Проза Словакии
К юбилею Рут Лихнеровой

Рут Лихнерова

От имени добра
(Рассказ)

Рут Лихнерова

Событие, случившееся через шесть недель после моего рождения, терзало мою душу. Я не мог его помнить и не мог знать, где в тот момент, когда умерла моя мама, находился мой отец и что происходило в течение ближайших двух часов. Не знаю, откуда я убеждён, что всё было именно так, как я предполагаю, потому что моя крёстная мать перестала больше к нам заходить, а тётя Берта ни за что не хотела говорить о том, что произошло в тот день. Бесконечный гул колоколов, запах лилий и большая белая птица, кружащая над домом, – всё это могло существовать и в моём воображении. Вот только эта звериная боль в моей душе не исчезала, и образы, возникающие в моих мыслях, как в полусне, отражали то, что я инстинктивно подавлял. Сильное ощущение света, шелест птичьих крыльев, прикосновение клюва. И одновременно – дрожь от холода, как будто я лежал на льдине.

Но я лежал в плетёной корзине для белья. Мокрый.

Плакал.

– Ну что ты ревёшь? – Обрушились на меня.

Я испугался и заревел ещё громче.

Больше на меня не обращали внимание. Все были заняты мёртвой. Врач сказал: «Это зараза, обмойте её, оденьте, закройте крышку гроба и увезите его! Продезинфицируйте свои руки и всё, чего она касалась, и посуду, которой пользовалась!..»

Медленные движения. Женщины приносят таз с водой, мочалку и мыло. Надевают на руки перчатки, как при уборке туалета. Мёртвой обмывают лицо, ноги, тело. Переворачивают её на живот, чтобы обмыть спину. Вытирают её досуха и в печке сжигают полотенце. Одевают её в свадебное платье и расчёсывают волосы.

Врач возвращается, бросает взгляд на женщин, чтобы проверить, предотвращена ли зараза. Уходя, он должен пройти мимо меня. Говорит, что я прекрасно поправляюсь и что моя мама останется навсегда красивой. Но я описался и не прекращаю реветь.

Крёстная мать откупоривает бутылку самогона и разливает его по кувшинам, выставленным на стол тётей Бертой. Я это точно вижу. Два глиняных глечика, в которые мог бы налить самогон только носильщик гробов. Когда умирает циркачка, остаётся только напиться.

Пьют. Гроб ещё не привезли.

Я заявляю о себе плачем. Красный и сопливый. Мне удаётся высвободиться из-под подушки, лежащей на моих ногах. Но пелёнки мокрые, не могу от них избавиться, хотя для своих шести недель я ловок и вопреки своему хрупкому телу силён. Плачу, даже ору.

Крёстная берёт бутылку и ещё раз наливает себе. Выпивает до дна. Встаёт и подходит ко мне. Я жду нежного прикосновения крыла белой птицы, которая всё ещё кружит над крышами, но ко мне прикасаются руки крёстной матери, шершавые, даже грубые, потому что на спине, откуда соскользнула моя рубашонка, я чувствую боль. Я не могу ничего сказать и поэтому плачу.

Меня оставляют в мокрых пелёнках.

Крёстная несёт меня к кровати, где лежит моя мёртвая мама, и кладёт меня прямо на её тело. Дышу на мамино лицо, рукой хватаю её волосы, держу их в ладони. Губами нахожу её губы, пробую из них сосать. Но губы чужие и холодные, облизываю их и пытаюсь снова их узнать. Я ребёнок циркачки и потому должен развлекать женщин цирковыми трюками, но я слишком мал, чтобы понять их ожидания. Акробатический этюд на мамином теле меня утомляет. Закрываю глаза. Засыпаю. Мне кажется, что меня берут на руки и кладут в плетёную корзину для белья, меня даже перепелёнывают, чтобы я не ревел, когда проснусь.

Всё это происходит от имени добра, предназначенного для меня и для других. Революции вспыхивают от имени добра. Добро – это убеждение. Добро для большинства обычно побеждает. Однако это только вопрос времени, когда оно потребует жертвы.

Цирк здесь неуместен. Любая циркачка заслуживает презрения, она безродная. Это прыжок в пустоту. Её судьба – бродяжничество, и я – его плод.

– Исчезни! Пропади! – говорит крёстная мать моей красивой маме. – Не связывай нас собой! Твоя награда – это аплодисменты и пятиминутная слава. Ну что, ты уже сыта? Исчезни! Твоя лёгкая походка мешает мне дышать. Из-за твоих чёрных волос я не могу заснуть. Я не могу смотреть, как ты удерживаешь тело Силвестра и летаешь. Улетай одна!

