Память

Лев Меграбян

Анатолий Сигарев
(Из книги воспоминаний «Портреты»)

Однажды Алеша Козлов пришел ко мне в гости не один. С ним был молодой человек довольно плотного телосложения с поблескивающими глазами. «Под “кайфом”, что ли?» – подумал я. «Знакомь-ся, – сказал Алеша, – художник Сигарев». И добавил: «Хороший художник!» Такая рекомендация в устах Алеши могла означать очень много. А могла не значить ничего. В это время он был уже «в славе», картины его раскупались. Он мог сказать это и по доброте характера, чтобы стимулировать начищающего... А с другой стороны – критерии его были высоки. Официальное «мастерство» никогда не было для него мерилом оценки. Он знал, что людей, «выученных» ремеслу, – хватает. Сотнями бродят они по Москве. А художниками в высоком смысле – не стали.

Парень, сидящий молча на диване, не давал повода, предполагать в нем человека с обостренным восприятием мира. Скорее – вполне благополучный, даже пижон... Слегка... без нажима. Он с любопытством оглядывался вокруг, задавал вопросы о картинах на стенах. Когда дошло до музыки, попросил поставить Вивальди. Тогда Вивальди любили все... Поблескивание в глазах исчезло.

Алеша Козлов был редкий гость. Его приездам я радовался всегда, зная его каторжный ежедневный труд. Сложные ситуации с «показами», дающими заработок, – оставлял ему мало времени.

Он предпочитал видеть друзей у себя. Поэтому я уделял ему максимум возможного внимания. А его молодому другу – постольку-поскольку... Я и не предполагал, что в этот день обзавелся еще одним другом, чья судьба будет связана с моею сложными и трагическими обстоятельствами. Что очень скоро он станет частым и желанным гостем в моем доме. А сам я – после его ранней и трагической гибели — приму на себя долг и ответственность за его «явление» миру, стану «собирателем» и – впервые «активным» – покупателем его картин и рисунков, чтобы собрать «достаточно» для выставки – показать людям.

Толя видел мой «пиетет» по отношению к Алексею Козлову. И – не обиделся. Я думаю сейчас – именно это ему и понравилось. Он понял, что его я не знаю, а в Козлове – уважаю не просто друга, но и художника. Уважение к хорошему художнику он и оценил. Этим, видимо, я ему и понравился. Он видел: к нему я отношусь как к гостю – уважительно, вполне доброжелательно, но – в пределах «интеллигентности», а к Козлову – почтительно.

На предложение приходить он ответил: «Приду». И действительно, в один из ближайших дней позвонил и пришел. Был недолго. Спросил – не куплю ли я у него что-нибудь. Недорого. Я ему сказал, что я не коллекционер, картин не покупаю – на жизнь не хватает... А то, что он видит, – подарки. «А нельзя ли принести к тебе несколько работ – вдруг кто-нибудь купит?» Я пожал плечами: «Принеси. Но и знакомые мои – люди небогатые. Ничего тебе обещать не могу».

Вскоре Толя действительно принес 5 - 6 работ, Я впервые увидел его творчество. И – оценил. Это был художник «милостью Божьей». Алеша Козлов не преувеличивал и не льстил «молодому» для моральной поддержки.

Работы были небольшого комнатного размера. Несли явное «французистое» влияние – что-то от Сезанна, что-то от Утрилло. И — вместе с тем – были написаны «одной рукой» с явными признаками индивидуальности. Все были – красивы, четко проявлялся колористический дар автора, умение найти неожиданный «ракурс» натуры, строить острую, неординарную композицию.

«Пятьдесят рублей за любую», – сказал Толя. Если бы я знал, сколько денег мне придется выплатить в будущем, собирая его работы, я бы, наверное, договорился с женой – она была человеком широким, – одолжил бы где-нибудь и сберег эти работы на будущее. Но тогда... Маленькая дочь... Маленькая зарплата...

Тем не менее что-то продалось. Картины были убедительны. В процессе этих «деловых» контактов возникла дружба. А вместе с тем – и первая картина Толи на стене моей комнаты. Это были «Сараи» – яркая, немножко «ван-гогистая» работа. С трогательной надписью: «Гале и Леве...».

Толя часто заходил неожиданно. Сидел «просто так». Никогда не оставался на ночь.

