Автобиография
«Краткая биография моей жизни»
(Фрагмент)
И 31 июля 1920 года мы прибыли в Шанхай. Шанхай – город китайский, но он международный портовый город. Пристав к пристани, слезли (сошли) с парохода, остались несколько человек с вещами на пристани, а остальные пошли искать квартиру (нас русских приехало человек восемнадцать). Найдя квартиру у одной еврейки-вдовы, перевезлись с вещами и стали узнавать, как дела относительно проезда в Россию (Сибирь). Через восемь дней снова прибыли русские из Австралии, человек пятнадцать, но после этой партии больше не приезжали, говорили, что выезд из Австралии закрыли. И вот русские собрались в Шанхае и думали, откуда лучше проехать в Россию. С Сибирского края боятся, что там японец занимает до Хабаровска, и еще семеновские банды рыщут, как волки. И некоторые решили ехать на Владивосток.
И одиннадцатого августа (1920 г.) пароход пошел во Владивосток, и на нем уехало человек шестнадцать русских, которые приехали из Австралии, и в том числе мой отец, мать и сестры. Но я остался ждать, когда отец, по приезде во Владивосток, известит меня о тамошнем положении. И дня через три еще уехало человек девять на Харбин через Дайрин, и 25 августа пять человек уехали в Сибирь через Монголию (Сретенск), так как они решили объехать Семенова и японцев. И 31 августа последняя партия в 8 человек уехала на Триест (через Триест в Одессу).
И я остался один из приехавших из Австралии. Один-одинешенек, хотя русских и евреев в Шанхае в то время насчитывалось до десяти тысяч, но они все сбежали из России в революцию и не желали разговаривать.
Шанхай – расположен на низком месте. Бывают большие и частые туманы, и временами бывает такая жара, что даже ночью, лежа на балконе второго этажа и почти раздевшись донага, невозможно уснуть. А где живёт большинство китайцев, то улицы очень узкие и настолько грязные, что даже отвратительно смотреть. И тысячи мелких переулков, дома стоят густо, и страшная вонь и теснота, и в одном доме живут человек по двадцать и более, то есть не в доме, а в какой-нибудь конурке. У них в избе сделаны нары, и они спят на этих нарах, как у нас в Сибири на постоялых дворах в общей. Китайцы живут очень бедно. На каждой улице десятки бедных и калек-китайцев протягивают руки к прохожему, прося милостыню. А европейцы здесь – почти все капиталисты с большими животами и жирным лицом, и все ходят во время жары в белых костюмах, и почти пешком никогда не ходят и всегда ездят на китайцах. Садится на коляску на резиновых шинах, и китаец берется за оглобли и рысью мчит своего пассажира туда, куда тот ему прикажет. И китаец, провезши своего пассажира кварталов пять или десять, за это получает от своего барина копейки три или пять. Китаец чуть не плача просит еще копейку или две прибавить, но «щедрый» барин не обращает внимания, и если китаец продолжает еще просить у него, то белый барин, обругав его всяко, взмахами руки прогоняет его от себя. Бедный китаец отскакивает от своего «щедрого» барина, видя, что барин больше ему не даст, а если еще попросит, то тот еще набьет морду... Итак, белые властелины всегда ездят на китайцах и платят им за это, сколько хотят, так как китаец почти не в состоянии требовать, хотя бывают случаи, когда белый наскочит на настойчивого китайца, который поднимал скандал, требуя, что полагается, и дело доходит даже до драки, то смотря по месту, если китайская охрана, то белого принудят заплатить. Но если охрана той же нации, какой пасажир, то китайцу нет надёжи на победу.
В Шанхае, в городе, лошадей почти нету. Весь груз китайцы перевозят по городу сами. Если вещь тяжелая, то взявши за веревки человек сто или более, смотря по весу, и везут, куда нужно, и во время, когда тащат этот груз, то все поют и прискакивают, вроде нашей «Дубинушки». И если они что везут тяжелое, то их бывает слыхать квартала за четыре. Почти все бедные китайцы, когда работают, а также и когда не работают, все ходят без рубах в одних негнущихся от грязи штанах. Бедные китайцы кушают плохо: большинство их кушаний рис и еще трава, вроде капусты, да разные какие-то коренья. Китайцы – народ высокий, но тощий, а китаянки почти все какие-то маленькие. В настоящее время здесь много русских беженцев: капиталистов и колчаковцев, и семеновцев, и евреев, и разных офицеров, и генералов, и попов, и даже есть русские монашки (наверное, есть и монахи), которые сбежали с разоренного гнездышка из Сибири. Бедные ангелята удрали в Китай, и что только они здесь будут делать, разве присоединятся к китайцам, и будут молиться ихнему Богу... и так много поразбежалось из России народу во время революции.