Силвестр – это мой отец.

Берта – его сестра.

Крёстная мать – их дальняя родственница.

На кого я похож? Наверное, я заражусь; наденут на меня тонкую рубашонку с кружевом, в которой меня крестили, и я улечу туда, где обитает мама в белом свадебном платье. Но мне не суждено жить в небесном храме. Меня доверяют тёте Берте и привыкают к тому, что я живу.

Я здоров. Расту так быстро, что белая кружевная рубашка для полёта будет мне скоро мала. Берта меня кормит коровьим молоком и смотрит на меня так, будто бы я каким-то непостижимым образом слез с креста раньше, чем мог догадаться о её грехах. Её самый тяжкий грех – то, что она видела. Она сидела в комнате с самогоном в руке и смотрела, но не двинулась, не крикнула и не бросилась ко мне. Весь день была пьяная. Когда пришла в себя, ходила по комнатам и бормотала: «Пусть будет воля Божья!»

После похорон выбросила из шкафа на двор мамино платье, полила его бензином и подожгла, будто бы хотела сжечь свою прежнюю жизнь.

– С ума сошла, – говорили люди, когда она стала сжигать и мебель. Сорвала занавески с окон и, когда в доме уже ничего легко воспламеняющегося не осталось, пёстрыми красками выкрасила стены. Потолок оставила белым. И под ним, отступив на двадцать сантиметров, нарисовала синюю полосу.

– Ничего не помню. Ничего не вспоминаю. Ничего не хочу знать. Но сумасшедшая не могла бы так образцово заботиться о ребёнке.

Держит меня в чистоте. Кормит точно по часам. Ежедневно вывозит на улицу. Кипятит для меня свежее коровье молоко. Из-под курицы достаёт для меня яичко. Регулярно ходит со мной к врачу на консультацию . То, что она несколько дней своей жизни не помнит, ещё не повод для признания её недееспособности. Она может обо мне заботиться и дальше. Но она никогда не берёт меня на руки и редко прикасается ко мне.

Больше всего мне помогает Малина – наша корова, чьё молоко я пью. Я уже хожу самостоятельно. Переступаю через порог передней. Иду через двор. С трудом открываю дубовую дверь в коровник. Знаю, что прикосновение – это как раз то, чего я желаю в полусне. Большое живое тело, животный запах и близость, которая напоминает то горящий пламень, то влажное тепло. Малина облизывает меня языком и толкает к вымени – гладкой розовой игрушке, за которой я тянусь.

Я засыпаю под боком Малины. Улыбаюсь. Мне снится, что Малина в белом платье летает со мной по небу. Я приношу ей всё, что я люблю, от чего я буду здоровым, – черешни, клубнику, шпинат.

Берта меня находит во время дойки. Не напоминает, что я ребёнок циркачки. Берёт за руку и ведёт в ванную. Раздевает и струёй горячей воды смывает с моего тела коровий навоз.

Иногда отец – дома. Склонившись над тарелкой, держит нож, которым отделяет утиное крыло от туловища, мясо – от кости. Центр внимания отца – тарелка. Однако он обращает глаза и на меня и зовёт: «Иди сюда! Кушай, Пётр!»

– У утки есть крылья? – Спрашиваю.

– Да.

– Умеет летать?

– Умеет.

– Тогда не хочу.

Отец жирными пальцами откручивает крылья утке, зубами отрывает от кости мясо. Обо мне забывает. Сегодня его мир – утка, завтра – заяц, потом – козлёнок. Постоянно что-то приносит, Берта злится, режет это, ощипывает, потрошит и ворчит: «Вечно он задаёт работу, поест и исчезает. – Куда ты опять идёшь с этим фотоаппаратом, Силвестр? Опять к железной дороге?»

Я прыгаю от радости, танцую, дичаю.

Бегу в коровник. Хватаю Малину за рога, смотрю ей в глаза и медленно, очень медленно, чтобы она поняла, говорю: «Меня зовут Пётр. Хорошо запомни! Пётр! Не забывай!»

– Пётр, Пётр, Пётр, – повторяю всё время.

Берта это никогда не выучит, никогда.