Одет был аккуратно, даже с претензией: например, иногда появлялся в панбархатной куртке. Ни разу больше я не видел мужчин – в панбархате. Иногда – появлялся с девушками. Однажды представил маленькую ершистую девушку: «Познакомься, моя жена». Я – не очень поверил. Но это оказалось правдой. Подтвердилось, когда Толя уже погиб. Толя рассказал историю их брака: просто, как все трагичное. Его родители – не принимали ее: сначала начни зарабатывать... Ее мать – не принимала его: что это за муж, без специальности... Ни там, ни там его призвание художника, его желание – быть художником, его гигантский ежедневный труд по формированию художника в себе – самобытного, настоящего – в расчет не принимались.

Чем больше я узнавал Толю, тем большее уважение к нему испытывал. Это был ярчайший пример уважения к своему призванию, раннего осознания значения «штучности» в избранном деле и – самопрграммирование своего обучения «ремеслу», отказ от официального требования «школы», диплома... Толя – учил себя сам. Учебниками – он намечал любимых им мастеров, главным образом – французов, и – «осваивал» их манеру. Нет, не подражая! Осваивал! Анализировал приемы. Принимал на вооружение. «Комбинировал» их в свой почерк, свой стиль. Рисунку он учился у Пикассо – классика, у Матисса, Модильяни. Колористике – у Утрилло, Сезанна, фовистов. Но все это сразу же преображал в «свое», формируя «почерк». Судите сами – что и как ему удалось. Толя отказался от художественного училища «им. 1905 г.», отказался от учебы в «Строгановке» – ушел после второго курса... Но многие ли дипломированные художники обладают равной или хотя бы близкой индивидуальностью? Вырос художник – ни на кого не похожий, «штучный» – как это должно быть. Именно это, а не «документ» отделяет художника от усредненного ремесленника, в какого превращаются большинство выученников советских художественных учебных заведений.

Но феномен Анатолия Сигарева этим только начинается. Очень много работая над натурой, всегда стремясь уже в этюде к ее художественному преображению. В работе «от себя» Толя» создавал иной – свой – Мир. И это, я думаю, самое главное в нем.

Толя родился после войны. «Сталинщину» вряд ли помнит. Но в стране нет человека, даже среди сегодняшних школьников, кто бы не знал об этом времени главного: страна – большой концентрационный лагерь, жизнь человеческая – ни в грош... Судьба: либо раб,; стиснувший зубы, либо – лакей с перспективой выбиться в дворецкие... Любой молодой, даже изначально ощетинившийся по поводу такой перспективы, остепенившись, – делал выбор... в пользу семьи, детишек, престарелых родителей. Мало кто способен к пожизненному противостоянию. Это почти всегда означало – лагерь... гибель. «Зас-той» мало что изменил в этой ситуации. Вверху укрепились тенденции к коррумпированию. Внизу – расширялась сфера нищеты, скудела жизнь, постепенно доводимая до уровная минимально необходимого.

Все это нашло отображение в росте «второй» культуры. «Неофициальное» – разрасталось, пополняя лагеря и эмиграцию, всегда остро окрашенное социально, нервное, озлобленное.

На этом фоне и возник феномен Анатолия Сигарева. Если искать литературные аналогии – ближе ваего ему по духовному и душевному складу легендарный романтик – Александр Грин. «Свинцовым мерзостям» жизни он противопоставил свой мир – где властвовали благородство, чистота, способность любить и совершать подвиги.

Вот это – гриновское – возвышенное и чистое понимание ценности счастья жить на земле – было органично и для Толи – вопреки всем «мерзостям» общего бытования и личного неустройства.

