Впечатления
Несколько слов в защиту Константина Треплева
(Субъективные заметки литературоведа)
В 2010 году исполнилось 150 лет со дня рождения А.П.Чехова. Излишне добавлять: «всемирно известного русского писателя». Все это и так знают. Чехов по-прежнему волнует, будоражит, побуждает к размышлениям. Его ставят в театре, экранизируют. Его изучают в школе. Классик – канонический или у каждого свой?
В Международной Чеховской лаборатории Виктор Гульченко поставил очередную пьесу драматурга – «Чайку». Премьера посвящена грядущему юбилею. До этого режиссер обратился к «Вишневому саду», «Дяде Ване», «Трем сестрам». Я уже писала об этих спектаклях на страницах «Мецената и Мира». В постановках Гульченко привлекает уважительное отношение к классике, продуманность концепции, изысканность формы. Я не всегда могу согласиться с режиссером, но его работы мне интересны. Когда Виктор Владимирович пригласил меня на «Чайку», я пошла на спектакль с энтузиазмом, но не без внутренней дрожи. Немного позже поясню, в чем дело.
Я не считаю себя театроведом, принадлежа к той категории филологов, которые временами забредают в «чужой огород». В отличие от некоторых коллег, я остаюсь прежде всего исследователем словацкой литературы и ее переводчиком, о чем нисколько не жалею. Я воспитана в обстановке поклонения Театру; разумеется, читала труды Станиславского и книги об истории русского театра. Охотно читаю рецензии на спектакли, хотя слишком часто возникает ощущение, что мы с рецензентом смотрели разные постановки. Я не уверена, что истина рождается в спорах; на мой взгляд, она рождается в тиши исследовательского кабинета. И сама не собираюсь спорить. Кстати, я горжусь тем, что ни разу не опубликовала «ругательной» рецензии. Просто возникли некоторые соображения, подстегнутые не только спектаклем Гульченко, но и репликами коллег – устными и печатными.
«Чайка» Чеховской лаборатории – спектакль об Аркадиной и Тригорине. «Беллетриста» играет Сергей Терещук, побывавший в постановках Гульченко Лопахиным, Астровым и Вершининым. Всегда нервный, торопливый, бурлящий эмоциями – немного повторяющийся в рисунке ролей. Но Игорь Золотусский интересно заметил, что Астров и Тригорин – «по существу, ... один тип».1 Я не согласна здесь с уважаемым литературоведом, хотя всегда с удовольствием и не без пользы читаю его статьи – и еще не раз процитирую его суждения по поводу «Чайки». Астров, на мой взгляд, все-таки менее «остраненный» персонаж, чем Тригорин; последний носит и черты пародии на вторую и главную профессию автора. Тригорин Терещука – почти трагическая фигура в пьесе, обозначенной автором как «комедия». Он едва не плачет, рассказывая о тяготах писательского ремесла. (Слово «ремесло» я употребила не случайно.) Аркадина в исполнении Ольги Остроумовой-Гутшмидт, – на мой взгляд, удачно созданный характер, но он весьма спорен. Это дама совершенно в духе «конца века», эпохи модерна: тоже нервная, до психического расстройства, с изломанной пластикой, срывающимся голосом, в нарядах, словно сошедших с афиш Альфонса Мухи. (Художник по костюмам – Т.Волкова.) Она не просто ссорится с сыном. В сцене, когда Треплев просит переменить ему повязку, мать таскает его за волосы, садистски дергает прилипший к ране бинт и так далее. Зато она и сходит с ума в финале, решенном выразительно, стильно и немного «не по тексту». Выстрела Треплева я не услышала, хотя Аркадина на него и среагировала. Но никаких слов Дорна о том, что «Константин Гаврилович застрелился», не прозвучало. Только драма Аркадиной, в пластическом безумии мечущейся в замкнутом для нее пространстве. А куда делся Треплев, что с ним – неясно.
1 Золотусский И.П. Сюжет, достойный кисти Айвазовского// Золотусский И.П. Трепет сердца: Избранные работы. М., 1986. С. 439.
Но меня задело не это. Больше всего претензий у меня к видению пьесы Треплева. Я с юности знаю этот текст наизусть. От коллег-литературоведов за «чайными посиделками» на работе я слышала два совершенно разных мнения об этом сочинении. Первое: Треплев написал серьезную символистскую пьесу, именно так надлежит трактовать ее на сцене. Второе: пьеса – едкая пародия на символизм. Проработав двадцать пять лет в науке, я, смею надеяться, могу высказать и свое суждение, не опираясь на список трудов на эту тему. Однако вначале еще раз обращусь к статье Игоря Золотусского. Он пишет, в частности: «Но чайка – крикливая и жадная птица. ...Это символ-призрак, символ-пустышка, детский бред Нины о жизни и об искусстве. Не хлопнись эта красивая птица о землю, Нина не знала бы, что она талант. Она бормотала бы треплевские монологи».2
2 Золотусский И.П. Указ. соч. С. 440.
