе каждой цивилизации. Особая, только ей присущая ФОРМУЛА окружающего мира. Каждая культура по-своему описывает и метафоризирует окружающее народ земное построение, каждая по-своему ставит, вписывает тело человека в эту пространственность.

Русское пространство – мягкое, стелющееся, текучее, певучее. Здесь поёт сама земля, ласково изгибая своё музыкальное медленное тело. Избыток мягко льющегося простора – вот самое глубинное, мироопределяющее русское переживание. Пространства много, слишком много, оно охватывает и поглощает человека со всех сторон, и его не охватить и не ухватить, оно, как воды – здесь есть и нет его. Человек теряется в прямом и переносном смыслах, он мал, хрупок и бессилен посреди громады поглощающей его земли. Огромное пространство – это самый основной миф и основной мифотворец России. Это уникальное расширенное, плавно-текучее строение окружающего порождает самые первичные, ядерные слагаемые культурного образа и стилевого настроя страны. От него – мягкий и текучий, раскрывающийся жест русского народного танца. От него – закликающая, с далёким посылом и в то же время печально-протяжная интонация русской песни. Словно эта зыбкость, текучесть, неохватность пространства вмещается в тоску и распевность поющего голоса. От него же и основной посыл русского мышления: это постижение методом РАСШИРЕНИЯ. Чтобы постичь ту или иную ситуацию, мысль, факт, русское сознание распространяет вширь её приметы и признаки, гиперболизирует и глобализирует. Смотрит на изучаемое с посылом широты, всеобщности. Чтобы понять частность и конкретность, русское мышление старается уловить в ней всеобщность, довести картину до полноты, как если бы это было со всеми, всегда и у всех, и только пройдя эту максиму всеобщности, этот предел количественности, пережив широту восприятия, мысль спускается до конкретности, возвращается к реальной единичности и описывает, определяет её. Понимание единичного через его расширение до возможного предела – вот маршрут российского мышления, типичный и для Достоевского, и для Толстого, и для Булгакова…

Совсем иной пространственный код, иное пространственное переживание питает и оформляет культурный мир Франции.

С точки зрения русского сердца, Париж – город, противопоказанный детству. Улочки, узкие, как лазы, подъезды, как норы, структура города, изрезанного расщелинами переулков, обрывами крыш, плоскостями стен, словно горный массив. Всё это давит и минимизирует человека. Человек попадает в тесноту городских кварталов, как ребёнок средневековья попадал в сосуды компрачикосов. (Компрачикосы – особая артель средневековых ремесленников, занимавшаяся поставкой для королевских и аристократических дворов особого «товара» – детей-уродцев. Таких, модных долгие века уродцев формировали простым и кощунственным способом: детское тело помещали внутрь вазы. Тело росло и, не имея свободы роста, мало-помалу принимало формы вазы, в которой жил бедный пленник. Деятельность бандитов-компрачикосов описал, в частности, Виктор Гюго в романе «Человек, который смеётся».) Города Франции – это и есть такие формы по лепке человека, мини-горные массивы, в которых человек тоже мал, но он не расширяется, а СУЖАЕТСЯ малостью пространства, съёживается, сплющивается теснотой и сплочением строений. Максимум жилья на минимуме земли – этот общий принцип западного, средневекового, а затем и образованного эпохой модерн города-горы. Куда бы ни двинулся человек в России, – рано или поздно его жизнь выльется на простор, прольётся на открытую, дикую, естественную и неухоженную землю. Куда бы ни двинулся человек во Франции, он тронет другого человека. Предел движения в России – пустое пространство. Предел движения во Франции – другой человек, чужая собственность, жильё, чужая тайна, чужое пространство. Именно это формирует разность жеста – долгий, протяжённый, поющий и стелющийся жест русской пластики. И – кручёный, извилистый, изысканный, утончённый и извитой жест французский. Идея крутящегося, свивающегося движения рождена и развита этой культурой, как бы находя выход из суженности и короткости – в форму внутреннего скручивания. Культура наращивает движение методом свивания, скручивания в спираль, в пружину. Характерно, что народный русский мазок для написания, например, знаменитых цветов хохломы или Жостовских подносов именуется «ДОЛГИМ». Такой долгий, протяжный мазок ведётся рукой мастера далеко-далеко, пока хватит дыхания, будто имитируя поездку на санях или фигуру народного пляса. Долгий – это кодовое слово к русскому уменью и мастерству. Ключевое слово к французскому умению – скорее всего, тур или фуэте. Кручение, тонкое виение линии, множащейся и растущей. Не сходя с места, продолжающей пространство не вширь, а словно вкручиваясь, ввинчиваясь в маленькую точку на плоскости. Русских ведёт масштаб, французских – изыск. Русские – порыв, французские – извив. Русские – мощь, французские – утончённость. Великолепное сочетание. Соединение разных порывов, разных пространственных начал стало так естественно, убедительно и прочно.

