Из новых книг

Эстер Альперина-Свердлова

В доме под горой
(Легенда)

Памяти Якова-Ицхака и Добы Альперин

26 июня 2012 года, в Иерусалимской русской городской библиотеке в рамках программы Бины Смеховой «272-й стеллаж» состоялась презентация книги Эстер Альпериной-Свердловой «Легенды моей семьи».

Автор по профессии библиотековед, библиограф, специалист по научно-технической информации.

Писать начала давно: публиковалась в газетах, сочиняла сценарии для телевидения и радио.

В 1980 г. репатриировалась в Израиль и с тех пор живет в Иерусалиме.

В 2010 году вышла в свет ее первая книга «Жила-была…».

Обложка первой книги

Новая книга «Легенды моей семьи» – плод более чем десятилетней работы. Основой для легенд, написанных в художественной форме, послужили документы, воспоминания, рассказы, письма родных, а также фотографии из семейных альбомов.

Во время работы над книгой был собран семейный архив четырех корневых фамилий предков автора, который объединяет более 600 имен родственников.

Целью работы было увековечить их память и хотя бы виртуально объединить многочисленную родню. В результате собранный и представленный материал оказался интересным для широкого читателя, потому что в нем, как в капле воды, отражены судьбы людей того времени, в котором они жили.

Автор приглашает читателей последовать ее примеру и описать истории своих семей, рассказать о невыдающихся и незнаменитых людях, о которых надо помнить, потому что пока о них помнят, они живы. Не случайно эпиграфом к книге стали слова Мориса Метерлинка: «Помнить, чтобы жили!»

Дом стоял под горой. Стоял ли? Если смотреть с горы, то казалось, что дом сидит, выставив короткие ноги-ступени наружу. Сидит глубоко в земле старый, построенный Бог весть когда теремок-старичок, и дымит трубой-трубкой. Деревянные ставенки, как веки, днем распахнутые, а ночью закрытые и застегнутые железной скобой наискосок, берегут небольшие окна-глаза. Дверь днем распахнута, ночью закрыта. Обитая железом и железными скобами, закрытая тяжелыми амбарными замками дверь, как страж, грозна и показывает, что хозяева вышли из дома. Напуганные погромами и ворами всех мастей, они научились охранять свой дом. Так же, как и дверь, они держат и рот на замке. Жизнь научила!

Перед тем как войти через открытую дверь, нужно подняться на крыльцо, соскоблить с обуви грязь, которой в любое время года предостаточно на пути к этому дому, пройти через коридор, что служит также и кухней, не дойдя до входной двери, можно заглянуть в кладовку с маленьким окошком. Там стоит топчан, возле него – печка-буржуйка. В эту кладовку сбросили никому не нужное барахло, приговаривая: пригодится на всякий пожарный случай, или: в хозяйстве все пригодится! Осенью 1935 года из одной спальной комнаты в кладовку переселили Лазаря, среднего сына. «Абрам с Соней и новорожденной дочкой будет жить в твоих “хоромах”, покамест не получит жилье от завода. Потом перейдешь в свою комнату. А пока поживи уж здесь!» – сказала ему мать. Младший не возражал! «Ладно! Побуду барахлом “на всякий пожарный случай!”»

На самом деле Лазарь был даже рад, что старший брат привез в дом молодую жену и новорожденную дочь, его племянницу. Он в один момент смекнул, что из кладовки сподручнее ускользать на гулянки, мать не увидит, когда вечером он уйдет и когда под утро придет. А гулять он любил и погуливал.

Из коридора, через массивную дубовую дверь, – вход в большую комнату. Ее называют залой. Из залы три двери ведут в маленькие комнаты-клетушки. Одна клетушка – для хозяина с хозяйкой, вторая – для двух дочек, третья, бывшая Лазарева, теперь отводилась для молодоженов с дитем.

В середине залы стоит большой обеденный стол, вокруг него – стулья. Стол – место сбора всей семьи – выполняет массу назначений. За ним завтракают, обедают и ужинают, на нем гладят белье, готовят еду, и в это же самое время на нем делает уроки младшая дочь Оленька и готовится к лекциям в университете старшая – Циля. Раньше, когда старший сын был еще женихом, за этим самым столом он каждый вечер писал невесте письма. «Бобэ! А эт нит хропе! Их шрайб Соне а брив!»* – говорил он. Бабушка не слышала, продолжала храпеть, но этими словами молодой Абрам извещал всему миру о священнодействии: он писал любимой письмо!

