Воспоминания
Николай Робертович Эрдман
(Глава из книги мемуаров)
Он вошел в мою жизнь сразу по окончании Второй мировой войны. Небольшого роста, крепкий, коренастый, всегда очень хорошо одетый, элегантный, в разговоре иронически заикающийся. Мне объяснили люди, знавшие Эрдмана еще с молодых его лет, что заикание возникло у него после ареста, а было это в начале тридцатых. До той поры Николай Робертович был чрезвычайно успешным, много писавшим, много ставившим драматургом, сценаристом, либреттистом… а также баснописцем. Впрочем, почему я упускаю главное? Изначально на литературном поприще, а затем даже в энциклопедиях, его именовали поэтом. Более того, в одной из первых советских литературных энциклопедий Николая Робертовича зачислили в имажинисты (литературное течение чисто советское, в которое входил даже Есенин). Позже, где-то в годы шестидесятые, когда я много общался с Эрдманом, он оспаривал свою принадлежность к имажинистам, но говорил об этом не без кокетства с наигранным тихим возмущением: «Какой я имажинист! Я по преимуществу сатирик. Меня узнали как драматурга-сатирика после пьесы «Мандат». Она шла у Мейерхольда, успех имела «бенгальский» (любимое прилагательное Эрдмана, означающее превосходную степень). Он мог сказать «бенгальский мерзавец» о человеке, который ему не нравился, но своим негодяйством вызывал повышенное любопытство. Он мог сказать про футбол: «Такой-то имярек забил «бенгальский» гол»… А вообще-то имелись в виду всего-навсего тигры, к которым Эрдман, по одной из своих ипостасей циркового либреттиста, конечно, имел отношение.
В глаза при первом знакомстве с Николаем Робертовичем прежде всего бросалось колоссальное обаяние незауряднейшей личности. После ареста он много пил, а посему лицом был красноват. Заикался больше обычного, и только возрастающий дефект речи свидетельствовал о количестве выпитого. В остальном это был джентльмен, на которого спиртное не производило никакого видимого впечатления. И здесь у него были особые пристрастия. Больше всего он любил коньяк, лучше армянский, иногда грузинский, если другого не было, над водкой вздыхал и говорил: «Не мне отрицать этот извозчичий напиток, так как каждую среду и воскресенье я на бегах». Но там он бывал в изысканной компании, сидел на местах для избранных, где до простой водки дело не доходило. Его обычные спутники на бегах – великий актер МХАТа Михаил Яншин, знаменитый футболист Андрей Старостин и не менее прославленный человек с трудно определимой профессией. В свое время человек этот был директором джаза Утесова, затем режиссером цирка на Цветном бульваре, создал два цирка на льду, в двадцатые годы играл на биллиарде с самим Маяковским, пил и дружил со Светловым, с кинорежиссером Александровым. Родом был из Одессы со всеми вытекающими отсюда последствиями, то есть беспрерывными остротами на грани хамства, и, главное, был незаменимым рассказчиком.
Пора, наконец, назвать его имя – Арнольд Григорьевич Арнольд. Я подозреваю, что это была не фамилия, а скорее, цирковой псевдоним, который прятал достаточно неподотчетное в биографии Арнольда время эдак с 1916 по 1925 год. Если говорить честно, я еще должен прибавить ко всему виртуозную игру Арнольда в преферанс по-крупному.
Таким образом, вырисовывается довольно любопытная фигура и высвечивается портрет жуира, прожигателя жизни, про которого сам Эрдман говаривал: «Слава Богу, я не играю в карты, а то бы никогда не сел с Арнольдом за один стол. В его присутствии даже пиджак снять страшновато. По-моему, все, что он приобрел в цирке, – это принцип: ловкость рук и никакого мошенства. За второе не поручусь».
