Имена
Немного о себе
Я родился в 1905 году в военной семье. Оба мои деды – генералы. Отец моего деда известен был как герой Плевны и Шипки. Он первым вошел со своим полком в Плевну и взял в плен Османа-пашу. По материнской линии у нас было предание о том, что род матери происходит из членов семьи поэта и философа Григория Сковороды.
Воспитывался я в Петербурге, а с 1921 г. жил в Москве, где окончил Московский государственный университет и стал заниматься изучением русского народного искусства, посвятив этому всю свою жизнь.
Стихи я начал писать рано, чуть ли не с восьми лет. Серьезно стал писать в начале 20-х годов и всю жизнь не оставлял их! В молодости увлекался поэтами пушкинской поры, собирал их издания (тогда это было можно и не требовало почти никаких средств). Я, будучи студентом, приобретал за бесценок пушкинского времени издания на «книжных развалах» у Китайской стены. Там сидели старички книжники, обычно занятые чтением, и вокруг них прямо на рогожах располагался их «товар». В нем можно было рыться, а они даже не обращали на это внимания. Найдя нужную книгу, подходили к владельцу, он назначал цену, как правило невысокую, не торговались, это считалось неприличным. Часто захаживал я в книжную лавку пушкиниста Шибанова. Он содержал небольшой букинистический магазин на Кузнецком мосту. Там теперь находится Книжная лавка Союза писателей. Во внутреннем помещении шибановского магазина были полки с наиболее ценными «редкостями», и стоял большой квадратный стол, за которым сидели поэты, писатели, приходившие к Шибанову, и занимались чтением старых книг. Шибанов разрешал многим – большинство было не только его клиентами, но и друзьями – безвозмездно пользоваться книгами. За шибановским «книжным столом» часто можно было увидеть Лозинского, Пастернака, Д.Бедного, Тынянова, Пильняка, А.Белого, Н.Заболоцкого, М.Светлова, Э.Багрицкого. Заходил к Шибанову А.Н.Толстой, В.Я.Брюсов, П.П.Смирнов-Сокольский (он был неотъемлемым посетителем). Раз я встретил там В.И.Качалова, который интересовался какой-то старинной французской книгой по театру XVIII века. Заходил туда и Вл.Вл.Маяковский. Шибанов, увидя в скромном и застенчивом студенте университета (а это было в середине 20-х годов) любителя старинной книги, разрешил мне тоже безвозмездное чтение. Рекомендовал меня известный литературовед и замечательный библиограф, собиравший всю жизнь только стихи (у него были все издания стихов, когда-либо вышедших в России в XVIII–XX вв. и в советское время), Иван Никанорович Розанов. Я был им «примечен». Шибанов разрешил мне сидеть в его «уголке» и читать все, что я хочу. Вот там я и видел иногда тех лиц, о которых сказал выше.
Большим счастьем для меня было то, что я однажды попал на вечер, – а он был в Политехническом музее, там, где и ныне происходят поэтические вечера, – вечер А.А.Ахматовой. Потом она не выступала, кажется, до 1945 г. Я тогда уже хорошо знал ее стихи, любил их; ее «Четки», «Белая стая», «Подснежник», «Аnnо Domini» были в моем небольшом собрании. Книжки Ахматовой соседствовали там с книжками А.Блока, А.Фета, Ф.И.Тютчева (первое издание), Е.Баратынского, А.Дельвига, Языкова; был у меня полный комплект дельвиговских «Северных цветов», «Полярная звезда» (все три томика), «Альманах отечественных муз»; были издания Н.С.Гумилева, В.Брюсова, О.Мандельштама, М.Цветаевой, «Странствия» и «Демоны глухонемые» М.А.Волошина (последняя книжка была с дарственной надписью — подписана мне поэтом в Коктебеле в 1930 году, когда я у него недолго был и с ним поднимался вместе на Карадаг). Были две замечательные книги: первое издание А.С.Пушкина «Стихотворения» 1826 года в удивительном виде (скажем, чистом) и 2-е издание «Бахчисарайского фонтана» в прекрасном темно-алом маракеновом переплете с 4-мя дивными гравюрами Галактионова. Первую я получил у И.П.Розанова (я ему дал потрепанный экземпляр пушкинских стихов, в придачу – необычайную редкость, купленную мною на «развале», – издание переводов русских поэтов, изданное К.Павловой. За нею всю жизнь охотился Розанов, и только это побудило его обменять «за потерю качества» Пушкина). «Бахчисарайский фонтан» же я купил у Шибанова, вернее, он мне почти подарил его, сказав, что дарит мне его «за небольшую сумму» ввиду моей верности старинной книге. Эти книги были потом предметом интереса со стороны Смирнова-Сокольского и Д.Бедного, бывших, как известно, библиофилами. Но я не отдал моих драгоценностей. И жаль, что не отдал. Все мое небольшое «собрание» полностью погибло в первые послевоенные годы.