* Бабушка! Не храпи! Я пишу Соне письмо! (идиш).

За столом каждый член семьи имеет свой стул и свое постоянное место. Во главе стола – место главы семьи, по правую руку – старший сын. Совсем недавно рядом с ним стала сидеть молодая жена, а за их спиной – коляска с ребенком. Раньше рядом со старшим сыном сидела старшая сестра. Теперь ее место – возле невестки. По левую руку сидит младший сын, и с ним рядом – младшая дочь, его сестра. Напротив главы дома – мать, по левую руку от нее – бабушка-прабабушка.

Глава семьи – всеми любимый и почитаемый отец – является главой номинально. Всем домом управляет мать. Отдавая мужу заслуженный почет и уважение, во всем советуясь с ним, подчеркивает и повторяет повседневно: «Так мы решили с отцом!» – или: «Так сказал папа!».

Отец никогда и ни при каких обстоятельствах не возражает и заранее согласен с каждым действием и решением супруги.

В левом углу громоздится буфет, с вечным беспорядком. Поддерживать порядок в доме считается неприличным. Рюмки, стаканы, тарелки и чашки, чистые и вытертые, не составляют красивую картину витрины буфета, но зато всегда на том месте, которое удобно хозяйке.

В правом углу залы размещается большая плита – груба. Плита, на укладку которой не пожалели денег, отапливает весь дом. В ней пекут хлеб и пироги, в ней держат приготовленный обед. Там он сохраняет тепло, и каждый член семьи в любое удобное для него время может взять себе поесть. Общие обеды – закон только накануне выходных и в выходные дни.

В простенке между плитой и стеной стоит кровать. На ней спит та, которую называют Бобэ: Шейна-Элька, в девичестве Левина, а в замужестве Гинзбург, ныне вдова. Она мать хозяйки дома.

Вот такой терем-теремок! Он не низок, не высок. В нем… нет не мышка-норушка, не лягушка-квакушка, а в нем живет семья Якова-Ицхака Альперина: его жена Доба Абрамовна, ее мать Шейна-Элька Давидовна, и четверо детей: Абрам с женой и дочкой, Лазарь, Циля и Оленька.

Семья рано встает и рано спать ложится – весь день трудится и учится. Учеба в семье – дело святое, и на это направлены все усилия родителей и членов семьи.

Сегодня, как и во все другие дни, стенные часы-кукушка пробили пять утра. Первой в доме проснулась бабушка-бобэ. Встала, тщательно умылась, оделась, повязала на голову платок и принялась растапливать печь. Семья должна встать «в тепло»!

Еще с вечера бобэ решила погладить все белье. Она пошла в кладовую, тихонько, чтобы не разбудить Лазаря, взяла утюг-паровик, положила в него старые угли, добавила из только что разгоревшейся печи новые горячие головешки, вышла на крыльцо и, помахав утюгом в разные стороны, разожгла в нем огонь. Пока утюг разогревался, постелила на части большого стола старенькое марселевое одеяло, из стопки свежевыстиранного белья достала простыню, прошлась рукой по ее гладкой поверхности, на всякий случай подула еще раз в отверстия утюга, чтобы угли не затухли, поднесла палец к губам, полизала его и прикоснулась ко дну утюга. Утюг зашипел. Готов! Теперь можно приступить к работе.

Глажкой белья Шейна занималась всю жизнь. Этому и другим домашним делам ее научили с детства. Мать, обучая дочерей премудростям домашнего хозяйства, строго соблюдала чистоту в доме и повторяла всякий раз, поучая дочерей: «Белье, на котором спишь, должно быть ровное и гладкое, как лист бумаги. Каждую неделю, после бани, белье нужно менять. К чистому телу хвори не липнут!» Эти ее слова всегда вспоминала Шейна, глядя на свежевыстиранное белье.

