«Чувственные» воспоминания
(Отрывки)
Чувственность – Способность воспринимать что-либо органами чувств, иметь ощущения, восприятия;
Склонность к чувственным влечениям, наслаждениям.(Современный толковый словарь русского языка.)
I. Чувственное начало
А почему меня вообще потянуло в эту тему? Не знаю. Не сказать, чтобы из меня самой «склонность к чувственным наслаждениям» била через край. А с возрастом всё больше головой живёшь. Но, конечно, в двадцать... Господи, прости... всех нас ведут по жизни совсем другие органы.
Но нет! Не беспокойтесь и не надейтесь! Никакой похабели! Я – нормальный, душевно и духовно здоровый человек и «клубничные» картинки меня не интересуют.
Что же тогда? Черту, что ли, подвожу? Да нет. Скорее, нечто вроде того, чтобы приготовить хорошее блюдо под пикантным соусом. То есть, поговорить о жизни под завлекательным прикрытием.
Детство
Так когда же я впервые влюбилась?
Вот, сижу, припоминаю. Да-да-да... где-то, лет в пять-шесть. Да-да. И звали объект моего внимания дядей Ваней. Не восхищайтесь! Читать я ещё не умела и это был не чеховский персонаж. Но моя мама участвовала в самодеятельности, в драмкружке у себя на работе. И однажды она принесла фотографию всех участников этого драмкружка вместе с его руководителем. Вот этого руководителя и звали дядей Ваней. Точнее, так мама назвала его мне. Я не знала ни его отчества, ни фамилии. Дядя Ваня, и всё. Но помню, мне он так понравился, что я домусолила эту фотографию до того, что она сломалась как раз на лице дяди Вани.
В детском садике я ни в кого не влюблялась. Но сам наш детский сад был достоин того, чтобы о нём рассказать даже полвека спустя.
Время было послевоенное, голодное и нищее. Но наш детский сад!.. Думаю, что это был детский сад от завода «Пирометр». Потому что потом, в пионерлагере, который точно был от этого завода, встречались те же самые дети. Находился он на улице Подковырова, на Петроградской стороне. Свой дом, небольшая, но своя огороженная территория вокруг. Несколько лет назад, когда я приезжала в Питер, пошла посмотреть, стоит ли наш детский сад. Стоит. Но теперь там обустроился какой-то банк.
А тогда!.. Моя мама много позже мне рассказала, что в ту пору, когда я ходила в этот детский садик, его заведующая Ада Анатольевна, я прекрасно её помню, тем более, что сохранилась фотография, где она тоже запечатлена. Так вот, Ада Анатольевна собирала родителей и говорила: «Вы сами можете жить как угодно трудно, но детям должно быть отдано всё, что им необходимо». Мама рассказала это мне в качестве назидания, когда я сама стала мамой. Я не помню, что именно имела в виду Ада Анатольевна. Но думаю, что это была не столько символическая плата за садик (если она вообще была – сейчас уже не проверишь), сколько помощь в ремонтах, уборке, и прочем. Потому что наш садик сиял чистотой и уютом, а летом нас вывозили на дачу в Мельничьи Ручьи, где тоже всё было великолепно устроено. И где росли большие ели, а между ними носились стрижи, особенно в непогоду. Это я помню.
Ни на какое-либо воровство не было даже намёка! Это говорила моя мама, а мама была профсоюзной активисткой. Ада Анатольевна и весь штат работников не просто заботились о нас, они тряслись над нами. Я помню лица наших воспитательниц, а имя одной из них помню и сейчас – Ида Владимировна.
Вспоминаю одну картинку, когда я была, наверное, в старшей, а, может, ещё в средней группе. Мы были на даче. Ида Владимировна собрала нас на веранде отделения нашей группы. После ужина, перед сном. И читала нам о мальчике со странным именем Травка. Мы сидели вокруг большого обеденного стола, а перед ней стояла небольшая стеклянная банка с простоквашей. Ида Владимировна читала нам главу, потом делала небольшой перерыв и потихоньку ела эту простоквашу. Простокваша отламывалась небольшими ломтиками. Это было так аппетитно, что потом, дома, я долго канючила, чтобы мне приготовили такую же. И чтобы она непременно отламывалась ломтиками.
Но никогда никто из персонала не ел вместе с нами. И, помня Аду Анатольевну, думаю, питались все работники куда как скромнее, чем кормили нас, детей.