Однако с Арнольдом Эрдман дружил и не раз замечал: «Я не знаю, какой он режиссер, стараюсь его постановки в цирке не смотреть, но рассказчик он бенгальский. Как-то он ко мне зашел и пересказал американский фильм «Касабланка», да так, что я сразу понял, фильм смотреть не надо, в пересказе Арнольда, он лучше». Со своей стороны, могу заметить, что при этом разговоре я присутствовал и свидетельствую, что фильм «Касабланка» хуже рассказа Арнольда, хотя рассказ сопровождался одесскими отступлениями, едкими метафорами и «завывательными» репризами. Рассказы Арнольда были настолько талантливы, что Николай Эрдман, когда усаживал его за стол, после первой рюмки обычно произносил: «Нолик, расскажи что-нибудь, ведь без тебя ничего не узнаешь. Только не надо про литературные споры. Когда наши литераторы спорят, это так же интересно, как, если бы две половинки жопы спорили о дерьме».
Писатель Эрдман даже в этом уничтожающем определении был абсолютно прав. И не напрасно слыл среди добрых знакомых очень умным и убийственно определяющим все человеком.
Сейчас, по позднему воспоминанию, я никак не могу сказать, что Николай Робертович был добрым человеком. Если его что-нибудь раздражало, он никогда этого не скрывал. Был нелюдим, хотя общение, особенно с интересными людьми, и непременное желание понравиться всем и вся было едва ли не главной составной частью его жизни. Он почти ничего не читал. Газеты не выписывал. Слушал радио. В последней трети своей жизни приобщился к телевидению, хотя ничего для него специально не писал. Весь его большой заработок складывался из киносценариев, преимущественно неудачных, для крупноформатных художественных фильмов или прелестных, как маленькие бриллианты, шедевров для анимационных лент. Например, «Дюймовочка» по Андерсену или «Федя Зайцев» – нравоучительная сатира для детей.
Все творческое наследие Эрдмана можно найти, прочитать, но это ничего не даст. Обе пьесы: «Мандат» и «Самоубийца» – глыбы рядом с ворохом мелочей.
Увы, большим пьесам не везло рядом с многочисленными мультиками, на которые он тратил последние силы.
Вся эта кажущаяся легкость бытования, светские общения пополам с затворничеством, море коньяка, иссякающие к концу жизни громкие романы, – вот и все, что осталось бы от Николая Эрдмана, если бы не многочисленные, я бы сказал эпохальные, остроты. И какой-то неподражаемый иронический скептицизм человека, свой срок отмотавшего, вкусившего всяческую славу, старавшегося поддержать репутацию модного домашнего философа-скептика.
А ведь слава подлинная, не наносная была в самом начале пути. Затем арест, ссылка. Заступничество Луначарского и Фадеева не помогли. Его арест был первым в среде советских писателей. «Раз ГПУ пришло к Изопу, чтобы схватить его за жопу. Поступок этот прост и ясен. Пожалуйста, не надо басен». Это одно из кратких «мо» Эрдмана, которые повторяла советская интеллигенция в страшные тридцатые годы. Но это пустяковая детская игрушка по сравнению с тем, что Эрдман писал в этом жанре.
Однажды Василий Иванович Качалов, желая помочь молодому драматургу, прочел на приеме в Кремле его басню «Ворона и лисица» по мотивам дедушки Крылова. Ехидный смысл первых строчек заключался в прямой цитате: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра… Читатель скажет: «Бога нет» и будет прав. Но нет и сыра!» В стране, действительно, было голодно, только что прошла коллективизация. Говорили, именно эта басня привела к аресту Эрдмана.
Думаю, нет. Даже для мстительного Сталина это было мелковато. Ведь посадили тогда не только Эрдмана, а еще и писателя Масса. Тот был соавтором Эрдмана по сценарию кинофильма «Веселые ребята». Сталину этот фильм очень нравился, он смотрел его много раз, безудержно хохотал, но авторов сценария решил посадить на всякий случай, чтоб другим не повадно было бездумно веселиться.
Мне кажется, основная причина была не в этом. Сталину особых мотиваций для злодейства никогда не требовалось. Дело в том, что в 1929 году Эрдман закончил пьесу «Самоубийца» и предложил ее для постановки МХАТу. Станиславский и вся труппа были в восторге, а цензура запретила пьесу к постановке.