Шейна любила гладить. Это однообразное и монотонное занятие не утомляло ее, оно, наоборот, разрешало отодвинуть все дела на второй план и подумать. Гладить и думать, думать, думать…

А думать было о чем. Жизнь прожита большая. Последние годы она научилась разговаривать сама с собой. Вот и сегодня, за глажкой, начала рассуждать тихо, «про себя»: «Сколько еще суждено быть на этом свете? Главное – не болеть и не быть в тягость детям и внукам. Слава Богу, на здоровье не жалуюсь. Еще на своих ногах, и голова работает. У других в такие годы, страшно подумать, какие цорес*! Правда, силы уже не те, но после семидесяти у кого они есть? Работы в доме невпроворот! Дети, внуки, а теперь уже и правнучка! Большая семья – большие заботы. В доме старшей дочери Добы живется трудно, но, слава Богу, весело. Все заняты. Зять, Яков, чтоб ему Бог здоровья дал, хорошо зарабатывает. Образованный! Как радовался бы мой муж, что наша старшая дочь вышла за него замуж! Достойное приданое приготовил он детям: пару домов на главной улице. Он бы устроил молодого зятя в большой магазин приказчиком, а потом определил бы его конторщиком. Где это все? Ни мужа моего золотого, ни домов, ни магазина давным-давно уж нет. После войны и революции Яков товары развозил. Сколько горя пережили они с Добой! Хорошо хоть сейчас он в лавке работает. Трудовой человек! Добрый, заботливый отец. Все для дома, все для детей! С утра до ночи работает. Дети его обожают! Отцово слово для них закон. И ко мне относится с большим почтением. А уж как он любит мою Добу! Как он смотрит на нее! Словно вчера поженились. Таких мужей и отцов сегодня нет! Детей научил мать слушать и меня уважать. Дочке моей во всем потакает. Ох, уж эта моя доченька! Тохтерке майне таере** ! С ее характером не каждый мог бы сладить! С такой строптивой не так-то легко ужиться. Характером она в мою свекровь! От той я терпела, теперь и от дочери терплю. Мне с ней нелегко, ой как нелегко! Но что поделаешь? Я ее родила, я и стерплю. Что да, так да: умом ее Бог не обидел! И хитростью тоже. Крутит она детьми! Мать она прекрасная! Жена – нет слов! А вот свекровь… Сонечка – молодая жена моего любимого старшего внука Авремеле. Она с ней уже сцепилась пару раз. Нашла коса на камень! Характеры у них еще те!

* Беды (идиш).
** Дорогая моя доченька! (идиш).

Простыни уже готовы. Пеленки, распашонки – это легко, это глажка в удовольствие. Надо взяться за пододеяльники. Их тяжелее всего гладить. Силы уже не те! Но ничего, справлюсь! А раньше были силы на всех и все. Мой муж, светлая ему память! Пока он был здоров – моя жизнь была как сыр в масле. А потом тяжелая хвороба к нему прицепилась. Все тогда изменилось. Пришлось самой всю семью, и его больного, на своих плечах тащить. Ах, эта хворь! Биркулез, нет, – туберкулез! Я хорошо это название помню. Доктора ее так называли. А у нас все говорили: чахотка. Один черт! Нет, чахотка таки больше подходит. Зачах мой муж! Детей я к нему не подпускала. Она, эта болезнь, – заразная.

Беды, беды! Сколько их сыпалось на наши еврейские головы?! Лучше не вспоминать. Богу так было угодно. Все мы – Его посланники на этой земле. Посланники для чего? Не хочется гневить тебя, Отец наш небесный, но бед Ты нам не пожалел! Вот разглажу вышивку на пододеяльнике. Какая красивая! Это моя дочечка вышивала во времена, когда работала в белошвейной мастерской. Сколько мы денег потратили, чтобы обучить ее этой науке! Когда она выучилась на белошвейку – я счастлива была. Думала, вот будет ремесло на всю жизнь! Белошвейки таки неплохо зарабатывают! Работа чистая, уважительная. Для женщины, даже если за спиной мужа живет, надо иметь профессию. Всякое в жизни случается. А в наши трудные времена и подавно. Вышивать для женщины – занятие хорошее. Так нет! Опять беда! Перевернула на себя чан с кипятком! Обварила себе руки, на лицо попало, грудь – и ту обожгла. Сколько она тогда вынесла! Сколько болела! Правая рука так искалеченной и осталась. Господи! За что? Чем мы Тебя так разгневали? Если сложить все наши беды и напасти в один ряд, то конца от начала не увидеть. И погромы, и грабежи, и война, а потом этот, будь он неладен, НЭП… Хотя говорить о тех нэповских годах плохо – грех. И опять-таки, надо отдать Добе должное. Развернули они с зятем большую торговлю в те годы. Заработали большие деньги. Мне все рассказывал Яков. Доба – молчала. А зять мне шепотком, шепотком… И все хвалил Добу. Рассказывал, какие дела проворачивала. Она таки рождена быть балабостэ* ! Но недолго длилось наше счастье. Ночью пришли законные власти и все подчистую, что было в доме, забрали. Хорошо еще, что Доба кое-что припрятала. Так чем отличается погром черной сотни от их законного грабежа?