Толя «наработал» очень много. Он поргиб – так же, как и Коля Шувалов, – замерз посреди ночной Москвы, в Тимирязевском парке. Поблизости жила его мать, к которой он направлялся. Нескольких дней ему не хватило, чтобы отметить свое 25-летие. В этом возрасте большинство советских художников даже еще и не начали настоящей работы. Они – все еще «молодые». Толя к этому возрасту – уже создал себя как художника единственной, ни на кого не похожей манеры. И «свой» мир – добрый, безопасный для всех живущих на Земле – в согласии и радости. Все равны перед Богом – люди, звери, птицы... деревья... цветы. Все живое – объединяет безмятежная радость. Люди и здесь – смертны. Но память о них – священна. Страна Забвения, страна «памяти» – существует. На основании имеющихся у меня рисунков я не могу судить об общем масштабе Толиного замысла, хотя, он, несомненно, был. В одном из рисунков – земная процессия среди «памятников», в стране памяти. На эскизе картины (не знаю, была ли создана сама картина) – из страны памяти открывается вид на землю живых... Я помню выставку Толиной графики в чьей-то квартире: там была огромная – в 40 листов – серия станковой графики размером примерно 100х50, где эта тема подробно разрабатывалась. Отыскать эту серию мне не удалось. Не удалось отыскать и многое другое, что я видел еще при его жизни – и в графике, и в живописи: прибрежные города, «Зурбаганы» – так я называл их на гриновский манер; станковые графические листы пейзажей Крыма и Прибалтики, где Толе удалось побывать, массу работ – поименованных в его дневнике... У меня, при всех моих усилиях, собрано очень немногое из Толиного наследия. Оно – многократно больше. Я собрал, что удалось разыскать, благодаря стараниям Толиного друга Виктора Осина. О нем речь впереди. Он и сам стал художником, уже после смерти Толи, начав с подражания ему,но все же – найдя свой почерк и интонацию.

Толино наследие будет пополняться. Имя его обретет известность, и владельцы его работ (а он много оставил у друзей и знакомых – где еще было их держать?) начнут «проявляться». Тогда и придет время полноценного анализа его творчества. Я могу немногое: предъявить миру мастера, исполненного Добра и Любви к жизни. Смотрите. – Нравственное! Доброе! Стоит усилий, чтобы пополнить новым богатством общую копилку человечества, тем более, что она скудеет. По крайней мере – на «одной шестой» части планеты...

Закончу «тем, чему свидетель сам. Толя, даже в гостях, часто вытаскивал блокнот из кармана и, разговаривая, что-то там набрасывал. Собеседника... жест... ракурс. Сидя у меня, он сказал как-то: «Давай я тебе дверь распишу». Я сказал: «Давай, только я тебе ватман повешу». У меня был кусок рулонного ватмана, я накнопил его на дверь сверху до низу. И – Толя – за вечер – зарисовал его комбинацией своих любимых сюжетов: сверху вниз «стекал» тихий утренний город, где люди еще спали, а фонарщик с длинной лестницей тихо гасил ночные фонари. Чудный рисунок! Поэтому когда Толя в очередной раз сказал: «Давай распишем стенку» – я сразу же согласился.

Толя работал, стоя боком к стене: одна нога – на пианино, а другая – на спинке стула, на котором я сидел для равновесия. Почти без поправок он сделал рисунок углем. У меня сейчас есть его маленький рисунок, который послужил для него эскизом. Но достался мне этот рисунок много позже. Толя работал по памяти. Потом – начал «писать». Писал темперой, по обоям, жидко... Еще до «краски» – было так хорошо, что я боялся – не стало бы хуже. Сказал ему. Он меня успокоил. Когда он закончил «подмалевок», я обратил его внимание, что узор обоев, просвечивая, создает интересный эффект. Не будет ли хуже при плотной закраске? Толя согласился оставить «как получилось». А получилось – замечательно! Картина стала моей гордостью, объектом всеобщего восхищения и любопытства. И много послужила тому, чтобы имя Толи широко распространилось среди моих знакомых, а от них – дальше.

Впоследствии все острее возникала проблема, как быть с картиной: я – не вечен, обои – не вечны. Среди моих друзей был и художник Сергей Власов, его работы вы здесь найдете. Он взял на себя ответственность – снять картину со стены, не порвав обоев. И ему это – удалось. Мы наклеили картину на картон, и она стала «самостоятельным» произведением. Я думаю, это самое крупное из созданных Толей картин. Она убедительно подтверждает: Толя – в равную силу – мог работать в любом размере. Присущее ему, всегда удивлявшее меня, умение, ну, например, создать красавицу, у которой все – разное: одна нога – тонкая, другая – толстая, пропорции тела – нарушены, да и с другими «деталями» – сделано черт-те что, а в сумме – гармония и красота – проявлялось и в рисунках. И – в работе много большего размера – на стене. Толя, шутя, говорил, что может начать картину с любой точки, но – «закомпонует» идеально. Я уверен – это так.

Картина же «со стены», названная Толей «Сады Гесперид», осталась у Вити Осина. В обмен я получил несколько работ меньшего размера.

Анатолий Сигарев. 1969 г.
Фото публикуется впервые

Памятная надпись Виктору Осину Анатолия Сигарева на обороте своей фотографии (с автографом)


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Art»]
Дата обновления информации (Modify date): 30.06.2011 12:12