Я пишу об этом, так как это часть моей поэтической биографии, которая, как я уже сказал, не была богата какими-либо примечательными событиями, кроме одного, о котором скажу ниже. Я упорно работал из года в год над стихами. Изучал серьезно поэтов – как русских, так и зарубежных. В начале тридцатых годов меня увлекли «парнасцы», и среди них такие, как Леконт де Лиль, Теофиль Готье, X.М.Эредиа. Последнего я в течение трех-четырех лет переводил и перевел все сто его знаменитых сонетов. Меня уже тогда в те годы влекли поэты со строгим строем стиха, с точностью и гармонической мерой отношения к слову, поэты, которые любили форму и через высокую и глубоко проработанную форму выражали себя. Содержание и форма не были для меня чем-то отдельным. Вот почему из новых советских поэтов я наиболее тянулся к Багрицкому, а после – к Заболоцкому, мастерам точной и безукоризненно прекрасной в своем рисунке формы. Сюда же принадлежали, конечно, Ахматова и Блок. Они завораживали и подчиняли. Я через них, и отчасти через Лермонтова, Пушкина и Тютчева с Фетом, понял значение волшебной власти поэтического ритма. Для меня в прошлом и ныне любое стихотворение возникает прежде всего из ритма; о ритме много писал Блок, и мне это говорила не раз Ахматова, с которой я познакомился в конце 50-х годов и даже показал ей мои стихи (она сказала мне много хороших слов и подарила свою прекрасную книжку «Подорожник» с надписью: «Виктору Василенко с верой в его стихи. Анна Ахматова. 4 февраля 1963 года»). Ритм, мне кажется, определяет стихотворение. И дело не в размере (канонический ли это или верлибр), а в том внутреннем движении стиха, в том, что составляет кровь стиха. Она переливается по размерам, как по венам, и ее «наполнение», ее темп, ее состояние движения, энергии, замедленности, покоя или бурного всплеска и определяют состояние и качество поэзии. Когда поэт читает или его читают, главное, с чего начинается, с моей точки зрения, волшебство поэзии, захватывающей нас, – безусловно с ритма. Если ритм вялый, стихи не воспринимаются, и мы к ним остаемся равнодушными.
Я люблю читать поэтов вслух, во многих стихотворениях повторяя без конца одни и те же строки. Еще мальчиком, случайно прочитав в мамином томике А.А.Блока стихи «Незнакомка», я как очарованный, не понимая еще всей сути, всего смысла, твердил: «И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне – девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне... дыша духами и туманами...» Мне особенно нравились эти чудесные «ды, ду, ту, ма». Они были той музыкой, которую я жадно слушал. Вот тогда я, наверное, и понял впервые, понял еще смутно, но навсегда, что стал верным рыцарем строгой дамы, которую зовут музой, которая, как мне казалось, никогда не обращала на меня должного внимания. Но я стал писать стихи, писал их серьезно, писал, видя в этом главную задачу, но не думая, что могу, посмею к кому-нибудь обратиться, и вот почему я ни разу не переступил порога ни одной редакции. Я писал «для себя», много и упорно работал над стихами, учился у больших поэтов, часто подражал им. Так я прошел через владения Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Фета, Блока и Ахматовой, Пастернака и Заболоцкого. Все эти мои стихи конца 20-х и 30-х годов погибли, сгорели в том пожаре, который неожиданно охватил в сороковых годах мою маленькую жизнь. Вот почему я поэт, если можно так сказать, без поэтической молодости. Здесь я хочу назвать имя моего самого ближайшего друга Вадима Викторовича Соколова, художника, немного поэта (сам он почти не писал), человека огромной поэтической культуры и знаний, безупречного вкуса. Ему я обязан многим в формировании моего скромного поэтического мира, и моим стихам он был всегда хорошим критиком и советчиком. Мир его памяти. У него и сохранилось около двух десятков стихотворений, и среди них моя большая вещь (я над нею работал более трех лет) «Лес около Гуниба». Я написал его в 1937 году, предлагал (это единственный случай такого предложения с моей стороны) «Новому миру» и был отвергнут. Больше я никуда не обращался. Эта моя вещь была опубликована неожиданно для меня в 1980 году Расулом Гамзатовым в сборнике «Литературный Дагестан». Поистине странны поэтические пути и судьбы. Все мои стихи, некоторая часть которых ныне издается, написаны мною в 50-е и последующие годы, вплоть до сегодняшнего, текущего.