* Хозяйка (идиш).

Ой, утюг! Совсем остыл! Я со своими думами! В печи еще угли горячие остались. Добавлю красненьких, и опять мой утюжок зашипит. Белья еще много. Надо забрать из шкафа Абрама сорочки. Он меня просил их перегладить. Соня целую ночь с ребенком крутилась. И чего это малышка не спит? Орет на весь дом. Хорошо еще, Лазарь Соне по ночам помогает. Авремеле как убитый спит, а Лазарь, хоть еще и мальчишка, а вскакивает, берет у Сони девочку и песенки ей свои поет. Я вчера не спала – слышала! Смех, да и только! Качает он ее и поет: «Кричишь, дура, ума нет, перестанешь или нет?» А откуда ему всякие баю-баюшки знать? Ему еще и восемнадцати нет! Он озорник, шутник! Все у него хаханьки-хиханьки.

Да, так о чем это я? О рубашках? Потом поглажу! Надо только, чтобы Доба не видела. Ревнует она меня к сыну. А чего ревновать? Он и ее любит. Ну, не буду душой кривить, меня любит чуть больше. Так я же его вырастила, выходила. Он на меня похож. Я его и к чистоте приучила, и к ласке. Первый внук – последний ребенок. Не могу сказать, что и других не люблю. Но Авремеле! Вот он больше других пострадал от этого НЭПа. Забыла, какое слово они тогда говорили. Вообще, он как из семьи раскулаченных. Лишенцы! Вот такое слово придумали! А кто кого чего лишил? Ему власти учиться не разрешили. Вот те, кто не дал ему пути, и есть лишенцы! Лишили его права учиться! Так и тут Доба придумала. Послала его к брату, моему младшему сыну Неме. Тот не был нэпманом. А внук у меня молодец! Его заставляли отказаться от родителей. На бумаге надо было обещать, что отказывается он от отца и матери. Вот как! Отказался – учись, не отказался – нет тебе учебы. Или я совсем глупая, или те, что придумали такие дела, не умные. Не понимаю я, как это можно отказаться от своих корней, своих родителей. Это точно, что я многих вещей уже не понимаю. Вот только подпись под заявлением внук не поставил! Остались еще четыре наволочки. Спина болит, а надо торопиться. Скоро все проснутся. Да и углей почти что не осталось».

– Мама, доброе утро! Что ты тут с утра наводишь мне свои порядки? Я же вчера разгладила белье на рубле и каталке. Ты опять за свое взялась? Тебе делать нечего? Иди, полежи еще, поспи!

– Доченька! Ты же знаешь, дети любят, чтобы простыни были гладенькие, ровненькие. На качалке и валике так не получится!

– Ты всю жизнь меня учишь, ты всю жизнь меня проверяешь! Я у тебя и неряха, и грязнуля! Сколько можно? Хватит! Когда ты уже дашь мне покой! У тебя что, нет места, где жить, кроме как у меня? Поехала бы к Неме с Любой, к Иосифу. Или Голда тебе не дочь? Так нет, ты сидишь у меня! Перестань квохтать и баловать мне детей.

– Посмотри, тохтере*, как я пеленочки и распашонки погладила. Девочке будет приятно!

* Доченька (идиш).