Не лишне напомнить, что первоначально Эрдман предложил пьесу Мейерхольду. Но там последовал личный запрет наркома просвещения Луначарского. Основатели МХАТа написали в Кремль протестующее письмо, утверждая, что пьеса интересная и вдохнет в театр новую жизнь, в чем коллектив тогда очень нуждался. Не подписал это письмо лишь Михаил Булгаков, который работал тогда в литературной части Художественного театра. Ему пьеса «Самоубийца» решительно не нравилась. А Эрдман, в свою очередь, терпеть не мог пьесу Булгакова «Дни Турбиных». Впрочем, Николай Робертович неоднократно и доверительно говорил мне: «Нас, сатириков двадцатых годов: меня, Катаева, Булгакова, Зощенко, Олешу, нельзя слушать, когда мы высказываемся друг о друге. Идет глупая борьба за лоскутное одеяло, которое и без перетягивания разорвется. Так оно и случилось, а теперь пожинаем последствия».
Николай Робертович Михаила Афанасьевича не очень жаловал, хотя признавал, что «Белая гвардия» – замечательный роман, особенно в части киевской пейзажной, а Булгаковские пьесы никуда не годятся.
С его точки зрения, Булгаков, когда у него бывал литературный успех, становился совершенно невыносимым. «Одни его светлые гамаши чего стоят… Провинциальный пижон. Корчил из себя гвардейского офицера. На самом деле был вольноопределяющийся студент-медик военного времени. Из коллег по двадцатым только Ильф и Петров стоят кое-чего. Тут власти промашку дали. Не задушили на корню после первых фельетонов. А уж эти ребята в советской власти разобрались, как никто. Препарировали ее по первому классу. И все сошло с рук. То ли власти читали невнимательно, то ли смеялись до упаду, а сквозь смех не разобрались».
Далее Эрдман произнес историческую фразу: «Вообще Остап Бендер – первый и последний в советской литературе положительный герой. Настоящий, основополагающий, как Чичиков у Гоголя». Свой восторг перед Остапом Бендером Эрдман повторял неоднократно.
Помню шумное застолье у него дома, на его же, Эрдмана, шестидесятилетие. Пили, как всегда, очень много. Уже Михаил Царев, пуская глицериновую слезу, читал стихи Есенина, а Михаил Вольпин говорил о Есенине иронично и достаточно задушевно, дабы они были родственниками. А меня невольно мучил вопрос: почему Николай Робертович подпускает Царева достаточно близко к себе, хотя знает, что человек он опасный и с советской властью близок не на шутку? Думаю, что причин здесь было, по крайней мере, две.
В молодые годы Царев был одним из ведущих актеров театра Мейерхольда. Тогда у Всеволода Эмильевича шел знаменитый спектакль «Дама с камелиями», где Царев играл вместе с Зинаидой Райх и, говорят, играл превосходно.
Да, Царев был действительно превосходным актером. Я видел его Дядюшку в «Селе Степанчикове» Достоевского. Там он был вровень с Игорем Ильинским, чей Фома Опискин, наверное, не забудется никогда. Думаю, именно талант Михаила Ивановича Царева был одной из причин интереса Эрдмана к нему. С другой стороны, близость с Царевым в известной степени легализовывала положение самого Эрдмана, за которым тянулась репутация бывшего ссыльного и вообще диссидентствующего писателя.
Однако на похороны по умершему Николаю Робертовичу Царев не пришел. Кстати, в тот момент на западе Европы и в США с громадным успехом шла пьеса Эрдмана «Самоубийца», рукопись которой вывез за границу какой-то югославский журналист.
Мы сидели у только что скончавшегося Николая Робертовича. Его близкий друг и соавтор Михаил Вольпин позвонил Сергею Михалкову с просьбой предоставить один из залов Дома литераторов для гражданской панихиды. Михалков еще не знал о кончине драматурга. Но, нимало не смущаясь, сказал, что Дом литераторов будет занят, так как вот-вот должна умереть Вера Инбер?!. Это была одна из трагикомедий советских литературных похорон. Примерно то же было и с Пастернаком, но об этом позже.
Вместе с Михаилом Вольпиным я разбирал весьма скудный литературный архив Эрдмана. Мы надеялись, что Николай Робертович писал для себя, в стол. Но ничего не было обнаружено.
