События
Прощальная акустика
Владимир Бердичевский. Видится и снится.
Стихи / Илл. Вл.Бердичевского и Вл.Каширина.
– Хайфа, 2011.
Вернейший признак поэзии – это когда слово само просится на уста. «Над нами трассы перелетных птиц». Ничего вроде бы особенного – простая, безо всяких там «образов» констатация факта. Ну, трассы, ну, перелетных птиц. Мне-то что до них? А вот поди ж ты, как произношу, так радостью наполняюсь едва ли не телесной – как будто в нарзанную ванну окунулся!
И другой признак, не менее верный: как бы тихо ни произнес, хоть шепотом – звучит все равно громко. Видать – вернее, слыхать, – хорошая акустика туда каким-то образом уже «встроена».
Владимиру ведома тайна русского слова. Нет, не в том смысле, что он ее разгадал, а в том, что слово ему является во всей своей тайне. За свои 70 с небольшим написал он не очень-то много, едва на тоненькую книжку набирается. Помимо прочих причин опять же из-за того, что очень уж велик его пиетет перед тайной русского слова: не дай Бог всуе к нему прикоснуться! Оттого стихи у него рождаются только в те минуты, когда нельзя их не писать. Об этом самом «нельзя» дает ему знать, как правило, само слово: без спросу залезает в уши, садится на язык и не отстанет, покуда его пленник не потрудится другими словами создать подобающую ему акустическую среду. А должное, т.е. согласное с тем словом завершение труда узнается опять-таки на язык и на слух.
«…качая свет и темень» – не помню, как этот стих начинался в черновом варианте (на месте того начала потому и ставлю многоточие). Помню только, что прежним началом ни я, ни, главное, сам автор не был доволен. И все искал замену. Наконец, нашел то, что надо: «как бы качая». Это самое «как бы», уже отмеченное дурной репутацией даже среди тех, кто прежде в разговоре его вставлял куда ни попадя, место в стихе нашло как нельзя более свое – как раз благодаря ему качание тут не только значится, а даже и слышится. По тому же критерию к месту оно пришлось и в таком стихе: «как бы вибрируя от ветра».
Слаженность звучания со значением, на мой слух, виртуознейшая.
Как правило, повторю, именно от самого слова слышит Владимир призыв к творчеству. Но однажды произошло в его жизни тяжкое из этого правила исключение: нельзя было тогда не писать просто потому, что под угрозой оказались его рассудок, телесное здоровье, а может, и сама его жизнь. Так на нем сказалась гибель в автокатастрофе необычайно одаренного одиннадцатилетнего мальчика, его сына. К бумаге (или к экрану) припадают многие в тяжкие минуты жизни, но далеко не у всех в ходе писания кардинально меняется первоначальный его мотив: излить душу. Допускаю, почти даже уверен, что и Владимиру лист бумаги поначалу был необходим для того же самого. Но кабы с этой целью он и был использован, излилось бы тогда на него то, что теснилось в душе: горечь, тоска, отчаяние, а может, что и похуже. Так ведь нет же!
Ручеек все бежит, течет,
Огибая сапоги, холодя.
На себе коробок несет,
Эта наша с тобой ладья.…
Омывает сапоги вода.
Облака закрывают синь.
Исчезает ладья в никуда.
Я стою у ручья один.Ты не можешь ко мне – я могу лишь к тебе.
Как назвать место встречи – не знаю.
И давай среди звезд, как на бренной земле.
Мы луной как мячом поиграем....
Нам не нужно домой. И на шар голубой
Не дойдут ни улыбки, ни тени.
Только солнечный луч, зацепившись стрелой,
Донесет доброту и прощенье.
Кто стихи умеет читать ушами, а не только глазами и рассудком, тот ничего из вышеназванного тут не услышит: ни тоски, ни отчаяния, разве что горечь. Да и та не саднящая – напротив, какая-то целительная горечь. В этом-то все и дело: не излиянием души является творчество, а пресуществлением того, что тяготило душу. Иначе какое ж оно творчество?! Да, русское слово тогда он сам призвал к себе в душу. Призвал, повинуясь, быть может, потребности ее излить. Но как только оно отозвалось, тут же дало ему знать, что не ради того на зов пришло, – а чтобы ее, душу, исцелить. В точности по Баратынскому: болящий дух врачует песнопенье. Врачует, – а не служит средством его, духа, – покуда он болящий, – самовыражения.
Хотя в стихах Владимир себя, конечно, выражает. Но выражает – что? Свое мнение о себе – или настоящую свою суть, о коей он сам узнает как раз вследствие ее выражения в слове? Если первое, то занятие это попросту бессмысленное: ну, выдал на бумагу то, что про себя мнишь, – и что с того? А если второе, то поэтом, наверное, и становится тот, для кого любовное общение со словом оказывается вернейшим способом познать себя. И автор сборника, полагаю, в том не исключение. Потребность в самопознании у многих пропадает на исходе юности. У Владимира же она сохраняется и по сей день.