Отцов мы себе не выбираем. Мы их не вешаем на вешалку в передней, как шляпу. Они даны нам до самой нашей смерти. Не до их смерти. Ещё и после своей собственной смерти они обращаются к нам, когда нам это уже неинтересно, хотя при жизни они даже не старались узнать о том, что мы делаем для того, чтобы добиться их признания. Правда, я слегка сомневаюсь в этом. На самом деле не всё, что я делал, делал ради отца, я редко думал о нём. Но он был всегда во мне, как зеркало, в котором я видел свою малость, ничтожность. Я не был жертвой. В книге Бытия я искал место о жертвоприношении Исаака, читал о страшном послушании Авраама и ещё более страшном Господнем испытании, доказательством чего является грех по отношению к сыну, самый страшный из тех, что были кем-то выдуманы.. У меня не было ничего общего с ужасным благородством человеческой жертвы. Я был конечностью, которую хотели ампутировать. Для крёстной матери – отбросом. Для Берты – наказанием. Чем я был для отца – не знаю.

Я погружаюсь в свою жизнь, будто бы вытряхиваю из карманов то, что невозможно вытряхнуть. К моим ногам падают крошки и какая-то грязь, сомнение и бессилие, которое я пытаюсь преодолеть. Я останавливаюсь, задохнувшись. Смотрю в лица. Жду ответа на вопрос, который не умею задать. Бегу дальше и ищу отца, но нахожу только опустевшие места, которые он фотографировал: железнодорожный переезд, грузовую станцию недалеко от военных казарм и амбары, пахнущие больше железом и маслом, чем зерном. У железнодорожного моста я натыкаюсь на коробку от плёнки кодак. Знаю, что он был здесь.

Берта ежедневно как бы отбывает наказание, которое не уменьшается и о котором никто не догадывается. Я умыт, причёсан, одет в чистое с головы до пят. Одеваюсь я сам. Вот я уже надел рубашку. Берта обещала сшить мне костюм, но у кровати приготовлены новые брюки и жилет.

– Я хочу костюм!

– Он у тебя на стуле.

– Вот это костюм. – Указываю на Бертину юбку.

– Мужчины не носят юбку.

– Я мужчина?

– Ты мальчик.

– Я хочу такое платье, как у тебя!

Я сбрасываю рубашку и бегу в коровник. Малине понравилась бы цветастая, как луг, юбка, которая при прыжке с каменной ограды напоминала бы парашют. На меня насильно надевают брюки, ведут в церковь и оставляют среди стаи шуршащих девчоночьих юбок. Я им всем приподнимаю юбки и делаю из них парашюты. Девочки пищат. Меня за ухо выводят из церкви.

– Негодяй!

Дела, которые были объяснены, казались мне приемлемыми. Неприемлемым было то, что осталось затуманенным, что невозможно было схватить, вокруг чего я бродил, как клоун или как козлёнок, предназначенный для противеня, с которым вы могли играть до тех пор, пока он не замечал нож в вашей руке и, испугавшись, ускакивал прочь по кроватям. Ничего определённого я не знал. Только чувствовал. Когда меня обманывали, я это замечал и хотел знать правду. Правда меньше ранит. Правда – это факт, понятный мне. Я могу попытаться изменить его. Я могу смириться с тем, что ничего в нём изменить невозможно, только его принять. Могу накопить определённое количество энергии и воспротивиться ему. Я знаю – ни от чего, что для меня важно, не избавлюсь. Во мне останется какой-то след, щель, поглощающая мою энергию, как сквозняк...

Я хотел знать, что случилось после маминой смерти в течение ближайших двух часов и что делал в это время мой отец. Тогда у него ещё не было фотоаппарата. Фотографировать он начал, когда стали перестраивать мост, повреждённый во время войны, и когда начали строить плотину, которая должна была людям на Ораве облегчить жизнь. Он писал историю этой грандиозной стройки, чтобы бывать как можно меньше со мной, – так я думал.

– Я хочу выяснить правду.

– Да, я знаю, – говорит Ирма, которая любит принимать мужчин. В среду и в субботу вечером она принимает отца. Меня принимает только после обеда, когда свободна.

У меня ощущение Бертиной правды и правды крёстной матери. Но правда отца мне недоступна. Я ищу её в людях. Я ищу её в предметах. Я хочу видеть её в браслете Ирмы, подаренном ей отцом; я собираюсь украсть этот браслет, чтобы прикоснуться к нему. Внутренняя его сторона перламутровая, на Ирмином запястье он выглядит, как голубо-зелёная змея с янтарными глазами.

Сегодня Ирма одета в платье с узором из диких маков, о котором я мечтал в детстве. Я хочу на неё взглянуть, как отец. Без платья.

– Покажи мне грудь!

– Что? – восклицает Ирма, но вместо того, чтобы обидеться, улыбается. Из миски на кухонном столе берёт два яблока, поднимает руки.

– Так?

– Нет.

– А как?

– Совсем.

– Хорошо.