Более поздние архивисты из самозваных родственников и заезжих американских специалистов по советской литературе двадцатых годов тоже ничего не нашли. Сохранилась лишь безумно интересная личная переписка, где такие корреспонденты, как актриса Ангелина Степанова, Надежда Осиповна Мандельштам, великая киноактриса Любовь Орлова и эстонская красотка Эве Киви… Но ни единой строчки, написанной рукой Мейерхольда, Таирова, Немировича-Данченко, Дикого… Есть подозрения, что все эти письма Эрдман уничтожил сам перед арестом после разговора на Лубянке. Он понял, что ему придется уехать в места отдаленные и следов оставлять нельзя.
Тогда же он написал обожаемой им маме письмо, где деликатно намекал, что ему придется уехать, и подписался «Твой Мамин-Сибиряк». Так он потом подписывал все свои письма из ссылки, которая, по сравнению с тем, что делалось с его коллегами дальше, была неприятной, вынужденной, но почетной в глазах добрых знакомых прогулкой.
Друзья ездили к нему на поселение, особенно Ангелина Степанова, гостили там. Муж Ангелины Александр Фадеев выпросил у Берия для Эрдмана ссылку в город Александров под Москвой.
Дальше было совсем интересно.
Эрдман жил в Александрове, потом в Волоколамске. Любопытное время для него. Он пытался что-то писать, у него даже купили сценарий «Старый наездник». Появились какие-то денежки, и тут сюрприз: неожиданно стараниями нескольких знакомых, а главным образом, великолепного актера Юрия Любимова, Николая Робертовича пригласили в Ансамбль песни и пляски Наркомата внутренних дел литературным консультантом. Такой уж был обычай. Чуть ли не каждое советское учреждение, область, край, завод должны были иметь свой собственный ансамбль песни и пляски. Порядок сей носил эпидемический характер. Таким образом, создался некий либерализм конца тридцатых годов, который символизировался переводом в Москву из Тбилиси грузинского функционера Лаврентия Берия. Кровавый след, оставленный алкоголиком Ежовым и завершившийся расстрелом Бухарина, некогда близкого соратника Сталина, таким образом пытались подмыть. Берия освободил из лагерей небольшое количество заключенных и восстановил их в поверженных правах. Прежде всего, это были крупные военачальники, такие, как будущий маршал Константин Рокоссовский. Именно в этот период и был создан Ансамбль песни и пляски НКВД.
Служа там, Эрдман от души иронизировал. Придя к матери в гости, получив новенькую чекистскую форму, он долго стоял перед старинным зеркалом в бронзовой оправе, висевшим в передней, и, привычно заикаясь, поправляя фуражку с голубым околышем, произнес: «Мама, не беспокойся. Это за мной пришли». При данном высказывании присутствовал его брат, знаменитый цирковой и театральный художник, Борис. Он-то и разнес эту остроту несгибаемого Николая Робертовича по всей Москве.
О своей службе в Ансамбле НКВД Николай Робертович отзывался с иронией и неохотно. Там были сфокусированы все лучшие артистические силы советского искусства. Эрдман и Вольпин – литературные консультанты. Блестящий солист Большого театра, танцовщик Георгий Фарманянц – главный балетмейстер. Музыкальный консультант – Арам Хачатурян. Первая скрипка оркестра и дирижер – Юрий Силантьев. Конферансье – Юрий Любимов. Главный хормейстер – Александр Свешников и т.д. Позже Эрдман сказал: «Если бы в помещение клуба НКВД, где мы репетировали, попала бомба, советское искусство прекратило бы течение свое».
Эрдман и Вольпин ездили с Ансамблем по стране во все гастроли. Самое любопытное – младшие командирские чины им дали, но судимости не сняли и реабилитации они не получили. У них это обстоятельство вызывало поток каламбуров. Между прочим, они точно замечали, что не могут представить себе Ансамбль песни и пляски Гестапо. Или оркестр Государственной безопасности под управлением Фрица Крейслера (очевидно, имелся в виду Силантьев). «Со вкусом у Гебельса с Гимлером было получше». Но, безусловно, самым «любимым» героем Эрдмана и Вольпина все-таки оставался Берия.
