Воспоминания

Людмила Грушина

Из дневников 1960–1970-х годов

Март 1963

О времена, о нравы! Весна 1963 года. Встреча руководителей партии с писателями. Вот фрагмент речи Н.Хрущева на этом собрании (это не было опубликовано):

«Не могу не остановиться еще на одной стороне жизни, соприкасающейся с искусством, – я имею в виду предметы быта, и прежде всего одежду. Говорят, ничто так не переменчиво и не капризно, как мода, и (прошу понять меня правильно!) мы не хотим ни в какой мере навязывать свои вкусы нашему уважаемому Дому моделей. Но мы хотим все-таки изложить свое отношение к задачам и направленности в творчестве художников одежды. […] Ведь одежда содействует воспитанию эстетических вкусов широких масс. Но всё ли благополучно в этом деле? К сожалению, положение рисуется нам не в таком розовом свете, как кажется некоторым легкомысленным журналистам, чьим писаниям на эту тему отводит слишком много места «Вечерняя Москва». У нормального человека не могут не вызывать чувства раздражения некоторые моды, занесенные в нашу страну с Запада.

Мне пришлось много поездить по стране. Я видел одежду русских, украинцев, казахов, узбеков, армян, грузин и других народов нашей великой многонациональной страны. Это красивая одежда, приятно смотреть на людей, в нее одетых. А то, что называют современной модной одеждой, это просто непристойность какая-то, черт знает что! В особенности женская одежда. Что стоят одни только короткие, обтягивающие, узкие юбки! Вы приглядитесь внимательнее, хотя, видимо, призывать к этому не нужно, т.к. я сам видел, что мужчины на улицах чересчур к этому внимательно приглядываются. Надо понять истоки этой моды, которая пришла к нам с Запада, где молодежная преступность растет из года в год. […] Может ли наш советский человек, наша советская женщина-труженица, мать идти на поводу у буржуазии, всюду сеющей яд своей идеологии?!

Всем известна аксиома идеологической борьбы – там, где нет идей коммунистических, там появляются идеи буржуазные, природа не терпит пустоты. Одежда – тоже идеология. Там, где нет одежды коммунистической, появляется одежда буржуазная. Человек не может ходить голым.

Мы за одежду, в которой человек может идти на подвиг ратный и на труд. Солдат, когда идет в бой, одет так, как нужно для боя, а не в узкую юбку. […] Я повторяю: одежда – это идеология, недаром в годы революции говорили, что через одежду просвечивает пролетарское происхождение. К сожалению, к распространению неправильных, примиренческих взглядов на этот вопрос немало труда приложил и тов. Кассиль, который неверно ориентировал нашу боевую, замечательную молодежь. Да и вообще редакции журнала «Юность» надо всерьез подумать, кому служит, куда ведет этот популярный журнал. Партийное руководство в его работе осуществляется слабо. Повторяю, западную моду наш народ не может взять на свое идейное вооружение, а то, что народ не принимает, не может быть передовым, оно обречено на отмирание».

Прямым ответом на «заботу партии» явилось открытое партийное собрание в издательстве «Советский писатель».

О встрече руководителей партии с писателями рассказал Рюриков. Вот некоторые тезисы его выступления.

«Эренбург дает очень шаткий критерий ценности – что наше и что не наше? “Я делю книги на те, которые мне нравятся, и те, которые не нравятся”. Молодые говорят, есть книги талантливые и неталантливые (Аксенов). Провели анкету среди молодых. На вопрос, каких писателей они (молодые) считают своими учителями, трое написали – Горький, двое – Шолохов, остальные – всяких других модных писателей. Узость под видом смелости!»

Спросили, о чем говорил Тольятти в своем выступлении по вопросам литературы и искусства (в газете «Унита»).

«Тольятти сказал: “Мы делаем акцент на свободу творчества”».

Карпова (с места): Он исходит из условий Италии!

Затем, выступая, Карпова (главный редактор «Советского писателя») заявила:

«О Евтушенко и Вознесенском. Нас упрекали, почему мы дали такие большие тиражи. Обсуждали “Яблоко” [Евтушенко], критиковали. Со вторым вариантом Евтушенко пришел к Лесючевскому [директор “Советского писателя”]. Он редактировал сам. Книга Вознесенского (“Треугольная груша”) проходила неправильно: он пришел со своим редактором (Межелайтис). Не следовало многие стихи пропускать.