А какие праздники у нас были! Для праздников всех нас одевали одинаково: белые рубашечки у всех, голубые юбочки у девочек, голубые штанишки у мальчиков. А подарки! Дома я потом долго играла с игрушечными сервизами, пластмассовым и керамическим. А мальчишкам дарили машинки, то пожарные, то грузовички, то ещё какие-нибудь. На выпускной же день в конце лета, о котором у меня сохранилась фотография, нас нарядили в одинаковые великолепные шерстяные «матроски». И всем подарили по портфелю: девочкам коричневые, мальчикам чёрные.
На той, выпускной, фотографии я стою в обнимку с тётей Соней, нашей нянечкой. Вернее, тётя Соня обнимает меня, она меня, почему-то, обожала. Хотя я была противной девчонкой. А однажды даже сбежала из детского сада.
Мама работала и училась. И чтобы разгрузить бабушку, решила попробовать оставить меня на целую неделю круглосуточно в детском саду. Я побыла в таком режиме пару дней. А потом к нам в группу пришла новенькая девочка, семья которой только что поселилась в нашем доме. И эта девочка стала рассказывать, как хорошо у нас во дворе, как там интересно играют... И я решила сбежать домой. Благо дорогу я прекрасно знала, а жили мы недалеко, на Большой Пушкарской. И ведь сообразила пройти через задние, проходные дворы, по одной из проходных лестниц. Чтобы ни на кого не наткнуться. И как раз наткнулась на бабушку! Переполоху потом было, шуму!.. Но больше меня круглосуточно в детском саду не оставляли.
Вообще я считаю, что у меня было счастливое детство. Я тогда, конечно, ничего не понимала, но ощущение радости осталось на всю жизнь.
Хотя красивой одежды у меня было мало. Зато какая была радость, когда в первом классе мне купили давно желанный лыжный костюм из шерстяного трикотажа с начёсом. Красивого тёмнозелёного цвета, с широкими шароварами. А его запах! Я вообще обожала запахи шерстяных и меховых вещей. И могла часами находиться в таких магазинах из-за этих запахов.
Куклы мои были страшненькими, почти самодельными. Но зато такими любимыми! У меня не было отца. У нас была женская семья: бабушка, мама, тётя – младшая сестра мамы и я. Я очень любила моих родных женщин. И очень переживала за них. Помню, одну зиму мама проходила в демисезонном пальто, без зимнего. Так мне казалось, что я чувствую, как маме холодно. И при всей любви, грубила им, мерзавка! А когда была ещё несмышлёнышем, на вопрос о родителях, отвечала, что мои родители – мама, бабушка и тётя.
Жили мы в маленькой, правда, отдельной квартирке. Ванны у нас тогда не было. И каждую неделю мы ходили мыться в Пушкарскую баню, где стояли в длинной очереди. Помню, чего только не наслушаешься в той очереди! А, вот, чисто и уютно у нас было всегда. Поэтому развились и вкус, и любовь к чистоте и уюту. И потому, как начала я с десяти лет мыть полы, так до сих пор я больше уборщица, чем стряпуха. Хотя готовили мои женщины великолепно, особенно бабушка.
А ещё я помню, как по вечерам, когда мамы и тёти не было дома, к нам приходили бабушкины приятельницы-соседки. И приносили дореволюционные журналы «Нива». И сидели, рассматривали их, читали, вспоминали свою жизнь. А я, конечно, была рядом. И слушала, слушала...
В доме всегда были книги, и взрослые, и детские. Сначала, помню, бабушка читала мне сказки. Потом, когда я стала пионеркой, мама выписала мне «Пионерскую правду» и журнал «Костёр». Потом появился журнал «Огонёк», позже – «Советский экран». Ну, а когда я уже была взрослой, мы, как все, выписывали массу периодики. Поскольку мама была членом партии, выписывались непременные коммунистические «Правда» или «Комсомольская правда». Выписывались «Известия», потом «Литературная газета». А журналы! «Новый мир», « Иностранная литература», «Наука и жизнь», «Сельская молодёжь», «Работница». Читала вся семья. Когда мы переезжали, увезли с собой более двух тысяч книг. Но журналы пришлось оставить. А жаль. Сколько интересного там было!