Был в Ансамбле НКВД некий технический работник по имени Николай Николаевич. В трудные военные годы он легко доставал дефицитные напитки. В это время до Москвы докатилась американская оперетта, где была знаменитая ариетка, воспевавшая «Цветок душистых прерий». Водконос Эрдмана Николай Николаевич напевал: «Цветок душистых прерий Лаврентий Палыч Берий».
Летом 1953 года, когда Берия был арестован, Эрдман позвонил домой Луначарской. К телефону подошел я, сказал, что Натальи Александровны нет дома. Тогда Эрдман сделал сообщение, которое меня громом поразило. Он спросил: «Толя, ты помнишь «Цветок душистых прерий»? Так вот, – пауза, – «Цветочек» посадили. Поздравляю тебя и Наташу. Это исторический момент». После чего трубка было повешена. Все это Эрдман сказал за два дня до официального сообщения об аресте.
Через пару лет после окончания войны Эрдману с Вольпиным предложили написать киносценарий о героической партизанской борьбе на северном Кавказе. Министр кинематографии Большаков и руководитель Мосфильма Пырьев дали понять, что фильм должен быть приключенческий, трюковой, с многочисленными конными номерами. Денег не жалели, выбор актеров любой. Кто-то порекомендовал на главную роль совсем мальчишку Сергея Гурзо. К этому времени он уже снялся в роли Сергея Тюленина в кинофильме «Молодая гвардия» по военному роману Александра Фадеева о партизанском подполье в Краснодоне. Для «Смелых людей» – будущего советского вестерна, Сергей Гурзо учился скакать верхом и занимался борьбой самбо (самооборона без оружия). Съемки проходили в живописных местах на северном Кавказе в районе Голубых озер. Это Кабардино-Балкария значительно выше Нальчика, в горах. Из знаменитых актеров в фильм был приглашен Ростислав Плятт, игравший трусливого и глупого полковника Вермахта, возглавлявшего подразделение по борьбе с партизанами. Авторы проводили на северном Кавказе все время. «Там воздух чище, чем на бегах, – резюмировал Эрдман и добавлял, – а Дагестанский коньяк не хуже армянского. Он жестче и напоминает местную водку. Словом, там можно жить».
В результате фильм получился непохожим на шаблон тогдашнего военного проката. Сборы у публики он делал невероятные и был одобрен в Кремле. Эрдман этой ленты стеснялся в силу ее пропагандистского оскала и открытой агитационности.
Министерство кинематографии СССР выставило продукцию Эрдмана и Вольпина на Сталинскую премию. Решение было рискованным. С одной стороны, авторы – политзеки, с другой, – работники Ансамбля песни и пляски НКВД. Как известно, все лауреатские списки просматривал и утверждал сам Сталин. Память у него была сумасшедшая, особенно, когда касалось дел неблаговидных. Кинофильм «Смелые люди» на премию пропустили. Сталин лично установил третью премию вместо назначенной второй. Политзеки Эрдман и Вольпин получили значки с профилем Сталина бронзового достоинства и небольшую денежную награду, поскольку 25000 рублей делили на всю съемочную группу.
Эрдман отлично понимал, что для легализации его положения звание Лауреата Сталинской премии – шаг в высшей степени положительный. Так и появилась у Эрдмана первая и последняя Государственная премия СССР. Пили по этому поводу на бегах в ложе для творческой элиты беспробудно. Упомянутый выше Арнольд наладил доставку коньяка прямо на трибуны через конюшни. И водку «Кизлярскую» не забыл.
Для Николая Эрдмана и Михаила Вольпина был открыт путь в большую кинематографию. Дело хорошее. Но, забегая вперед, скажу, что особых творческих результатов оно не дало. Последующие фильмы, в частности, «Каин ХХVIII» по сказкам Евгения Шварца – хорошее кино. Блестящие актерские работы Эраста Гарина и Юрия Любимого, достаточно смелые аллегории авторов сценария, но все это как-то не сложилось в великую ленту. Подозреваю, что была упущена некая сатирическая энергетика. Может быть, потому, что Николай Робертович уже начинал серьезно заболевать.