Что я могу сказать о моих стихах... Правда, не совсем уверен, надо ли это, так как о поэте должны говорить его стихи и меньше всего он сам. Но так как моя поэзия обладает некоторыми тематическими особенностями, я решил немного сказать о себе как о поэте, вернее, о моих поэтических склонностях и художественных целях.
О себе говорить очень трудно, а часто, можно сказать, и неверно. Моя профессия, – я ведь историк декоративно-прикладного и изобразительного искусства, занимавшийся много фольклором, причем народным искусством, – в какой-то мере, хотя и не полностью, отразилась в моих стихах.
Так в чем же круг моих поэтических интересов? Думаю, что самой главной темой является природа, но которую я не описы- вал, а всегда хотел, говоря о ней, понять что-то очень большое, что-то очень значительное, что таится в ней. Может быть, в моем отношении к природе есть и нечто языческое, я всегда старался постичь ее декоративность, ее красоту, подходил к ней как к очеловеченной, одушевленной. Я мог беседовать – беседую и ныне – с природой. Скалы, горы, которые я люблю, которым столько отдал поэтического своего времени, море, облака, травы, земля во всех своих великолепиях, с ее голосами и шумами, облекающимися в речь, которую можно понять, постичь, стали темами моей поэзии. И мир фольклора, мир истории (мои «Исторические сонеты») проходят через природу. Я не старался точно фотографически передать природу, я не искал и точного «соответствия». Вот почему мой «Полярный Урал» безусловно преувеличен, монументализирован, но он виделся мне таким. Таким он рисовался мне в моих поэтических образах.
В стихах о фольклоре (я их так условно называю) я хотел подойти к миру народных сказаний не описательно, а очень лирически, лично, своим видением понять героев былины, сказки, народного искусства. Как это вышло, судить не мне, а читателю. Я люблю травы, люблю облака, каменистые, затерянные ложбины, я люблю древние камни, лежащие в тундре, и их собратьев на отрогах Эльбруса и Карадага. Я ищу ритмического, полного движения и всегда певучего стиха. Стихи – это музыка. Могу повторить вслед за Полем Верленом: «Музыка – это прежде всего». Через все это возникает и содержание. Стихи надо читать вслух, это настоящее их чтение. Читать, вслушиваясь в ритм, приникая к нему всеми изгибами души, вводя его в сердце.
Я не оцениваю отнюдь моих стихов, я о них самого скромного мнения. Но хочу сказать, что всю жизнь мою я отдал поэзии, а через нее мог лучше, полнее, глубже постигать человека, природу, дела человека в прошлом и в наше время. Вероятно, в этом и заключается суть поэтического дела – как для поэта, так и для читателя. Один человек, теперь уже ушедший, сказал: «Прочтешь «Евгения Онегина» – станешь обязательно лучше, станешь другим, не тем, что был до чтения. Искусство (речь идет, конечно, о большом искусстве) – это всегда некое стремление к совершенству, и его создания в некоторой степени совершенны. Нельзя безнаказанно смотреть на совершенное – сам будешь совершенствоваться».
В мое оправдание могу сказать только одно: вся моя жизнь была с самого юного времени без остатка отдана поэзии, и если я смог что-нибудь сделать в науке, то делал это скорее как поэт и только уже потом как ученый.
21 июня 1982 года. Москва.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Армения»]
Дата обновления информации (Modify date): 25.01.12 18:44