Гуляла я в детстве всегда во дворе. Наш, детский, мир – это была, как бы, кучка объединённых в одно домоуправление домов. Вернее, дворы этих домов. Дворы имели название у нас, детей, проживавших в этих домах. Был «передний», то есть, главный двор. Были «задний», «крысий», и т. д. Домоуправление и дворники знали, практически, всех жильцов. А жильцы домов, в свою очередь, знали своих дворников и своё домоуправление.
Я не помню нашу лестницу грязной. И лестничные окна были целыми и вымытыми. В домоуправлении имелось несколько прачечных в подвалах домов. А сохло бельё на чердаках.
К ночи же все дворы и проходные лестницы закрывались. Поэтому, когда мы гуляли и играли во дворах, чувствовали себя вполне защищёнными. Во всех дворах стояли дровяные сараи, потому что центрального отопления тоже не было. А в «переднем» дворе, на самом выгодном месте находились скамейки для бабушек-дедушек. Моя бабушка тоже часто там сидела, прежде всего, когда я гуляла. И если наши мальчишки расхулиганивались, особенно по сараям, бабушка кричала на них таким зычным голосом, то, чтобы успокоить грозную «бабу Лену», мальчишки сыпались с сараев горохом.
Но жили тяжело. Мама, после окончания техникума авиаприборостроения, работала в должности инженера. Но, чтобы подрабатывать, окончила курсы кройки и шитья и шила на дому. И этот факт всеми – бабушкой, тётей, мамиными клиентками, даже мной содержался в тайне. Потому что, если узнали бы «компетентные органы», могли бы даже арестовать. Тётя, кроме работы на заводе, обстирывала жильцов дома. А гладила выстиранные вещи бабушка. Бабушку в детстве отдали в учёбу и работу в прачечное заведение. И я не знаю, имелись ли равные ей в искусстве гладить! Смотреть на её работу я могла часами.
Вот так мы и жили: тяжело и радостно. Но, конечно, радостно мне было оттого, что только начинала жить. И была окружена любовью и заботой.
В следующий раз я влюбилась в пионерском лагере. В Сашу Максимова. Он был лагерным горнистом, очень хорошим горнистом. Трубил всегда очень чисто и красиво. В том лагере мы встречались два лета. Но, конечно, Саша не знал о том, что нравится мне. А ещё через несколько лет я увидела его в нашей, 80-й, школе, классом старше. И он мне разонравился. У него почему-то стали воспаляться глаза. Кроме того, он оказался совсем невысокого роста. Я-то сама выросла, и мне нравились только высокие мальчишки. Тогда я ещё не понимала, что высокий, красивый и «весь из себя» - разве в этом дело?
Первые два класса я училась в 87-й, женской, школе. Когда перешла в третий класс, ввели совместное обучение, и меня перевели в совместную, 80-ю, школу, где я училась с третьего по восьмой классы. А потом уже работала и оканчивала вечернюю школу рабочей молодёжи.
Ну вот. В нашем классе учился Юра Кальмансон. И в седьмом-восьмом классах в него были влюблены почти все девчонки нашего класса. Я тоже. У меня есть фотография нашего восьмого класса. Я там стою рядом с Юрой Кальмансоном и, видимо, очень была довольна. Потому что имею такой задумчивый вид, будто немного не здесь. Он был высоким, с кудрявыми чёрными волосами и карими глазами. Учился неважно и, кажется, был порядочным балбесёнком. Но я-то воспринимала то, что нафантазировала себе, а не то, что имелось в реальности. Господи, в какие неприятности могут попадать девчонки из-за этого качества – воспринимать выдуманное, а не реальное! Нет, разумеется, в те наши времена ничего предосудительного, тем более, недозволенного с нами не происходило. Просто начиналась юность. И мир казался гораздо романтичнее, чем был на самом деле.
Ну, а потом влюблённости пошли одна за другой. Конечно, никаких страстей поначалу не было. Страсти начались много позже. А тогда, в школьные годы, были невинные влюблённости, про которые теперь я могу сказать, что они даже украшали жизнь. Присутствовала радость, какая-то лёгкость. Правда, всё время, почему-то, казалось, что объект влюблённости находится рядом и, как бы, наблюдает за мной.
Из той, школьной поры, помню, как в тринадцать лет, впервые, я поехала с мамой на юг, в Сухуми. Ехали долго, поездом, в плацкартном вагоне. Было жарко, все окна открыты настежь, но я всё время находилась на второй полке, и мне было весело. На остановках выходили, покупали всякую еду, питьё.