На очереди была очередная творческая оплеуха. Эрдман получил заказ на сценарий о футболе. Страна бредила кожаным мячом. Лужников еще не было, а Центральный стадион Динамо был заполнен до отказа на любом матче, после которого публика, не желая ломиться в метро, громадной колонной шла по центральной части Ленинградского проспекта (она тогда была бульварной) и горячо обсуждала все происшедшее.
Николай Робертович футболом горячо интересовался, дружил со знаменитым комментатором Вадимом Синявским и с блестящим нападающим «Динамо» Константином Бесковым.
В качестве консультантов авторам сценария предложили таких знаменитостей, как тренер Михаил Якушин и нападающий Григорий Федотов. Основа интриги будущего фильма – недавние триумфальные гастроли футболистов московского «Динамо» в Англии. Они тогда здорово сыграли, победив с общим счетом 19:9. Но то, что основной процент мячей был забит в ворота любительской команды Уэллса, никого не волновало. Мы заставили себя уважать на родине футбола!
Не надо забывать, что уже шла «холодная война». Черчилль произнес свою знаменитую речь в Фултоне. Наши отношения с другими союзниками по антигитлеровской коалиции шли под откос, и сценарий Эрдмана получился не спортивным, не комедийным… из всего фильма в памяти осталась только песня Блантера «Выше знамя советского спорта».
А потом последовала разгромная статья в «Правде», напечатанная на второй странице, как рецензионный подвал. Называлась она «Неудачный фильм о спорте». По Москве поползли слухи о том, что Сталин отозвался о фильме, как о ходульном и пошлом. Кстати, говорилось, что в нем были заняты великие актеры, чего я сейчас никак не могу припомнить, скорее, там снималась желторотая молодежь. Из ветеранов, помню, был знаменитый вратарь Анатолий Акимов. Фильм, действительно, получился неудачным: интриги натянутыми, драматургия высокопарно-эстрадная… Высшую категорию ленте не дали, но денежные сборы она имела большие. Так что Эрдман, потирая руки, говорил: «В нашей стране и футбол на высоте, даже неудачный фильм дает хороший прокат и потиражные».
Далее пошли анимационные удачи по сказкам Перро и Андерсена. Обретен был статус кво, но, к сожалению, далеко не во всем.
Врачи заставили Николая Робертовича бросить курить трубку, обнаружив кожный рак на языке. Затем тяжелое воспаление легких с подозрением на рак. Короче говоря, ему пришлось пролежать в больнице с радиоактивными иголками в языке, которые, чтобы он их не проглотил, приклеивали на ниточках с внутренней стороны щеки.
Так он и лежал с иголками во рту, приговоренный к полному молчанию. Нельзя было ни пить, ни курить. Настроение было гнусное. Тогда-то Эрдман еще более сблизился с актером Юрием Любимовым. Любимов приходил в больницу, рассказывал массу забавных вещей и, между прочим, делился своими планами организации на основе собственного курса в Вахтанговском училище нового театра. В ответ Эрдман только мычал и писал Любимову записки.
Николай Робертович был в тот момент женат на рядовой артистке кордебалета Большого театра, дочери обрусевшего англичанина, женщине сухой, расчетливой и резкой. Она виртуозно материлась, что очень забавляло Эрдмана. У этого легендарного бабника был странный вкус. Он, конечно, любил интересных женщин, но как бы отсекал от себя любого человека женского пола, обладавшего умом и обаянием, могущего оказать на него какое-либо влияние. Как я теперь понимаю, он и в браках оставался одиноким, живущим своими законами и своими пристрастиями. Не дай Бог, их было нарушить. В ответ он метал такие ядовитые словесные стрелы, что это мало кто из женщин мог перенести. Он замыкался в своем кабинете, неохотно выходил к гостям в столовую и иногда внезапно исчезал.
Эти обстоятельства и дали основание считать, что он постоянно что-то пишет «в стол» для будущего свободного читателя.
Ничего подобного. Он просто поденно работал. Когда удачная мысль приходила в голову, торопился ее записать. Многие из своих сценариев для кукольных фильмов он диктовал Наталии Горчаковой, дочери Николая Михайловича Горчакова, ассистента и литературного сотрудника самого Станиславского.