В спектакле Гульченко Нина (Дарья Дементьева, Анастасия Зыкова) не только бормочет «треплевский монолог» – она давится словами, трясется от страха, явно не понимает, что она говорит. Эпизод похож даже не на пародию, а на какой-то сектантский ритуал: Треплев (Александр Катин) ведет себя немногим лучше Заречной. Вот она то ли забыла текст, то ли обезумела от страха – и Треплев вместо нее просовывает голову в полотнище, служащее и занавесом, и костюмом, экзальтированно выкрикивая ее слова. Мизансцена развернута так, что «говорящую голову» лучше видят персонажи «Чайки», а зрителям достается неприглядная изнанка действа. Когда язвительная реплика Аркадиной заставила Треплева прервать свой спектакль, я вздохнула с облегчением. Лично мне –подчеркиваю! – тяжело было это смотреть и слушать.
Если символ Чайки – «детский бред о жизни и об искусстве», то почему она стала эмблемой Художественного театра? В спектакле Гульченко от чайки осталось одно перышко (в прямом смысле). А вот «символ-призрак» – это интересно. В этом есть, как говорила Аркадина, «что-то декадентское». Без тех оценок, которые давались этому течению в известные годы. Хотя второе поколение русских символистов решительно отделяло себя от декаданса. К слову: «Балаганчик» – пародия на символизм или символистская пьеса?.. По-моему, второе.
Статья Золотусского (1969 г.) посвящена экранизациям чеховских пьес. В том числе – «Чайки», снятой Юлием Карасиком. Критик пишет, что режиссер «снял «Чайку» как трагедию Треплева, трагедию отношений сына с жестокой матерью».3 Фильм Карасика – неброский, камерный, хотя именно в кино можно показать «колдовское озеро» вживую. В нем собраны прекрасные актеры. Прелестны поначалу Нина и Маша (Л.Савельева, В.Теличкина) – молодые, полные жизни. Аркадина (Алла Демидова) – только немного «жестокая мать», в той сцене, которую я упоминала в связи со спектаклем Гульченко, она осыпает сына поцелуями и плачет вместе с ним. И есть в фильме потрясающий Тригорин Юрия Яковлева. Тоже своего рода трагический персонаж. Усталый, опустошенный, почти неживой. К восторгам Нины он относится, как актер после трудного спектакля – к юной надоедливой поклоннице. И как меняется Нина в конце фильма, пройдя не только путь начинающей актрисы, но и путь оставленной любовницы! Нет, не похожа она на талант, выстоявший в жизненных бурях, о чем писал Золотусский. На убитую чайку она похожа. И вдруг рождается мысль: Треплев (В.Четвериков) не может утвердиться в творчестве, потому что его Муза – Нина, а она предала своего Поэта, «заразилась» от Тригорина его опустошенностью, и потому Треплеву остается только смерть.
3 Там же. С. 442.
О слове «ремесло». Моя бабушка, Екатерина Зверева, урожденная Зуйкова, была непосредственной ученицей К.С.Станиславского в его Оперно-драматической студии (1935 – 1941 гг.). В Собрании сочинений выдающегося режиссера, которое она в 50-е годы готовила к печати, ее нетрудно узнать на фотографиях. Она не стала великой актрисой, но о театре всегда говорила с подлинным вдохновением, прекрасно читала стихи, – а я у нее кое-чему училась. Именно она подсказала мне деление деятелей искусства на «художников» и «ремесленников». И прочтение «Чайки» в юношеском возрасте вызвало у меня четкое разграничение: Треплев – художник, Григории – ремесленник. Но не только прочтение определило такую мысль.
Подхожу к самому главному: у меня как у зрителя (а не литературоведа) – одна «Чайка», как и один «Гамлет». Кстати, Виктор Авилов – мой единственный Гамлет –должен был сыграть Тригорина. Возможно, болезнь помешала. А единственная моя «Чайка» – постановка МХАТа, осуществленная в конце 60-х Борисом Ливановым.
В августе 2009 г. запись этого спектакля (1974) показали по телеканалу «Культура» в связи с юбилеем исполнителя роли Треплева – Олега Стриженова. Аркадину блистательно играла Ангелина Степанова. Для меня ее трактовка стала эталонной. Сильная, жесткая личность (а у Аллы Демидовой она была гораздо мягче). Светская львица. Кокетка. Женщина, умоляющая о любви. Как мать – деспотичная и жалостливая попеременно. Сцена с перевязкой была дуэлью двух решительных характеров; слова-оскорбления летали, как молнии. Заречная Светланы Коркошко была само вдохновение – вначале наивное, потом отмеченное горьким опытом, но просветленное. Она приняла жизнь «грубой», с поездом «третьего класса», «мужиками» и «образованными купцами». А Треплев Стриженова был романтиком и максималистом. Он хотел, чтобы его произведения были безупречны, соответствовали идеалу. Идеалом была и Нина, впоследствии поруганная Тригориным, но не сломавшаяся. Для того, чтобы выжить в искусстве, следовало, по логике Нины, идти на компромиссы. И в литературе – стать похожим на Тригорина. Но Треплев этого не хотел и сделал свой выбор.