Читателю его стихов – сужу, разумеется, по себе – открывается в нем такое, о чем не узнать в бытовом общении с автором.
Погружаюсь как в воду в прошлое
И неспешно иду ко дну.
Это зелень монеты брошенной
Манит в темную глубину.И наплывом вёсны и лета,
И зимы будоражащий слог,
И порывы осеннего ветра,
Что срывают последний листок.Я приемлю тебя, осеннее,
Превратившее листья в шум.
Я прошу у небес прощения
И у близких того же прошу.
Выраженное в этих строках состояние души до читателя доходит прежде, чем он доберется до последней строфы, где звучит умиротворение. Но слышится-то оно уже в первой! Хотя при «глухом» прочтении (без включения слуха) «иду ко дну» и «в темную глубину» немудрено принять за выражение чего-то противоположного. Вот что со смыслом делает интонация! «Умиротворение», впрочем, слово слишком общее, приблизительное. На что-то более точное наводят другие стихи:
Внимаю лепет лепестков
И сине небо сквозь ресницы.
Таковы они в прежнем варианте. Не помню, из каких соображений автор строчки забраковал. Но уж определенно не из тех, что они, дескать, не по норме русской грамматики. Это смотря по какой норме. Современной – да, не соответствует. Зато во времена Пушкина винительный (а не дательный) падеж у дополнения к «внимаю» как раз и был нормой. Но почему автор архаическую форму тогда предпочел современной? Конечно, не потому, что она архаическая. По моему разумению, она более согласная с духом языка. Приставка «в» по значению противоположна «вы». Если «вынимаю» – синоним к «удаляю», то, стало быть, «внимаю» – к «приемлю». Вот и в стихах речь идет не об устремлении разума (или чувства) к чему-то внешнему – как это понимается по современной норме, – но о приятии этого внешнего как своего, внутреннего.
Так оно читалось в варианте, повторю, забракованном. Но для меня и он показателен как поэтическое выражение… Нет, не столь выражение, сколь свершение силою слова того главного, чем жизнь поэта смолоду осмыслена. Не ошибусь, полагаю, коль это главное назову на библейский манер: наполниться днями.
Одно дело – безотчетно жить «внутри» сего дня (так, собственно, мы все и живем). Совсем иное – день минувший призвать в сей день, дабы его пережить заново, вглядываясь в его «облик» и вслушиваясь в весть, какую тогда он тебе принес. Я приемлю тебя, осеннее – приемлю как раз потому, что листья (древесные ли, календарные) оно превратило в вещий шум, о чем-то жизненно важном возвещающий.
В узорах желтых на зеленом Кружить, устать, упасть в траву Под сень осин, берез и кленов И в небо прокричать: живу-у!
Есть ли в этом «живу-у!» согласие с просьбой у небес прощения? Почему же нет? Прощения ведь ждешь на прощание, – а когда со всем, под небесами тобою встреченным, прощаешься, тогда-то, как ни странно, с предельной полнотой этим и живешь! И дай Бог Владимиру в этом благодатном – вернее, благобратном – прощании с прожитым и впредь как можно дольше прожить. А почему оно благобратное – о том едва ли сумею сказать лучше Вячеслава Шевченко, замечательного (хотя и малоизвестного) мыслителя, чьей дружбы я удостоился в последние годы его жизни. Посему процитирую одно из его писем.
«О прощальной перспективе я пишу безо всякой горечи. Неужто мы с тобой не обсуждали ее как лучшую из перспектив? Обратная перспектива богаче перспективы встречной (центральной) или параллельной (китайской). Я издавна ее строю и пестую… Представьте себе, например, что вас уже нет… А теперь допустим, что перед тем, как навсегда забрать, вас отпустили в сей мир еще на одно мгновение, чтобы «в последний раз» на него взглянуть. Запомнить, с чем именно вы расстаетесь… Такой, или примерно такой смысл укрывается, полагаю, за словами, адресуемыми обычно высочайшему искусству, видеть мир sub specie aeternitas (под знаком вечности). Никто не умеет сказать, как выглядят обычные вещи с этой предельной точки зрения, но чувствуют все, кто причащался искусству… Существует, стало быть, некая визуальная форма, на которую можно сознательно настраиваться и переключаться по мере надобности. Ее-то я и называю прощальной. Такова, я полагаю, перспектива последнего взгляда, в какую встраиваются все вещи тогда, когда с ними расстаются навечно. Но пока твой час не настал, в той перспективе вещи не тают, а, напротив, источаются даром. Почему она и становится, так сказать, обратной: обнимает круговым строем дивных вещей».
У автора письма речь шла о форме визуальной, об особой оптике благобратного взгляда. Но ведь и слух может быть настроенным на благобрать. И как раз стихи этого сборника замечательный тому пример. На дни, прожитые и ныне проживаемые, отзываются они прощальной акустикой.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Израиль»]
Дата обновления информации (Modify date): 15.05.12 19:11