Скажем прямо, не очень везло Эрдману с браками. Он несколько раз женился, но к женам относился, скажем мягко, без преклонения.
Меня всегда восхищал эрдмановский метод ухаживания. Не скрою, я ему подражал и подражаю до сих пор. Да, метод этот несколько старомоден. Один из главных постулатов Эрдмана: «Современные женщины, независимо от возраста, совсем не избалованы, чем моложе, тем наивнее. Если, расставаясь с ней, подаешь пальто, она убеждена, что ты любишь ее и легко женишься». Увы, он был прав. После войны мужчин не хватало, и прекрасный пол жил несбыточными ожиданиями, основанными на собственных представлениях о счастливой любви.
Эрдман вряд ли этим пользовался, скорее, ставил некий эксперимент, проверяя воздействие своего мужского обаяния. Женщины к нему рвались, но настоящей семейной жизни не получалось. Вокруг этого всегда присутствовал какой-то холодный этикет, и классически подтверждалось пушкинское:
«Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей».
Ни в драматургии Эрдмана, ни в его сценариях, ни в стихах настоящей любовной лирики нет. Все больше добрая, а иногда и недобрая усмешка. Обожание, которым его награждали женщины, с годами становилось все более кратким. Бывшие жены старались устроиться понадежнее, получше. Детей не было. Так что после смерти Николая Робертовича с авторским наследием, да и имущественным, возникли проблемы.
Самое ужасное, что обнаружилось после смерти Эрдмана, следующее: примерно с середины тридцатых годов он ничего серьезного не писал. И причина этому одна – страх! Он никогда на эту тему не заговаривал, но я заметил, когда что-то ему рассказывали из последних событий общественно-политической жизни (после смерти Сталина об этом можно было говорить свободно), он вдруг прерывал собеседника странным вопросом: «Все это хорошо. Но скажите, когда опять будут сажать?»
Хрущевскую оттепель Эрдман принял без видимого энтузиазма, но интерес к тому, что происходит в политике, естественно, возрастал. На него ужасное впечатление произвело самоубийство Фадеева. Он считал этот выстрел закономерным и говаривал, что «душитель русской литературы совершил благородный и красивый поступок, застрелившись из пистолета своей партизанской молодости».
Николай Робертович стал чаще встречаться с его вдовой, Ангелиной Степановой, говоря, что она, как никто другой, нуждается в моральной поддержке. У Эрдмана и Степановой, кроме нашумевшего давнишнего романа, было, как ни странно, нечто общее, их весьма роднившее. Трудно себе представить более закрытых людей. Эта закрытость проявлялась и в их личном общении в возрасте уже преклонном. Создавалось впечатление, что оба они хотят сказать друг другу нечто особенно важное, но не говорят, дабы друг друга не ранить.
Я присутствовал при таких трудных диалогах и признаю, что в отличие от других знакомых Эрдмана, Ангелина Степанова меня открыто недолюбливала. Однажды, когда Николай Робертович похвалил мой перевод и мое концертное чтение «Истории солдата» Игоря Стравинского-Рамю, Ангелина Степанова, не замечая моего присутствия, заявила, что это любительские вариации на давно известные темы. Я не обиделся, так как к этому моменту воздействие моей работы на публику было строго проверено и сомнений не вызывало. Хотя нелишне вспомнить и другие реакции на эту мою первую серьезную попытку написать стихи.
К этому времени созрел скандал с «Доктором Живаго» Пастернака. Все государственное внимание было обращено в эту сторону. Надо сказать, что роман «Доктор Живаго» Николай Робертович прочел одним из первых. Когда все наперекор здравому смыслу ругали роман, Николай Эрдман заметил: «Самая значительная прозаическая вещь в русской литературе 20-го века. Она будет жить долго. А стихи к роману вечны. Гениально Борис Леонидович придумал в качестве бессмертного приложения тетрадку стихов Юрия Живаго. Хотел позавидовать, да глупо».
