I
WOMAN! when I behold thee flippant, vain,
Inconstant, childish, proud, and full of fancies;
Without that modest softening that enhances
The downcast eye, repentant of the pain
That its mild light creates to heal again:
E’en then, elate, my spirit leaps, and prances,
E’en then my soul with exultation dances
For that to love, so long, I’ve dormant lain:
But when I see thee meek, and kind, and tender,
Heavens! how desperately do I adore
Thy winning graces; – to be thy defender
I hotly burn – to be a Calidore –
A very Red Cross Knight – a stout Leander –
Might I be loved by thee like these of yore.

I
О женщина! Что ты тщеславна очень
Я признаю, – капризна и тщеславна.
Не светится во взгляде своенравном,
Когда он ранит, но лечить не хочет,
Раскаянье. Полузакрыты очи …
И все-таки в душе моей клокочет
Любовь. О, как душа танцует славно!
Когда же ты до крайности нежна, -
Мой Бог! – до бесконечности влюбленный,
Я, твой защитник, награжден сполна, -
Я, Калидор коленопреклоненный.
И, как Леандра с Геро, смерть в волнах
Соединит нас в вечности бездонной.

II
Light feet, dark violet eyes, and parted hair;
Soft dimpled hands, white neck, and creamy breast,
Are things on which the dazzled senses rest
Till the fond, fixed eyes, forget they stare.
From such fine pictures, heavens! I cannot dare
To turn my admiration, though unpossess’d
They be of what is worthy, – though not drest
In lovely modesty, and virtues rare.
Yet these I leave as thoughtless as a lark;
These lures I straight forget – e’en ere I dine,
Or thrice my palate moisten: but when I mark
Such charms with mild intelligences shine,
My ear is open like a greedy shark,
To catch the tunings of a voice divine.

II
Легко летит лукавый синий взгляд,
Рука нежна, фарфоровая грудь…
Теперь и чувства могут отдохнуть,
Пока глаза с глазами говорят.
Я день за днем готов смотреть подряд,
Чуть взор отвёл, спешу опять взглянуть,
Хотя не в том моих желаний суть:
Мне беззаботной жизни не сулят,
А голод вызывают постоянно
Твое непостоянство и гордыня.
Когда они приправлены обманом
И речью острой, то обед не стынет.
Акулой белой из глубин туманных
Мой слух к тебе стремится, как к святыне.

III
Ah! who can e’er forget so fair a being?
Who can forget her half retiring sweets?
God! she is like a milk-white lamb that bleats
For man’s protection. Surely the All-seeing,
Who joys to see us with his gifts agreeing,
Will never give him pinions, who intreats
Such innocence to ruin, – who vilely cheats
A dove-like bosom. In truth there is no freeing
One’s thoughts from such a beauty; when I hear
A lay that once I saw her hand awake,
Her form seems floating palpable, and near;
Had I e’er seen her from an arbour take
A dewy flower, oft would that hand appear,
And o’er my eyes the trembling moisture shake.

III
Как можно позабыть ее, почти ребенка,
Не стать рабом полузаметных чар,
Не защитить, не отвести удар
От белого кудрявого ягненка!
Бог всемогущий радуется звонко,
Достойному вручая Божий дар,
Но мрачно обрекает на кошмар
С ней подло поступившего подонка.
Она из головы моей нейдет,
И наяву – а может быть, во сне, –
Какой-то странный, трепетный полет:
В туманной мгле она летит ко мне.
Ее рука с очей слезу смахнет –
И снова я с собой наедине.