Не случайно русские и французские так хорошо, тесно сошлись в искусстве, что их коды взаимно укрепляют и усиливают друг друга.

Всё, что смогли русские, пленники огромности, переняли у французов, артистов тесноты.

В Париже действует особая сила – СИЛА СЖАТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СУДЬБЫ

Человек настолько стиснут узкими берегами этих улиц и улочек, этими границами социальных плато, этими перешейками успеха и неуспеха, что город сжимает и выталкивает человека – либо придавись, прижмись, научись вжиматься в плоскость, либо взвивайся, дерзай и дерзи, одолевай сжатие, выставляйся, прорывайся. Это чувство СЖАТИЯ – часть атмосферы Парижа. Здесь каждый, кто боится прозябания, должен совершить свой рывок. Кажется, что это город равных домов – на самом деле это горный массив, это серпантин перевалов и перепадов, это стены с пещерами, где живут одинокие отшельники преуспеяния.

Есть, есть русская душа, как есть воздух Парижа. Две мировые метафоры, уравновешивающие друг друга.

Париж – город, созданный для наслаждений. Здесь сами стены, двери, наличники окон ласкают. Это огромная телесная ода.

Вот здесь понимаешь – стены берегут, учат, помогают, рассказывают.

И также, как камни, в воздухе навечно застыли слова. Я ощущаю в воздухе дух Бальзака и Гюго. Париж пропитан флюидами Бальзака.

Зашла в Нотр-Дам, усталая, словно опухшая от впечатлений и переживаний. Думала-думала, ходила – села на стул. Плетёные сидения, мягкие. Будто дачные. Стулья рядами, во всём огромном пространстве, и у каждого плетёное сидение и плетёная спинка. Села – и уснула. Увидела сон – дачу. Будто сплю на даче в саду.

Париж переполняет человека, опьяняет. Есть что-то, что воспринимаешь, как наркотик почти.

Образ жизни Парижа

Это парижский лоск. Это особое умение держать форс, марку, даже если у тебя ничего нет за душой.

Это особый парижский шарм, особая парижская лихость – праздник жизни отдельно от жизни и даже вопреки ей. Русский мир – непрерывная исповедь и пекущая совесть. Жить на разрыв, над бездной. Французский мир – сладострастие, сладость, гурманство и игра. Услада.

Париж – это не место. Это образ мыслей. Это – стиль.

Та стихия всепоглощающей чувственности, которая и есть – атмосфера Парижа.

И я сама себе тихим-тихим внутренним голосом рассказываю и объясняю…

Париж, действительно, город очень разный. Для богатых – это город роскоши, для модников – моды, для влюблённых – это город любви, для творческих людей – город творчества, для философов – город философии. Париж – это великие декорации.

Париж – это миф. Париж – это бренд. Париж – это сказка, которую сочинили русские, чтобы не скучать по самим себе.

[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Франция»]
Дата обновления информации (Modify date): 17.02.11 09:52