Помню, что снимали мы одну комнату в маленьком домике, а другую снимали мамина коллега с мужем. Хозяева жили где-то в другой части того огромного участка. Перед домом была большая лужайка с могучей магнолией, под которой стояли стол и скамейки.
Помню роскошный южный базар. Мы ездили на него через день. Мама купила таз и через день наполняла его фруктами. Я впервые попробовала там инжир, которым нас угостила хозяйка. И он поначалу не очень мне понравился.
Помню море, которое увидела впервые, потому что Финский залив не считался морем. Я не умела плавать. А со мной стал заигрывать хозяйский сын. Он хватал меня под водой за ноги и за руки, чем очень пугал. Я кричала, и парень каждый раз оправдывался перед моей мамой.
Помню, что мы ездили на экскурсию на озеро Рица. Само озеро Рица я не помню, но запомнила небольшое, синее-синее озеро по дороге. Экскурсовод нам сказала, что лучше в нём не купаться – такая там холодная вода, и что это озеро бездонно. Я не могла себе этого представить, потому, видно, и запомнила.
И, наконец, мне запомнился Сухуми – белый, тёплый и какой-то всегда праздничный. Особенно вечером, когда, казалось, весь город выходил на набережную.
А ещё из школьного времени помню, как, по-моему, в восьмом классе наш физик Давид Лазоревич Шейнгауз влепил мне то ли тройку, то ли даже двойку и написал в мой дневник замечание для мамы: «Лена, обладая большими способностями, не утруждает себя мышлением.» Училась я в дневной школе легко и хорошо. Двоек у меня вовсе не было, да и тройка была событием. Поэтому мама очень огорчилась, а я сочла такое замечание даже комплиментом, не очень задумываясь о второй его части.
Что ещё осталось с детства из того, что потом могло бы повлиять на это свойство – «чувственность»? Да, всё, что помнится. Потому что в детстве всё воспринимается чувствами. Не только зрением и слухом. А всеми возможностями восприятия, всем сердцем, всей душой. И всё это потом влияет на человека, на то, каков он, на всю его жизнь. И если уж что-то запоминается, то навсегда.
Впрочем, так ясно я понимаю это теперь, вступая в «третий возраст». Став матерью, в свои двадцать пять лет, я была ещё очень молодой и очень глупой. И эгоизма хватало. И было время расцвета чувственности, в наиболее распространённом, сексуальном понимании. То бишь, было желание нравиться, вызывать притяжение к себе, и это желание часто имело успех. И хотя я была матерью заботливой и очень любящей, сейчас я думаю, что эта самая чувственность иногда отнимала меня у сына. Однако, этакой «сексуальной террористкой» я не была никогда, и не хотела ею быть. Равно как, сейчас не имею целью устраивать словесный стриптиз. И вообще, когда «склонность к чувственным наслаждениям» выходит из границ, не контролируется, это приводит к похотливости. А, вот, похоть заканчивается зачастую кошмаром.
Поэтому нет, не буду я говорить ни о чём таком противном или ужасном.
Удивительно устроен человек. Конечно, у каждого в жизни случается что-то тяжёлое, драматическое, даже страшное. Но вспоминать хочется светлое, хорошее, лёгкое. Наверное, это потому, что все мы хотим поскорей покончить с чёрной полосой и войти в светлую. Потому что крылья вырастают от радости, успехов, красоты.
II. Чувственность зрелости
ЛГИТМиК
Я намеренно разделила по главам школу-студию МХАТа и ЛГИТМиК.
Хотя прошёл всего год, я считаю, что поступление в ЛГИТМиК и учёбу там можно отнести ко взрослому периоду жизни. За прошедший год я приобрела некоторый жизненный и студенческий опыт. У меня накопились неплохие чтецкие работы. Я понимала, что и как надо демонстрировать на приёмных экзаменах. Между прочим, от безалаберности бытия, от неправильного питания, от переживаний из-за той гнусной истории, я очень пополнела. Но в школе-студии к этому относились спокойно, потому что туда отбирали крупную молодёжь. А я была подтянутой, хорошо двигалась и танцевала. Мне старались развить и занизить голос. И преуспели в этом. Но надо было поступать в другой вуз, заново, и я волновалась. Потом, я смотрелась в зеркало. И понимала, что нужен соответствующий моим данным репертуар. Я выбрала подходящий материал из того, что мы делали на сценречи, кое-что ещё подучила... Короче, в Ленинградский Государственный Институт Театра, Музыки и Кинематографии, сокращённо ЛГИТМиК, я поступила триумфально. Да-да, я не вру. Настолько, что приёмная комиссия ждала меня на третьем туре специально. Это получилось случайно. Они изменили время экзамена, а я не знала. Иду себе спокойно. И вдруг, в начале Моховой улицы, ко мне навстречу спешит Александра Александровна Пурцеладзе и говорит, что вся комиссия ждёт меня и что экзамен начался три часа назад.