Наклоняется ко мне с таким лицом, будто бы для неё самое большое удовольствие состоит в раздевании. Постепенно расстёгивает пуговицы. Я представляю, что Ирма раздевается в свете прожекторов перед глазами публики. Я ей это говорю, она радуется. Платье медленно раскрывается, и я слышу аплодисменты публики. Ирма отступает назад. Из платья выскальзывает розовая грудь. Мне хочется прикоснуться к ней, схватить её и уйти далеко – туда, где я буду с ней совсем один.

– Что дальше?

Я не дышу и не способен ничего сказать. Поворачиваюсь к ней спиной и убегаю домой. Хочу нырнуть в ванную, но дверь закрыта. Отец опять проявляет фотографии, развешивает их на верёвке и потом кладёт в коробку, потому что стены уже заполнены фотографиями строящейся плотины, вестибюлей железнодорожных станций и вырезок из газет. По всему миру. Из них больше всего мне нравится виадук в Гарабате. Это самая отважная конструкция моста, спроектированного Александром Густавом Эйфелем. Пролёт между его арками 165 метров. Высота над рекой Труиер достигает 122 метров. Длина железной дороги, проходящей по мосту, 546 метров. Так говорится в тексте под фотографией.

И ещё об одном я должен рассказать – enuresis nocturna, так на латыни назвал диагноз врач. Это мне причиняет массу неприятностей и осложняет жизнь, хотя случается главным образом ночью. Я делаю всё для того, чтобы не вонять. Ежедневно деру себя намыленной массажной губкой; Берта выгоняет меня из ванны, так как я моюсь про запас. У меня нежная кожа. После мытья – розовая, после того, как я писаюсь, зудит и краснеет. Берта покупает для меня детскую присыпку. Мне стыдно. Присыпка, лежащая на полке, свидетельствует о том, что недержание не прекратилось. Я выбрасываю её в мусор...

И никаких упрёков, никакого гнева, только бесконечная забота обо мне – наказание, которое не исчезает, а растёт и опутывает, как паутина. Но угроза паутины не вызывает у Берты никаких чувств. По её лицу разливается добро – такое бесформенное и неопределённое, что трудно сказать, чем оно отличается от зла. Мне кажется, что и она не знает. Она от этого так одурела,что выглядит, как жестяная курица, которая после того, как её заведут ключом, клюёт и прыгает.

Я должен спать в пелёнках. Берта их складывает в шкафу в таком количестве, будто бы мне не суждено никогда избавиться от этого недуга. Вечером я принимаю хлорпромазин, под простыню мне подкладывают игелитовую пелёнку. По словам врача, лекарственная терапия недейственна, но прогноз хороший. Однажды это может совсем прекратиться. Я пью главным образом до обеда, после обеда – меньше, перед сном – ничего, только хлорпромазин. Сниженным приёмом жидкости во второй половине дня добиваюсь успеха. Несколько дней подряд я просыпаюсь сухим. Сплю без игелитовых штанишек и пелёнок, но ночью опять меня будит мокрое тепло. Я встаю. Меняю пижаму. С матраса убираю простыню. Не зажигаю свет, чтобы не разбудить Берту. Отношу простыню в ванную и прячу её в корзину для белья. Не хочу, чтобы об этом узнал отец, который фотографирует железнодорожный мост даже ночью.

Меня не наказывают.

– Не наказали меня, – говорю Ирме. – Физические наказания нас недостойны.

– А нас дома пороли, как сидорову козу, – вспоминает Ирма. – Однажды мама повалила меня на диван, правда, там были матрасы, но так избила, что у меня потекла кровь из носа. Под моей головой образовалась кровяная лужа. Она наказывала меня из-за мелочей. В задании по математике я всем цифрам нарисовала глаза, уши, рот. А когда приказала мне переписать задание, я всем цифрам пририсовала хвост.

Кажется, Ирма мне всё рассказывает всё. И я ей многое доверяю. Отрезаю полоски правды из своей жизни и предлагаю ей отрезки настоящие и одновременно бессмысленные, хотя это кусочки правды. Самое существенное она не в состоянии понять. В определённой степени я её обманываю, так как не хочу испугать, вызвать отвращение из-за недостатка телесной гигиены.