Итак, 31 августа я проводил своих последних знакомых, с которыми я приехал из Австралии. Накануне 31 августа я себя чувствовал нездоровым, у меня кружилась голова, и мне сделалось так скучно, что я не находил себе места, сердце ныло, и я не мог удержаться, чтобы не плакать. Я чувствовал себя одиноким среди всего города, и еще пуще ныло сердце, когда думал о моих сестрах и спрашивал сам себя, что с ними случится во Владивостоке, где власть меняться может часто, и японские войска, как слышно, изголяются над жителями. И я все ожидал известия от отца и не поехал из-за этого с товарищами через Монголию, а скоро будет холодно. И если же опасно будет ехать во Владивосток, то скоро будет нельзя ехать и через Монголию, так как подходят уже холода, а я, проживший в жарком климате шесть лет, не в состоянии переносить холода. И оставалось только или ехать во Владивосток, или зимовать в Шанхае, или же ехать через Триест в Одессу. Но для этого требовалось много денег, а у меня их было не так много, да и хорошо не было известно, можно ли проехать в Одессу без задержки. И вот уже шестое сентября, а я все еще не решил, что буду делать: или останусь здесь зимовать, или же поеду куда-нибудь дальше. И до того скучно так жить, даже трудно и поверить. Сидишь или ходишь по городу, все думаешь, скоро ли придет письмо от отца, и тогда хоть решил бы, что делать. И так ходишь по улице, и в голове мутно, и члены отяжелели, и на душе нехорошо. Да еще, вдобавок, я первого числа так сильно заболел, что с вечера упал в обморок, и, очнувшись, увидел пред собою стоящего старика еврея. Он спросил меня, что со мною случилось, я ему объяснил, что я, вероятно, сильно простыл, когда купался в ванне и под душем. Он натер меня каким-то им самим сделанным натиранием из яиц и горчицы, и так всего меня натер, сколько мог. И я, укутавшись, уснул. До полночи был без памяти, а с полночи так крепко уснул, что проснулся – уже было 10 часов дня. Когда осмотрел себя, то увидел, что вся одежда мокрая и две подушки промокли насквозь, и также потник и перина были мокры насквозь. Я переоделся в другое белье, тело мое было покрыто сплошными пузырями. И через день кожа стала слезать, и кровь так сильно лилась из носа несколько раз, я думал, что буду не в состоянии ее остановить. И я до того обессилел, что еле ходил на ногах. Но на седьмой день я почувствовал себя ничего, а восьмого числа (сентября. – Прим. О.В) я получил от отца телеграмму, в которой он сообщал, что могу ехать во Владивосток. На другой день я купил билет на пароход, и 12 сентября 1920 года я сложил вещи на тачку китайцу, и он повез их на пристань. Я же, идя по тротуару, зашел в менялку разменять какую-нибудь серебряную монету, но они так долго меня задерживали, что я начал требовать мою монету обратно, но они говорят, что сейчас, мол, мальчик принесет, каких мне надо. Но китаец с моими вещами уже ушел из вида (но там, как с виду упустил, то и пропали вещи). Я начал ругаться, но к моему счастью, индеец, стоявший (полицейский английский) на улице, видел все это и поспешил ко мне на помощь. Разменщики тут же выдали, что полагалось, и индеец сказал мне на английском языке, чтоб я скорее бежал к вещам. Я рысью кинулся по улице и, пробежав несколько сажен, смотрю: пулей проскочил мимо меня молодой высокий китаец с рикшей (тележкой) и, пробежав две сажени впереди меня, быстро опустил оглобли на землю, показывая пальцем, чтоб я сел. Я живо сел в рикшу, и он схватил оглобли и, как пуля, помчался вперед. И ручаюсь головой, что он не возил так быстро ни одного из тех белых капиталистов, которые так хорошо одеты и так часто на них ездят, ибо он, видя пузана, знал, что он от него получит копейку за квартал или даже меньше, и, зная, что ему торопиться некуда, но видя, что я бегу, он понял, что мне нужно как можно скорее. Но по правде скажу, что это был замечательный молодой китаец, каких я, проживая в Шанхае несколько недель, мало видел. Хотя я на рикшах да этого раза никогда не ездил, но все же я видел, как они бегают, и видно их телосложение. Он мигом промчался два квартала и, поравнявшись с китайцем, который вез мои вещи, он взглянул на меня, я дал ему знак, чтоб он остановился. Я слез с рикши, а у моего бегунца сердце так сильно билось, и он с улыбкой смотрел мне в лицо, желая узнать, доволен ли его быстротой. Я дал ему двадцать пять копеек за труды. Он не знал, как и благодарить, и, показывая на тележку, объяснял, чтоб я садился, и он увезет меня до пристани в благодарность за эти деньги, но я отказался и пошел пешком. В двенадцать часов пришел на пристань и разговорился с одним полисменом англичанином. Он недавно приехал из Владивостока и сильно не советовал мне ехать во Владивосток и вообще в Россию. Говорил, что там с голоду люди помирают. Но я не обращаю на это внимания и думаю, что много миллионов народу живут и страдают, а если хотя и мне придется пострадать, то я не первый и не последний буду.