Но учёбу в школе-студии я скрыла, боялась, что будут претензии ко мне. Так что, во всём присутствовал вполне зрелый расчёт, который оправдался.
Ах, институт, институт! Какое было время! Как хорошо нам было!
Я помню фрагментарно детский сад. Школу помню мало. Может быть, оттого, что в самых интересных старших классах училась в школе рабочей молодёжи. Но это совсем не то. А, вот, институт!..
Дома я отошла от Москвы, как бы, оттаяла. Довольно быстро всё, связанное с Москвой, отодвинулось. Не забылось, но отдалилось. Молодость! И жизнь делала своё дело: новый институт, новые лица, учёба. Я жила дома, с мамой. Время от времени навещала бабушку с тётей. Опять ходила по театрам, теперь питерским. Боже, какие спектакли тогда ставили! Один БДТ чего стоил! Но и в театре им. Комиссаржевской и у Владимирова в театре им. Ленсовета какие были спектакли! А в кукольных театрах! А в ТЮЗе! А гастролёры, всегда приезжавшие в Питер! В Учебный театр при институте кого только не приглашали для встреч с нами, студентами! Мы встречались с Райкиным, Образцовым, Вознесенским, Марселем Марсо, и многими другими выдающимися деятелями культуры.
И ещё я очень любила музеи. Спасибо маме, она с детства приучила меня к ним. Тогда в музеях не ходили толпы посетителей, как теперь. Я отдыхала там душой. Честное слово, бывали дни, когда, например, в Эрмитаж, я ходила ежедневно. Тогда это было дёшево. Да к тому же, у меня имелся студенческий билет. А студенческий билет помогал не только, чтобы попасть в театр, на концерт или в музей, но и поехать куда-нибудь во время каникул.
Дважды в летние каникулы я ездила в деревню с одной моей сокурсницей. Там жила её родня. В Псковской области. Многое для меня там было впервые. Я помню, как оглохла от тишины, сойдя с автобуса у деревни. Впервые я там мылась в бане «по-чёрному». Причём, мы с подружкой мылись последними. Там так было заведено: сначала мылись мужчины, потом женщины с детьми и последними мы. Это, чтобы нам, непривычным, не было жарко. Я попробовала там подавать сено вилами. Куда там! Очень было тяжело. Питались мы простой деревенской пищей. Но какой! Вообразите: утром – молоко с ноздреватым коричневым деревенским хлебом, днём – яичница на сале, варёная картошка со свежими или свежепросоленными огурцами и хлебом со сливками, вечером – простокваша из того же молочка. Да ещё яблоки, да ещё вишня. И всё это своё, свежее. А сливки-то, толщиной в два пальца, снимались со своего же молочка. Да ещё готовилось всё в русской печи. А подавалась еда на выскобленный добела стол на кухне. Только хлеб покупали. Я сама вызвалась ходить за ним. Всё-таки, туда-обратно шесть километров пешком, чтобы протрястись. И всё равно, я чувствовала, что добрею, как на дрожжах. Потому оба раза сбегала раньше своей сокурсницы, как бы там ни было хорошо.
Там случился какой-то праздник. И мы видели, как отмечала его эта деревня. Женщины, посидев за столом, пели, плясали. Мужики же напивались до того, что засыпали кто где: на скамейке, на улице... Наш хозяин дядя Лёша свалился, едва войдя из сеней в дом, прямо у двери. Мы предлагали тёте Насте, хозяйке, перенести его на кровать, но она сказала: «Да пусть валяется! Проспится, сам встанет!» Так он там и спал до утра.
Но люди были работящие. У всех был скот, птица. В домах – всё необходимое для жизни, включая телевизоры.
Тогда там жила бабушка Саша. Она прекрасно помнила дореволюционную жизнь, царя-батюшку. Современную жизнь не ругала, но говорила, что до революции было лучше. Вообще, человеку было под сто лет, а ум ясный-ясный, речь правильная. Интересно с ней было разговаривать!