Сейчас мы должны учесть промахи и пересмотреть планы и даже верстки. Поэтому рассказы Войновича мы не приняли для книги, книга Н.Матвеевой [речь о “Кораблике”!] изучается. Поступило много рукописей по лагерной теме. Нужно подойти к ним по-партийному! (Например, к книге Волкова “Воспоминания моего современника”). Спор с Антокольским, он представил “Горькую тризну” (1956). Слово о том времени не получилось – мы виноваты в прошлом. Некрасов (“Кира Георгиевна”). Мысль неверная, что лучшие люди прошли через лагеря. Окуджава предлагал свою повесть, но в том виде публиковать нельзя. Или Бакланов – “Мертвые сраму не имут”. Подлецы у него остались жить, а герои погибли! Или стихи Халифа, мы еще не решили, к какому выводу прийти [верстку рассыпали]. Из книги Огнева выбросили 1/4 текста. Сигнал Тугласа решили изъять, набор рассыпать».

Так руководство издательства отреагировало на призыв партии завинтить гайки.

Андрей Вознесенский

Андрей Вознесенский читал на телевизионном «Огоньке» «Антимиры» и «Елену Сергеевну». Когда озадаченная аудитория промолчала, он спокойно сказал: «Вот такие мои стихи». Педагоги обиделись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Интересно оформляют у нас в издательстве «Советский писатель» «Треугольную грушу» А.Вознесенского. Художник Володя Медведев (и потом постоянный художник всех книг Вознесенского в «Совписе») сегодня носился по издательству с суперобложкой «Треугольной груши». Рад, сделали здорово. Мы стащили себе по несколько обложек.

Пародия Асадова на А.Вознесенского 1963 года

К оригинальности я рвался с юности, Пленен помадами, шелками-юбочками, Ах экстрадевочки! Ох, чудо-бабы! То сигареточки, то баобабы!.. Картины Рубенса, клаксоны «форда», Три сивых мерина, на дне фиорда, Три пьяных мерина, две чайных ложки, Старухи пылкие, как в марте кошки. Глядят горгонами, шипят гангренами, Кто с микрофонами, кто с мигрофенами. Но мчусь я в сторону, где чёлок трасса, Расул Гамзатов кричит мне «Асса! Шуми!» – басит он. И я – шумлю. «Люби!» – кричит он. И я – люблю. Мотоциклисточки. Чувихи в брючках Мне в руку лижутся и в авторучку, Но я избалован и двадцать первую Согну в параболу, швырну в гиперболу. Я был в соборах, плевал на фрески, Смотрел к монашкам за занавески. Гоген, Растрелли, турбин аккорды… И вновь три мерина на дне фиорда. Три пьяных тени, сирень в бреду, Чернила в пене… перо в поту. Чего хочу я? О чем пишу? Вот если выясню – тогда скажу.

Андрей Вознесенский
(Фотография Л.Грушиной)

Пародия Б.Куликова

Новелла Матвеева

29 сентября 1962 года

Я деградирую.
Я деградирую.
Спрыгнул с Котельников
и не планирую.
Свищу я камушком
пращи Давидовой,
пригнулись бабушки,
но мне завидуют:
«Эх, взлететь бы
апрельской вербою,
чтобы время –
наоборот:
на Таганку бы встать
31-ю, 110-ю
на
аборт…»
Лечу над всеми я,
руки врозь,
посеял семя я
на
авось.
Куда я шмякнусь
кусищем мяса?
Когда сожрет меня
котище Вася?..
С усов он слижет
кровь мою
и скажет:
«Я тебя люблю».

В музее Маяковского вечер молодых поэтов. Вел Виктор Боков. Впервые видела и слышала Новеллу Матвееву. Поразило всё – и умные и тонкие стихи (читала «Солнечного зайчика», «Сумерки богов», «Снежинку» и др.), и, главное, – песни.

Новелла Матвеева
(Фотография Л.Грушиной)

Откуда-то раздобыли гитару и попросили ее петь. И вот звучат «Окраина», «Кораблик», «Ветер». Небольшая аудитория забита до отказа, в основном – студенты. Принимали восторженно – такая трогательная романтика. Но она не может долго петь (не очень здорова). Потом крутили пленку с записью ее песен.