И дождавши, когда катер пошел к пароходу, сел на него и доехал до парохода. И ровно в пять часов вечера пароход поднял якорь, и мы тихо поплыли по бухте. И через два часа мы выплыли в открытое море. Название парохода «Шинь-Ю». Из Шанхая и почти до самого Владивостока понемногу покачивало боковой качкой, но никого почти не укачивало, нас ехало человека четыре, харчи были хорошие, и мы проехали до Владивостока очень весело.
До Владивостока мы проехали шесть суток и 18 сентября приехали во Владивосток. Таможня осмотрела вещи, и мы сошли на берег. И часа через четыре я встретил отца с Жигаревым на берегу. И, забрав вещи, пошли на Первую речку, где жил отец, а там же жил Жигарев с семьей. И, прожив две недели без работы, я на третью неделю поступил на работу рабочим во временные мастерские. Я жил в одной казарме с отцом. Мы жили на казенной квартире в бывших солдатских казармах. Я работал четвертым в отделении, сперва отчищал ржавчину от паровозов, а потом меня перевели к нашему начальнику рассыльным, эта служба была очень легкая, и я прослужил на этой службе до второго декабря, но второго декабря мы с отцом заявили расчет, а так же и Жигарев, глядя на нас, заявил расчет. Но причиной этому было то, что Семенов (как его называют здесь бандит) под сильной японской опекой приехал во Владивосток. Хотя он приехал один, а его отряд по линии между Харбином и Уссурийском останавливают поезда и грабят, что им вздумается, убивая всех, кто подозрительный. И поэтому их ожидали во Владивостоке и думали, что будут драки с их отрядами. Да и как раз в это время стали пропускать к советскому правительству. Но так как мы торопились уехать и даже деньги в конторе не получили, и дали доверенность знакомым, а они нам дали пятую часть заработанного, рублей по пятнадцать.
4 декабря 1920 года мы выехали из Владивостока и до Хабаровска доехали благополучно, и через Амур на лошадях доехали до станции Покровка потому, что мост через Амур был взорван партизанами тогда, когда японец наступал с войсками, и поэтому поезда не могли ходить через мост. В Покровке мы простояли пять дней, на шестой день кое-как поместились в служебный вагон и поехали далее. Но, доехав до станции Бочкаревка, нас в Бочкаревке задержали, говоря, что пассажирские поезда не ходят, ходят только военные, и, говоря, что дней через десять отправят нас. Но нас держали пять недель, и держали, наверно, еще бы долго, да ехал начальник дороги, и мы обратились к нему, и он велел нам дать теплушку до Читы. И, исправив теплушку сами, поехали. До Читы доехали благополучно, и в Чите выхлопотали пропуск до Верхнеудинска. По приезде в Верхнеудинск нас записали на очередь как железнодорожных рабочих, и 19 февраля 1921 года мы выехали из Верхнеудинска с эшелоном пленных из Германии. Пленных было 1400 человек. И мы с этим эшелоном доехали до границы Буфера (Буферная республика. – Прим. О.В.) в нескольких верстах от Верхнеудинска. Контроль или таможня осматривали вещи и у одной женщины отобрали медаль, полученную ее покойным мужем в китайский мятеж.
Доехав до Иркутска, простояли в карантине неделю, проверяли паспорта, и 150 человек сняли с эшелона и оставили в Иркутске для расследования, говорили, что большинство с поддельными документами. Через неделю отправили далее.