В субботу на кухонном столе лежит зарезанный петух. Он уже общипан, выпотрошен. Мне кажется, что смерть петуху вытянула шею, ноги; и у него вот-вот появятся перья, чтобы мы вылетели через окно и застали маму, раскланивающуюся в манеже. Правая её рука – на груди, взгляд упирается в землю. Она видит жёлтые опилки и свои запылённые красные туфли. Она не видит отца, который всё ещё ждёт её, одетую в пёстрое платье, её, ощупываемую глазами публики. Состояние отца – больше, чем безумие, чем любовь, так как ничего от неё не перешло ко мне: ни глубокая тень, созданная сильным светом прожекторов, ни граница тьмы и света – такая острая, что после её пересечения, как мне кажется, поблёкли краски. Исчезла зелёная, красная и синяя. Жёлтая и оранжевая стали коричневыми. Розовая и фиолетовая слились. Вот если бы появился ветерок, легкомысленный ветерок, который раздул бы пепел, оживил краски и привлёк внимание отца! Появились бы серебряная и золотая. Но цветной спектр не содержит ни золотую, ни серебряную; это не те краски, которые привлекают отца. Напрасно я покрывал бы ими крылья. Я блестел бы, как жужелица, которую отец затоптал, потому что она воняет.

Как мне его понять, если я его редко вижу?

Может быть, Ирма поможет? С Ирмой он встречается чаще.

Ирма лежит в одежде на кровати. Из-под зелёного одеяла, на котором дремлет толстый белый кот, торчат её ботинки. Она курит сигарету и читает роман.

– Покуришь?

Выпускает клуб дыма и отрывает глаза от романа, будто бы предлагая мне яблоки.

Я отказываюсь и иду по следам отца, который так восхищён новыми фабриками и мостами, что их фотографии дарит своим знакомым. Они являются несомненным доказательством того, что у нас началось сооружение важных строек.

Я не ошибаюсь. На полке рядом с романами лежат фотография стройки металлургического завода и несколько вырезок из старых журналов. Для меня они такие же чужие, как и отец. Они в коричнево-оранжевых тонах. Из-за поблёкших красок они кажутся мне менее опасными, нежели Ирмин браслет, который привлекает женской округлостью и красками, напоминающими костюмы циркачек. Я внимательно их изучаю. Будто бы осматриваю следы какого-то зверя, о котором не знаю: опасен ли он и как он будет себя вести, когда мы встретимся. Я хочу узнать о нём больше. Его следы – это взгляд на славный Голден Гейт Бридж – висящий мост в Сан-Франциско. Здание фабрики Фагус в Алфелде у Ганновера. Турбинный цех общества AEG в Берлине. Клуб им. Русакова, построенный Константином Мельниковым в 1928 году в Москве для работников трамвайного транспорта. Портрет Константина Мельникова, который мой отец подарил Ирме вместо своего…

– Тебе нравится? – Спрашиваю у Ирмы.

– Не знаю, – отвечает она и гладит кота, дремлющего на её коленях.

И я не удивляюсь, когда она однажды дарит двум незнакомым мужчинам эти фотографии. Они ей не нужны... Они связаны с отцом, которому не нужны руки со змеиным браслетом, держащие яблоки, выставленные для восхищения, как грудь. В тот же день я обращаю внимание на то, что фотографии из комнаты отца исчезли, пусты и коробки; они разбросаны, будто бы через дом прошёл ураган. Отца арестовали.

Известие быстро распространилось по городу, и мы стали центром внимания. Я перестал заниматься тем, что было раньше, и старался жить настоящим. Соседи вечером слетались к нам, как мошки на лампу. Я не думал, что люди, которые никогда не интересовались нами, – наши близкие. Они собирались у нас и пытались нам помочь. Полицейский Силади предложил носить обеды отцу в судках, пока его будут держать в полицейском участке. Инспектор Штерба рекомендовал Берте обратиться к адвокату Станеку с просьбой защищать отца. Ирма надела облегающее платье и пошла к полицейским. Если кто-то любит железные конструкции, плотины и мосты, радуется каждой уникальной стройке, он не может быть врагом народа. Пусть его освободят и вернут ей фотографии.

Я хотел, чтобы мы жили так, как раньше. Люди знали обо всём, что касалось нас. Негласное указание райкома партии, что приговор не должен быть меньше двенадцати лет, прозвучало как гром среди ясного неба. Адвокат Станек из-за предвзятости пытался перенести суд в другой город. Но его вскоре перевели в дальний конец республики, что при его зарплате и шести детях означало затыкание тряпкой рта. Преподаватель Ришкаева предложила обучать меня игре на рояле бесплатно.

Перевод Элеоноры Буйновой, литературная обработка Елены Тамбовцевой-Широковой

Редакция журнала «Меценат и Мир» поздравляет известную словацкую писательницу Рут Лихнерову с юбилеем и желает ей здоровья, оптимизма и творческих успехов!


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Словакия»]
Дата обновления информации (Modify date): 02.01.2012 14:53