Октябрь 1962 года

Подняла я все издательство («Советский писатель») на ноги – хочу, чтоб организовали встречу с Новеллой Матвеевой. Но приехать она не сможет (здоровье не позволяет, а живет у черта на рогах – Бутырский хутор. Каждое выступление стоит ей неимоверных сил и огромного времени). Решено поехать к ней в гости, да и она с радостью приглашает.

В нашем издательстве готовится ее первая книга, рабочее название «Янтарь» (потом она вышла под названием «Кораблик»; это я подсказала ей так назвать книгу – выплывает, мол, первый кораблик. Она тогда промолчала, но «Янтарь», однако, стал «Корабликом»).

Собрались внезапно, старались делать это по-тихому – нельзя же вваливаться в большом количестве к не очень здоровому человеку. И то набралось нас 11 человек.

Новелла была несколько удивлена тем, что нас оказалось так много, и, взяв гитару, сказала, что даже чувствует некую ответственность перед такой большой аудиторией. Но скоро стало все по-домашнему. Вокруг некий поэтический беспорядок, в комнате оказалось лишь 3 стула, сидели на полу, на кровати, кто где. Новеллу усадили на стул посреди комнаты – и… началось… Все, кроме меня, слышали Новеллу впервые. Как-то все сразу притихли, удивленные. Все перенеслись в романтический мир трогательных пингвинов, умных, живых корабликов, сказочную страну Дельфинию и город Кенгуру. Она удивительный композитор и тонкий поэт. Веет чем-то гриновским. Понимаешь, что многое далеко от современной жизни, но этот романтический мир не может не нравиться, ясно, что сказка эта родилась в воображении человека, изолированного от жизни и от людей (говорят, что она 10 лет была прикована к постели), не из опыта жизни, а из книг.

Но мир ее песен волнует, очищает, и ни капли пессимизма. Пела она с небольшими перерывами 3,5 часа. В промежутках засыпали вопросами; вопросы – разные, ответы всегда интересные.

– Как вы относитесь к Марине Цветаевой?

– Она действует на меня как барабанный бой. Она мастер, она – волшебница. Это настоящая Диана с колчаном стрел, но много читать ее я не могу. Мастерство Цветаевой безупречно, это королева.

Об Окуджаве. Сама спросила, нравится ли он нам. Заметила, что в его мелодиях порой проскальзывают блатные нотки. О Евтушенко: «У него можно выкинуть слово из песни…»

О Вознесенском: «Мне нравятся его ранние стихи («Гость у костра», «Мастера»), а в последней книге [имеется в виду «Треугольная груша»] он выворачивается.

О Белле Ахмадулиной: «Мне нравится ее мастерство, но суть ее я не принимаю».

Наш слепой товарищ пытался выпытать тайны творческой кухни Новеллы. Как она сочиняет песни? «Чаще всего идет от гитары. Обычно музыка и слова ложатся вместе, иногда сочиняется музыка на готовый текст».

Новелла бежит ставить чайник, ей очень хочется угостить нас чаем. Правда, в доме всего 3 чашки, но мы гости некапризные и быстро управляемся, нам хочется песен, и только песен. Гитара Новеллы ласково-грустная, песня вплетается в мелодию и постепенно стирается, поет не голос, но душа…

Слепой спрашивает, почему Новелла не пишет о любви. Это было очень интересно, то, что среди нас оказался слепой; вопрос его не прозвучал бестактно. Он ее не видел. Новелла сказала, что не любит эту тему, слишком она затрепана и опошлена. Что не хочет жаловаться (это вырвалось случайно).

Я много фотографировала (потом ее портрет будет опубликован в сборнике «Кораблик», за что я получила даже гонорар – 7 рублей!).

Когда мы вышли от Новеллы, слепой спросил-предположил:

– А Новелла, должно быть, красивая?

Через несколько дней я сделала пробные фотокарточки, написала ей об этом. Я так долго ее мучила в прошлый раз, заставляя позировать. 15 ноября Новелла позвонила и пригласила прийти.

Было уже 9 часов, когда я к ней приехала в общежитие Литературного института (где мы все у нее и были). Я волновалась – вдруг ей не понравятся фотоснимки? Одна из них, на мой взгляд, лучшая из фотографий, ей действительно не понравилась: это был чисто женский подход. «Какая я страшная!» – сказала она. Зато другие 15 ей понравились.