– Что, у матери ребенка маникюр отпадет, если она сама постирает и погладит белье для ребенка?

– Ну зачем ты Соню задеваешь? Ты же слышала, как малышка целую ночь плакала. Она же намаялась за ночь. Перестань, Добе!

Из спальни выходит заспанный Абрам. Он подходит к бабушке, чмокает ее в щеку и подходит было к матери, но та, дернув плечом, отрезает:

– Мне этого не надо! Садись завтракать!

Бобэ не отвечает. За нее вступается внук.

– Мама! Это я попросил бобэ перегладить мои рубашки. Я люблю, когда бабушка гладит и укладывает мои вещи. И вообще, перестань цепляться к ней! Я слышал, как ты уже с утра начала свои придирки. И не тронь Соню! Получим комнату, уйдем от вас, она будет сама справляться со всем хозяйством. А пока ребенок маленький, я же попросил тебя ей помогать. Лучше посмотри, что у рукомойника творится. С вечера воду разлили, подойти невозможно! Опять вилка селедкой пахнет! Творог я кушать не буду. Дай мне яйцо и чай с хлебом. И поменяй мне тарелку! Эта грязная. Я тороплюсь на завод.

«Господи! С утра уже началось! Теперь целый день Доба будет бурчать и цепляться. Но Абрам прав! Доба, действительно, не большая чистюля. Сказать точнее, аккуратностью она не отличается! Сытно покормить, подобрать вещи, чтобы на дороге не валялись, постирать она умеет, но погладить белье, вытереть пыль? Уют она называет украшательством дома или цирли-мырли! Но Бог с ним, этим уютом! И все-таки надо отдать должное: главная забота Добы – здоровье детей. А теперь она все силы кладет на учебу! Авремеле все-таки образование получил. На заводе у него должность хорошая. Не знаю, что он там делает, кем-то там управляет. Цивочка, внучка моя старшая, учится! Зять мне говорил, что в школе она первая ученица была. А теперь в институте на химика учится! Как мы все переживали, когда она болела! Зять мой все время повторяет: “Алц фон дер насере коп!”**. Он таки прав! Выскочила она после бани с мокрой головой и получила воспаление уха. Ей даже операцию делали. Как это называлось – тропонация черепа. Может, и не так! Я эти новые слова не понимаю. Внуки смеются! Потешаются над старухой! Пусть доживут до своих внуков и пусть над ними тоже их внуки и даже правнуки посмеются. А я, что я? Мне уже обижаться не приходится! Чтобы не было хуже, невроко!»

** Все от мокрой головы! (идиш).

В доме все постепенно просыпаются и наполняют его заботами.

– Бобэ! Ты не видела мою беретку? Где я вчера ее положила?

– Цивочка! Мейделе*! Я ее на вешалку повесила. Там, где твой спинжачок висит.

* Девочка (идиш).

– Бабушка! Пиджак! Сколько тебя поправлять надо!

– Ну, так пусть будет пиджак. Я не спорю. Возьми беретку! Я тебе ее прогладила!

– Ну что ты сделала? Ее же гладить нельзя! Она же теперь на голову не налезет!

– Я ей сколько раз говорила, чтобы она не гладила все подряд. Нет! Она своей чистотой нас всех доведет до белого каления.

– Ладно, мама! Ничего с береткой не случилось. Ты, бабушка, не гладь ее больше. И кофточки мои трикотажные не трогай. Утюг горячий, и можешь повредить ткань.

– Что повредить?

– Трикотаж, из которого сделаны кофточки. Мама, у меня сегодня зачет. Я приду поздно. Не волнуйся. Папе передай, что я его газету взяла с собой. Мне сегодня урок по политграмоте проводить надо будет.

– Вот этого делать не надо! Ты же знаешь, что для него значит газета!

Последним в столовую выходит средний внук, Лазарь. Зевает. Не выспался.

– Всем привет! Где мой завтрак? Опять творог со сметаной? Ма! Слышь? Ты мне пару копеек подкинь! Я вчера потратился немного.

– И куда это ты потратился?

– Как куда? Мне книги покупать надо.