И 4-го марта мы приехали в город Красноярск. Сперва хотели поступить на ж/д, но потом отец надумал ехать в Москву. Но в Москву нам пропуска не дали, говоря, что там и так голодно, и вместо того, чтобы пускать туда, нужно оттуда вывозить. Эвакопункт дал нам вагон на первое время для житья. И вот мы решили ехать в Минусинск на Родину. Между прочим, я пошел зарегистрироваться, начальник велел меня взять на учет. Но который записывал на учет, он по ошибке или же, не зная своего дела, взял мои документы и велел прийти за ними в комитет дезертиров. И я приходил в комитет дезертиров почти две недели, пока пришли документы. Заведующий сказал мне, что они зря меня прислали к нему, т.к. я не мог быть дезертиром, раз я проживал за границей и только что приехал в Сибирь. И заведующий, обращаясь к писарю, говорит, что это черт знает что такое, присылают людей совершенно зря, что они там с ума посходили что ли, передайте им по телефону, чтоб этого больше не было, и выдали мне документы на руки. И я, взяв документы, пошел опять в ту контору, где меня записали на учет, для того, чтобы они сняли меня с учета. И там начальник по мобилизации задержал мои документы и велел за ними прийти на другой день. Когда же на другой день мне сказали, что меня мобилизовали в 46 запасной полк в Новониколаевск, я обратился к военкому и объяснил ему все, и он велел дать мне отпуск на три месяца и сказал об этом писарю, и велел приготовить назавтра, так как я его просил, потому что завтра в субботу ямщики оставляют Красноярск. Но, придя на другой день, писарь отпуска мне не приготовил, говоря, что нужно иметь записку от военкома, а военком в это время был в отлучке. И я плюнул на все и вернулся к вагону, где мы жили, там уже стояли подводы, и отец грузил вещи. И я сказал им, что я остаюсь. Они поплакали, но делать нечего.
Погрузив вещи на сани, они поехали, я их проводил за город, а сам вернулся с тоскою. Они выехали 22 марта 1921 года. Я же вернулся в вагон, где еще жил Жигарев со своею семьей. И я, прожив до 31 марта с Жигаревым в вагоне, 31 марта сел на поезд и поехал в Новониколаевск, а Жигарев остался и подумывал идти в коммуну.
И вот я еду опять на поезде, и опять один. И, проехав мимо Родины, не заехал повидаться с родными, правда, не по своей вине. Очень даже было обидно, что с девятилетнего возраста не был на Родине и, проезжая мимо, не в состоянии был заехать, хотя если бы я хотел, то пропуск я мог бы выхлопотать. Но я не хотел ехать вдогонку за отцом, да и почти было невозможно, так как последние попутчики уехали, началась слякоть, и поэтому я решил послужить, пока не распустят.
Второго апреля 1921 года я приехал в Новониколаевск, 3 и 4 числа я ночевал в пересыльном пункте. Здесь один воришка украл у одного солдата сумку с вещами, но на станции попался позорный плут и воришка. Четвертого апреля меня зачислили в 46 запасной стрелковый полк, в 7 роту, но на две недели отправили в карантин. И сейчас я в карантине, занятий никаких нету, порция такая же, как в роте: полтора фунта хлеба, в обед – суп, а вечером – каша и чай.
И седьмого апреля я стоял около казармы, смотрю: бежит собака и несет что-то в пасти, я пугнул собаку, и она бросила ношу. Когда подошел, то увидел человеческую руку. И мы с товарищем осмотрели руку и решили узнать, откуда она взяла. После обеда мы вчетвером пошли в поле (карантин стоял за городом). Я показал, откуда бежала собака, и мы скоро нашли место, где собака взяла руку. Пред нами открылась яма сажени четыре шириной и сажен шесть длиной, и сажени полторы глубиной. И в нее наброшены, как попало, трупы. Сколько их там было трудно сказать, так как снег еще не растаял совсем. А в другой яме сажени 2 ширины и 2,5 длины, накладены трупы рядами: один ряд – головами в одну сторону, а другой – в другую, и так поленницей до самого верху, и нисколько не зарыты землею. Картина очень печальная.
8 апреля 1921 года с четырех часов было полузатмение Солнца. Солнце закрывалось с севера до половины.