Два раза, чтобы помочь маме, после первого и второго курсов, в июле, я устраивалась подработать проводником на поездах дальнего следования. Работа грязная и беспокойная. Но я предпочитала ночные смены работы, когда люди спали, и поток пассажиров был меньше. Ничего, справлялась. Пассажиры меня слушались, иногда даже в уборке помогали.
Я выбирала напарников-женщин. Потому что, как мужик, так обязательно старался «приклеиться». И, конечно, начинали делать гадости, когда я их всех «отшивала». Особенно один, помню. Но и тут, по-счастью, обошлось. Ох, мужики, мужики! Козлы вы всё-таки!
Ну, а в институте всё было: и смех, и слёзы, и любовь. Смех случался от веселья и молодости, слёзы – от неудачных работ. А любовь!.. Правда, слава Богу, ни о любви, ни о шашнях между преподавателями и студентами я не слышала. Но между нами, студентами!.. Сколько увлечений, сколько романов! Ну, правильно! На то и двадцать лет! Когда же ещё влюбляться, как не в двадцать!
Однажды со мной произошёл такой случай. Одна моя сокурсница и я поехали в общежитие нашего института на чей-то день рождения. А она там жила. Отмечали день рождения в большой мужской комнате. Мы веселились, танцевали, пели. Все, конечно, изрядно выпили. Было поздно, и я вынуждена была ночевать в «общаге». Но где? У девчонок места не нашлось, а у мальчишек одна постель пустовала. И меня уговорили не стесняться и спать у мальчишек. Ребята вели себя по-джентльменски, все ушли «покурить», я легла, отвернулась и уснула. Но потом проснулась. От таких звуков! Было темно, но звуки неслись отовсюду, потому что на каждой кровати было по паре.
Что же касается учёбы, то я не знаю, как сейчас, тогда ЛГИТМиК считался одним из лучших вузов. А кто преподавал там! Товстоногов, Зон, Макарьев, Петров, Кацман, Шведерский, Меркурьев со своей женой Ириной Мейерхольд, дочерью Всеволода Мейерхольда, Карагодский. Преподавали Акимов, Кох, Чернозёмов, Гительман, Пурцеладзе. Позже – Владимиров, Агамирзян. Какие мастера, какие знатоки, какие имена!
Я же вновь попала на курс к странному человеку. И опять не буду называть его. Хоть он был нашим мастером, то есть, главным преподавателем, набиравшим курс, интересовался он нами мало. Он очень редко приходил к нам на занятия, называл нас всех «Марютками» и «Нюсями». Как девчонок, так и мальчишек. Под конец он разругался с парнем – исполнителем главной роли в дипломном спектакле, и выгнал его. И мы остались без интересных работ. Ничего хорошего подготовить не успели, выпустили один средненький спектакль. И курс оказался очень слабо показанным. На вручение дипломов наш мастер не пришёл и с нами не попрощался.
А недавно я встретила своего бывшего сокурсника. Он был на похоронах нашего мастера. Говорит, что услышал много тёплых слов в его адрес. Тем более обидно, что мы так и не узнали друг друга по-настоящему. Ни он нас, ни мы его.
Но нас всё-таки приглашали в разные театры. Меня, например, в Мурманск, куда-то на юг, ещё в какие-то города. Но я к тому времени была замужем и собиралась ехать только с мужем. Замуж я вышла за студента параллельного курса. И после института ему предстояла армейская служба. Помог Игорь Борисович Дмитриев. Муж был знаком с ним ещё с театра им. Комиссаржевской, где исполнял несколько мальчишеских ролей. Игорь Борисович договорился, чтобы нас взяли в театр Черноморского флота, в Севастополь. Чтобы муж служил во флоте, работая в театре.
Между тем, мною очень интересовался Николай Павлович Акимов – выдающийся театральный художник и режиссёр, тогдашний руководитель театра Комедии. Когда, в конце-концов, я сказала ему, что еду с мужем в военный театр в Севастополь, он протянул с сожалением: «А-а, так вы – декабристка!» И пожелал удачи. Я-то сама думала, что ничего страшного: год пройдёт быстро, муж отслужит, вернёмся, и я приду к Акимову. Но через год Николай Павлович умер.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел "Санкт-Петербург]
Дата обновления информации (Modify date): 01.12.10 17:13