– Только не надо мне байки рассказывать! На книги мне не жалко. Но я-то знаю, куда тебе деньги нужны! Ты же вчера до ночи гулял! Я видела. Гулять – гуляй. Но и учись, зунелю**! Ты мне потом еще и спасибо скажешь. Сейчас твое время профессию получать.

** Сынок (идиш).

– Понимаешь, маменю, или нет, – я еще молодой! Мне еще гулять хотца! Это твой любимчик Авремеле – старик! Он уже свое отгулял! А у меня еще все впереди! Правильно я говорю, бобэ? Тебе опять с утра досталось?

– Ладно, ладно! Ты меня не защищай перед матерью. Я обойдусь как-нибудь. А что это ты за песенку ночью внученьке пел?

– Ты что, подглядываешь, подслушиваешь? Мне с племянницей уже и поговорить, спеть ей хорошую песню нельзя?

– Да нет! Пой! Я слышала, как ты ночью Соне помогал. Она с ног падала, а ты девочку у нее взял, походил с ней по комнате, она и заснула. Только раньше другие песни пел. А вообще, ты – молодец! Учись нянчить детей. Когда своих заведешь, жена будет рада такому мужу!

– Когда это еще будет! Я себя захомутать не дам!

– Ну, ну!!! Видела я таких шустрых! Ты со своими песенками и шуточками недолго один будешь! Ты же медом мазан! К тебе так и липнут, так и липнут девчата.

– А вот и Оленька встала! Ты уже умылась? Нет? Ну, так сначала позавтракай. У тебя еще время есть!

– Мама! Я уроки не все приготовила. Сегодня не хочу в школу идти! Я целую ночь не спала. Мне крики малышки мешали. Я еще спать хочу.

– Доброе утро! Это кто не хочет идти в школу?

«А вот и зять мой ненаглядный. Одет, обут, выбрит! Он такой аккуратный».

– Садись, Яков! Завтрак готов. Одна газета на столе, другую Циля с собой унесла – вечером прочитаешь.

– Ну, мама! Я не выспалась! – ноет младшенькая.

– Доба! Пусть Оленька посидит дома…

– Ты опять, мама! Не порть мне ребенка!

– Я не вмешиваюсь, но девочка просит!

Слава Богу, утро прошло относительно спокойно. Все разошлись по своим делам. Только невестка с правнучкой еще спят. Доба обед затеяла. Можно еще полежать, подумать, вспомнить…

«Дни летят! Годы проходят, не заметила я, как старость подкатила. Одна радость видеть детей, внуков в достатке и радости. Сейчас, вроде, все спокойно, но что-то тревожит, беспокоит. Может, мнительная я стала? Вчера на скамейке возле дома соседки говорили про какие-то темные дела. Что это значит – НКВД? Надо будет у Цили спросить. Она – умница, про все знает! Рассказывали, что по ночам машины приезжают и людей увозят. Куда? Не говорили. Известное дело, куда! Я на своем веку и не такое видела. И еще говорят про вредителей. На заводах они какой-то вред делают. Кому это надо делать вред? Я у Абрама спрошу. Он на заводе у себя видел этих, которые вредят! Что это со мной? Забываю я слова. Всегда память была хорошая, а теперь вот забываю. Помню, что было раньше: детство свое помню! Маму, папу, светлая им память, помню. Как я замуж выходила, помню! Я своего мужа Абрама до свадьбы, можно сказать, и не видела. Мне его мой отец выбрал и посватал! Хорошо, что он оказался хорошим человеком! А, бывало, выходили замуж и плакали всю жизнь. Только после хупы увидела я, какие глаза у моего мужа. Как голубое небо! Красивый он был! Мне все сестры завидовали!»

– Какое сегодня число, Доба?

– С утра было 19 декабря. Тебе и год сказать? 1936-й. Мы три дня тому назад праздновали «большую дату»! Два года со дня свадьбы Абрама и Сони.

– Почему ты так говоришь, дочка? Для них это дата!

– Я хочу посмотреть, сколько еще дат они будут отмечать? С характером Сони они много не отметят!

– Доба! Ты к ней придираешься! Чего ты от нее хочешь? Она и красивая, и веселая, и Абрама любит.

– Хватит, мама! Ты, наверное, уже ослепла! Не видишь, как она над ним издевается?