Одиннадцатого апреля я отправился в выздоровкоманду. Поместился как и другие. Занятий никаких нет. Сидишь себе в казарме с утра и до вечера и ничего не делаешь. Очень скучно без дел, но иного выхода нет, а время тянется медленно. Между прочим, я вздумал, то есть почти все время думал, как сквозь сон припоминая один вечерний разговор одной молодой женщины со своими малыми детьми. Это происходило в Приамурском округе на новостроящейся ж/д. Далеко от города и реки стояла среди леса в 5-ти или 10-ти саженях от шоссейной дороги кибитка, сделанная из сосновой коры. Было кругом темно, и шел беспрерывный дождь, и блистала молния. В убогом шалаше горел ночник, бросая бледные лучи света по сторонам. На правой стороне стояла койка, а на койке лежала средних лет женщина, и около нее лежали двое детей: мальчик и девочка. Это были ее дети. Они долго не спали и все разговаривали с матерью. И между разговорами дети спросили свою мать, что были ли у них братья или сестры. Мать сказала, что у них еще были сестры и что померли, но одна еще есть живая сейчас. Дети спросили ее, где она, но мать сказала, что не знает, и велела детям спать. Мальчику было лет девять, и он не скоро уснул после этого разговора, он все что-то припоминал (далее запись зачеркнута, но я ее воспроизведу. – О.В.) и он вспомнил одно печальное время, но не мог он точно припомнить или же это он видел во сне, или это было правда, вспомнил он так, что ему было года три. Итак, этот мальчик рос, но разговора этого никогда не забывал и все мечтал, когда вырастет, то во что бы то ни стало, разыщет он ее. Но судьба его носила с места на место самого, и он не в состоянии был ее отыскать.
Итак, он прожил до двадцати трех лет, вернулся на Родину больным. Сестры его встретили и мать, и отец, но он еле на ногах держался и должен лечь в постель. Но он не позабыл об этой сестре, он, лежа, все думал и давал себе слово, что, когда он поправится, он постарается, если сможет, то разыщет ее. На следующие дни стали приходить родные проведать его, и все объяснялись, какие родственники они. Но один старик со старухой были подозрительными, с ними была дочка, девушка лет пятнадцати. Во время встречи все переглядывались и смотрели как-то в сторону. След был через два дня открыт, – это была его сестра.
Шаг за шагом, день за днем, все идет вперед своим чередом, вот уже апрель проходит, а я почти все время валяюсь на койке и только изредка хожу на базар. И раза два сходил в иллюзион.
Вот настал Первомай. Первого мая был парад на площади. Я смотрел, но не участвовал.
На Пасху попадалось на улице много пьяных всяких сословий и рода занятий. Водки нету, не продают, а по улицам пьяных полно. Пасха прошла благополучно, спокойно.
Ночью на 10 мая на реке случилось несчастье, была поднята тревога по всему городу. Это случилось таким образом. Из Барнаула шел пароход с пассажирами и грузом. Пассажиров на нем, говорят, было более тысячи человек, много беженцев с семьями и детьми, часть красноармейцев. Грузу было 14 тысяч пудов пшеницы и 30 бочек меду, и другой груз. Пароход шел с опозданием. Он должен был прийти днем, а ровно в полночь стал подходить к ж/д мосту, но ночью не разрешалось проходить под мостом, поэтому часовые стали давать сигналы пароходу, а потом дали залп из ружей, но пароход был уже близко. Пароход стал поворачивать обратно, но было уже поздно, он ударился как раз боком о бык моста. Тут начался ад для тех, кто был на пароходе. Другие посты, услыхав выстрелы, подняли тревогу, и через 15 минут весь гарнизон был поднят на ноги. Тем временем пароход, ударившись о бык, разбился на три части. Верхняя палуба поплыла отдельно, вторая палуба с каютами поплыла отдельно, а нижняя – с трюмами, перевернувшись раз пятьдесят в воде, остановилась боком кверху вся разломанная. Спасшиеся рассказывали, что после удара все затрещало, народ, который был наверху, кинулся в воду, женщины бросали детей в воду, хватались друг за друга, за что попало, но вода была еще очень холодная, поэтому народ сразу окоченевал. Итак, от парохода остались только осколки, хотя котел не взорвался, машинист успел выпустить пар. Груз почти весь пропал, а от тысячи человек спаслось только человек 80 или 81, а остальные пошли на тот свет. Кто же во всем этом виноват? Вышло это по недоразумению или же сделано с целью?
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Частный архив»]
Дата обновления информации (Modify date): 24.01.12 17:04