С Пастернаком он встречался, ездил в Переделкино и со мной, и с Борисом Николаевичем Ливановым. Только тесной дружбы с Пастернаком не выходило. Борис Леонидович очень много, если не все, воспринимал близко к сердцу и был чрезвычайно открыт. Эрдман – полная ему противоположность. Всегда отшучивался, а свою литературную деятельность продолжал называть «поденщиной», или «исправительными работами» и даже кокетничал этим: «Зарабатываю для ипподрома и на коньяк. Баста».
Не знаю, удалось ли мне передать страшную трагедию талантливейшей личности, сломанной советской властью еще в начале творческого пути?.. Эрдман никогда не был ни трусом, ни слабаком. То, что с ним произошло, я описал в достаточных подробностях. Не хватает одного – деятельного участия Эрдмана в работе Театра на Таганке под руководством Юрия Любимого.
Буквально с самого начала при постановке любой пьесы Юрий Петрович не начинал работу без благословения Николая Робертовича. Однажды он сделал ему заказ на инсценировку «Героя нашего времени» по Лермонтову. Эрдман жаловался, как немеет перед прозой гениального русского поэта, что у него перо валится из рук. Может быть, в качестве самозащиты, Николай Робертович на все корки разносил драму «Маскарад», хотя видел ее в блестящем исполнении Рубена Симонова и Аллы Казанской. Он был настолько несправедлив к этому произведению Лермонтова, что когда я как-то к нему зашел и застал в гостях Бориса Барнета, который был тогда женат на Алле Казанской, Эрдман тихо сказал: «Хорошо, что ты пришел. А то мне надоело говорить о том, как Аллочка велика в плохой пьесе русского гения». Естественно, из инсценировки ничего не вышло. Ее потом дописывала популярнейшая тогда актриса, умная и чуткая женщина Людмила Целиковская. Но и у Люси ничего не получилось.
А я поймал себя на том, что до сих пор, перечитывая «Героя нашего времени», думаю о Николае Робертовиче, которому эта неудача была чрезвычайно тягостной.
Конечно, Эрдману было лестно корректировать всю работу Театра на Таганке. Но настоящего творческого удовлетворения он от этого не получал. Его раздражали пьесы по Трифонову, прозу которого он не любил, особенно «Дом на набережной», приводивший его в тихое бешенство. Спектакль «Мастер и Маргарита» (Москва стояла тогда за билетами по ночам) он тоже отринул, произнеся фразу поистине мудрейшую: «То ли Бог, то ли Сатана, то ли Рыбка, то ли Пипка… Никак этот дуализм не возьму в толк».
Не так давно я был в Театре, выпил у Юрия Петровича немного водки перед началом спектакля на тему «Доктора Живаго» и с удовольствием обнаружил в кабинете большой портрет Николая Робертовича Эрдмана. Надо бы попросить копию для себя…
Жаль, что так мало осталось от Эрдмана, я имею в виду литературу. Попытка гарвардского докторанта Джона Фридмана издать полного Эрдмана, включая даже цирковые работы, дело благородное. Но стихи, басни на английском языке очень теряют. Обаятельные мультики в пересказе мало что значат. Я также думаю, что для Джона Фридмана, с которым я хорошо знаком и который любезно ссылался на меня в своих сочинениях, был трудно доступен тот Эрдман, коего мы, очень немногие, знали хорошо.
Сверлит голову неприятная мысль: Николай Эрдман напомнил мне трагическую судьбу поэта и драматурга Михаила Светлова: яркое начало, совпавшее с послереволюционным периодом. Затем, словно перегоревшая лампочка или гасла, или еле светила из остаточного принципа. Но ежели источник света трясли или передвигали, контакты вновь соединялись, вспыхивало нечто настоящее, то ли в разговорах, то ли в анекдотах, а потом опять блеклая повседневность. Бега, коньяк или… нечто в этом роде.
По-моему, пьеса «Самоубийца» – факсимиле судьбы самого Николая Робертовича, где есть как всегда и правые, и виноватые. Роковая фигура героя, который достаточно твердой рукой, словно скульптор, высекает собственные магические контуры, несомненна. На все воля Божья. Творец, как известно, самоубийство не поощряет. Мы, жившие и знавшие Эрдмана, должны помнить, сожалеть и простить.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Частный архив»]
Дата обновления информации (Modify date): 15.05.12 17:23