Снова хозяйка хватает чайник и бежит на кухню. Пьем чай, Новелла благодарит за снимки, удивляется, что я категорически отказываюсь от денег, которые она мне предлагает. Смешная! Я пытаюсь говорить, что это моя скромная благодарность за то удовольствие, которое доставляют мне ее стихи и песни, что это от чистого сердца.

В субботу 17-го в ЦДЛ вечер песен Новеллы Матвеевой, исполняет Кира Смирнова.

Новелла дарит мне свои стихи.

20 декабря 1962 года

Сегодня жутко холодно; как назло, долго нет 18-го автобуса. Обещала Новелле привезти фотографии. Вчера она позвонила и сказала, что последнее время очень плохо себя чувствует. После часового мучения в автобусе (час «пик»!) стою у двери комнаты 90. За дверью слабый голос: «Войдите!», а дверь заперта на ключ. «Я болею», – говорит Новелла, открывая дверь. В комнате очень холодно, Новелла сидит в каком-то флашроке (пальто?), на шее шерстяной шарф, голова повязана платком, а сверху вязаная шапка. Полумрак (верхний свет Новелла не зажигает, говорит, режет глаза). Тоскливая обстановка. Как всегда, хватает чайник и идет (несмотря на мой протест) на кухню. В этот момент в комнате появляется молодой человек, тоже студент Литинститута (пришел попросить пишущую машинку). Сразу начинает говорить о встрече писателей с Хрущевым (17-го). Я уже кое-что знаю от Егора Исаева. Интересно проверить сведения. Всё совпадает. Кто-то сунул Хрущеву четверостишие Новеллы (какое?). Хрущев потряс им в воздухе: «Вот тут одна девица пописывает стишки…» (??!) Отзыв был резко отрицательный. Новелла говорит, что ожидала, рано или поздно появятся такие отзывы в критике, а у нее нет возможности защищаться, часто выступать, создается «какая-то сомнительная популярность».

Пьем чай. Я показываю ей «Юманите» – там интервью с Вознесенским и его портрет. Рассказываю о вечере в Энергетическом, где спрашивали о ней. Говорим о Кире Смирновой (Новелла не давала ей никаких указаний, когда та разучивала ее песни). Спрашиваю о книге, которая будет выходить у нас в «Советском писателе».

– Как мне трудно жить… [Сколько горечи в этих словах, и как это совсем не чувствуется в ее стихах.] Самые искренние мои стихи не печатают. Сколько пишется сейчас стихов, которые будут читать в следующем поколении. Обидно… Создается не совсем верное мнение о поэте, и тем самым он, поэт, компрометирует свое время.

Фотографии мои понравились. Я очень рада. Но пора и честь знать. Новелла совсем больна. Мне почему-то очень грустно.

А на стене висит кораблик – настоящий пиратский корабль, в нем сидит дикарка, и на парусе изображен дикарь с луком. На столе грустный пингвин.

Я сказала, что, вероятно, буду корректором ее книги.

– Да? – с интересом взглянула она.

– Правда, это вам ни о чем не говорит…

– Нет, почему же?

24 декабря 1962 года

Опять еду к Новелле, я обещала отвезти ее рукопись в издательство. На стук никто не отвечает, хотя я вижу на полу полоску света. Спит? Очень больна? Стучу громче и зову: «Новелла!» Вдруг открывается дверь соседнего номера, выходит Новелла. Сегодня она выглядит совсем иначе, чувствует себя почти хорошо. Очень обрадовалась, что я приехала ей помочь. Принимаемся за работу – я помогаю раскладывать стихи, нумерую страницы оригинала, Новелла печатает. Потом вместе сочиняем заявление Лесючевскому об изменении прежнего названия. Сборник решено назвать «Кораблик»!

Оказывается, Хрущев обвинил Новеллу в абстракционизме, потрясая в воздухе «Солнечным зайчиком» (!).

Опять неизменный чай. Новелла предельно проста и искренна. Рассказывает о том, что приходится помогать и родителям, и брату с женой и ребенком, сестре. Трудно. А фотографию моей работы уже послала, уже две подарила, все признали их художественными.

В № 12 «Нового мира» будут ее стихи, просила, если увижу, купить. Как мне хочется сделать для нее что-нибудь хорошее, но Новелла не любит, когда, как она говорит, ее жалеют.