А что же «люди, львы, орлы и куропатки...»? В том спектакле Нина читала монолог возвышенно и прочувствованно. Разумом она могла его и не понимать, но она же сама говорила, что любила Треплева, – потому и прочувствовала. Однако самое интересное в этой сцене – лицо Треплева. Вот здесь и был виден Художник. Человек на крыльях творчества. Я сама – автор опубликованных стихов и неопубликованной прозы. Даже при переводе испытываешь озарение. Мне это состояние было знакомо уже тогда, в юные годы.
Треплев в четвертом действии, безжалостно комкавший свою неудачную рукопись, иронически говорил о «выработанных приемах» Тригорина. И. Золотусский назвал это «ревниво-точным наблюдением».4 Но ведь от «приемов», применяемых механически, недалеко до штампов. И уж это точно из области «ремесла». Анна Ахматова назвала один из своих циклов «Тайны ремесла». Не без провокационности. Какое же ремесло, если «просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь»! Лучше всего, на мой взгляд, о процессе творчества сказала Белла Ахмадулина: «Как помыкает безграмотной лютней безукоризненный гений небес!»
4 Золотусский И.П. Указ. соч. С. 439.
«Общая мировая душа» Треплева вполне созвучна исканиям русских символистов, которые в пору создания «Чайки» делали первые шаги. Можно сказать, что этот оборванный монолог (словно сбитая на лету чайка) – символистское произведение с завораживающей ритмикой (если не бормотать), яркими образами, философским подтекстом. Случайно ли пьеса понравилась Дорну? Он и в четвертом действии говорит: «А я верю в Константина Гаврилыча». Правда, замечает, что Треплев «не имеет определенных задач». Но в его рассказе о Генуе «бесцельное» движение в уличной толпе напоминает самому Дорну о возможности «одной мировой души». «Задачи» в его понимании (другое поколение!) могут быть «заземленными» устремлениями позитивистов. А это символизм отвергал. Их задачи были принципиально другими. Вселенскими. «Дело, которого алчет символизм, не смертное и человеческое, но бессмертное и божественное дело», – писал В.И. Иванов в статье «Мысли о символизме» (1912)5.
5 Иванов В.И. Борозды и межи. М., 1916. С. 162.
С другой стороны, Дорн – врач, и не только это сближает его с автором пьесы. Почему лишь один Тригорин (который в пьесе Треплева «ничего не понял») – параллель Чехова? На мой взгляд, их несколько. Стоит ли однозначно исключать из них Константина Треплева? И.Золотусский верно заметил: «Почти во всех его (Чехова. – Н.Ш.) пьесах герои говорят о будущем. Они спрашивают себя, что грядет через сто, двести и даже через тысячу лет. Форма их мечтаний – треплевская. Но это сам Чехов вопрошает, что будет после нас».6
6 Золотусский И.П. Указ. соч. С. 440.
Дорна в том мхатовском спектакле играл Л.Иванов – мягким, тактичным, с затаенной печалью о несвершившемся. Тригорин Л.Губанова был человеком, вкушающим удовольствия жизни, и о творческих терзаниях он говорил Нине с оттенком кокетства. Барственное отношение к начинающему литератору Треплеву – в том же ряду. Столь же «ревниво-точным» можно назвать замечание Треплева: «Свою повесть прочел, а моей даже не разрезал». Стриженов говорил это скорее с насмешкой, чем с раздражением. Шамраев Михаила Болдумана выглядел, как это ни парадоксально, галантным солдафоном (он же отставной поручик). А еще была великолепная Маша Ирины Мирошниченко. С декадентским надломом, с самоиронией, грустной бравадой. Она одна поняла в финале, что Треплев застрелился (кроме Дорна, конечно). Этого у Чехова не было, но штрих оказался поразительным. Маша механически называет числа, выпавшие в лото, и вдруг склоняет голову на стол, рыдая. «Вырвать с корнем» чувство не получилось.
И «пять пудов любви», о которых говорил Чехов, присутствовали в той постановке. Любви между мужчиной и женщиной, любви сыновней и материнской, любви к искусству. Очень хорошо подошла к спектаклю музыка Скрябина (музыкальное оформление – Н.Пейко). Сцена, осененная знаменитым занавесом, оправдала себя.
Подведу итог: «Чайка» для меня – драма Треплева, истинного художника, первопроходца, чья судьба типична для эпохи модерна. «Дерзновенны наши речи, // Но на смерть осуждены // Слишком ранние предтечи // Слишком медленной весны», – писал в те годы Дмитрий Мережковский.
А завершу все-таки забавной (комедия же!) фразой Шамраева, который соединил два латинских афоризма: «Dе gustibus aut bene aut nihil» – «О вкусах – или хорошо, или ничего».
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Театр»]
Дата обновления информации (Modify date): 09.02.11 12:39