Все-таки она великий оптимист! Болтали обо всем и ни о чем. Опять любуюсь корабликом (это подарок Киры Смирновой). «А к вам в дом возвращаются герои ваших песен!» – говорю я, играя с пингвином. «И не только зверюшки, но иногда даже и люди, как по какому-то мановению волшебной палочки!» – говорит, смеясь, Новелла.

Погрустили по поводу последней партийной кампании… а впрочем, «грустно» не то слово. Незаметно за делами и разговорами пробежало 3 часа. Новелла сказала, что собирается писать иные стихи, совсем в другом плане. Интересно…

И вспомнилось из ее «Кораблика»:

Все сказано на свете,
Несказанного нет.
Но вечно людям светит
Несказанного свет…

Случилось то, чего я боялась: рукопись «Кораблика» придется перепечатывать (нестандартно сделана). Это обойдется около 10 рублей. Для Новеллы сейчас это невозможно. Попрошу напечатать друга.

15 ноября 1963 года

Только что вернулась от Новеллы Матвеевой. Беговая. На этот раз была в их (Новеллы и Вани) собственной комнате. Квартира встретила дружеским лаем (если это можно так назвать) двух умопомрачительных соседских щенков. В комнате полумрак (Новелла не любит верхнего света). Их новая комната: стеллаж, у окна письменный стол, диван-кровать, а вот слева столик с магнитофоном («Это на деньги от «Кораблика!»), кресло, в которое меня торжественно усаживают, маленький журнальный столик… а на полу по диагонали деревенский полосатый половик. Как всегда, чай! Какие они все-таки хорошие – простые, интересные. Ваня относится к Новелле как-то необыкновенно бережно (они вместе учились в Литинституте, Ваня из Карелии).

Пьем чай с колбасой, едим яблоки, а со стены смотрит все тот же кораблик, со стола глазеет пингвин, появился и новенький в этой компании – изумительный деревянный аист. Болтаем обо всем. О книгах и тиражах, о Белле Ахмадулиной и о фото. Ваня показывает фотопленку, которую он сделал, там в основном Новелла с гитарой. Новелла восхищается мастерством Беллы Ахмадулиной.

Потом она берет гитару. Записывает (для меня) на магнитофон новые песни, чудесные песни. Я глупо счастлива…

Андрей Дмитриевич Сахаров

Президиум АН СССР. Конец 70-х годов

Такое запоминается на всю жизнь. Это, по-моему, было последнее общее собрание АН СССР, на котором присутствовал академик Сахаров перед своей ссылкой в Горький. 78-й, 79-й год? Заседали в Кремлевском дворце, этом знакомом по кинохронике длинном зале Верховного Совета. Одному из работников Общего отдела Президиума АН (я тогда работала там) было дано задание: выявить в зале заседания место Сахарова, остальное – дело других, которым положено быть начеку. А.Сахаров сидел в первых рядах. Тогда я его еще не знала в лицо. В тот день видела его впервые. И это лицо не забуду никогда.

Заседание шло своим строго запланированным чередом. Но вот вдруг Сахаров поднялся со своего места и направился к президиуму, но дальше первого ряда ему продвинуться не удалось. Как из-под земли, возникли 4 – 5 добрых молодца в штатском; эти высокие могучие детины внезапно быстро и ловко взяли Сахарова в круг, плотно, плечом к плечу стоя друг возле друга; руки они держали за спиной, так что вроде и не касались Андрея Дмитриевича. Но плен был полный. Академик пытался что-то объяснить, но это было бесполезно. И унизительно. Со стороны всё это выглядело отвратительно: человек хотел передать в президиум записку, его нагло отсекли от сцены и, заключив в кольцо, стали подталкивать к его месту. (Позднее стало известно, что Сахаров хотел передать в президиум записку с требованием освободить политзаключенных в СССР.)

В перерыве Андрей Дмитриевич вышел в фойе. Вокруг него (при общей толчее) зиял пустой круг: члены Академии делали вид, что с ним не знакомы. К Сахарову подскочил тогдашний ученый секретарь Президиума АН СССР Скрябин и зло стал что-то выговаривать ему, как нашалившему школьнику.

Смотреть на всё это было невыносимо горько и стыдно.


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Частный архив»]
Дата обновления информации (Modify date): 12.02.12 14:538