– Я все вижу, моя доченька! Я еще нитку в иголку без очков вдеваю! Не слепая!

– Ты что, не помнишь, как она ему вчера вместо аспирина сахар в ложку насыпала и сказала, что это лекарство от головной боли?

– Так она была права.

– Что, надо давать человеку сахар вместо лекарства?

– Доба, ты же сама говорила, что он, когда чего-то не хочет делать или идти куда-нибудь, говорит, что у него голова болит. В доме не было этого лекарства. Бежать в город за этим самым аспирином? Он же, после того, как она ему на язык насыпала растертый сахар, сказал, что все прошло!

– Не сразу сказал, через полчаса.

– И ты думаешь, что через полчаса голова перестает болеть от сахарного порошка?

– Мама! Что ты хочешь? Чтобы я была на ее стороне?

– Не защищаю я никого. Почему ты Соню по имени не называешь?

– Не хочу и не называю! Она меня мамой не зовет.

– Сонечка молодая! Ей трудно! Терпение, доченька! Привыкнет и будет тебя звать мамой!

– Хватит, мама! Вот что я хочу сказать: завтра воскресенье, надень свое новое платье в клеточку. Я хочу всей семьей в фотоателье пойти. Будем делать семейный портрет.

– С чего это вдруг?

– Вот так вдруг и пойдем.

– Ладно. Сниматься так сниматься! Какой платок на голову надеть? Забыла. Мне же на рождение черный кашемировый платок внуки подарили. Смотреть в зеркало? Лучше не надо. Хотя почему бы и нет! Не все доживают до такого дня, когда с правнучкой фотографию снимают. Мне шестьдесят девять лет! Старая, но еще хочу пожить.

Вечером, за обедом, Доба объявляет, что вся семья завтра идет в фотоателье. Все согласны. Больше всех радуется Оленька. Для такого случая, для родителей и бабушки, наняли извозчика. Все остальные члены семьи пошли пешком. Доба взяла внучку на руки, а Яков помог теще взобраться на сиденье в фаэтоне. Так и поехали снимать семью «на память, на долгие годы». Старый еврей, фотограф с еще дореволюционных времен, хорошо знает свое дело. Еще больше он умеет найти подход к людям. Он это называет – «чтобы было выражение на лице». Он очень старается.

– Бобеню, вы садитесь слева. Вам удобно? Не напрягайтесь! Надо, чтобы было выражение на лице! Возле вас внучка. Как зовут барышню? Оля? Голда, значит!

– Нет, меня все Оля называют.

– Ну, Оля, так Оля. Головочку нагните налево! К бабушке! Это будет означать хорошее ваше расположение к ней. Вы же любите бабуню?

– Не бабуню, а бобэ!

– Так пускай будет у вас хорошее расположение к бобэ! Я не против!

– А это кто? Правнучка? Вы мине хотите сказать, что эта маленькая куколка ваша правнучка? Киненгоренит!* Чтобы ви мне были живы и здоровы! Так кто же бабушка этой лялечки? Ой, мадам, я бы не сказал, что ви уже бабушка! Такие еще сами рожали в былые времена! Ах, эти былые времена! Ви, мадам, со своей внучкой справа садитесь. Держите ее крепко. Сколько годиков ей? Год и три месяца? Невроко! Крупненькая! Держите ее крепко, мадам-бабушка! Теперь мы посадим главу семьи. О! Отец! Он всему голова! Пожалуйста, в середочку! Вот так! Вам хорошо? Не сквозит? Не дует? Это я для настроения говору! Чтобы было выражение на лице! Теперь мы детишек поставим. Ви, киндерлах**, ви за родителями становитесь. Ви их стена! Я прав, мадам-бабушка? А где у нас молодые родители? Справа становимся, головки друг к другу наклоняем! Чтобы на фото любовь была! Молодой человек и барышня, вам налево. А теперь все посмотрели на меня! НЕ ШЕВЕЛИМСЯ! Замерли! Все смотрят вот в эту окошечку! Сейчас птичка вилитит! Ой! Мадам! Крепче держите ребенка! Она у меня в негативе шевелится. Внимание! Снимаю! Готово! Можете выдохнуть.

* Чтоб не сглазить! (идиш).
** Деточки (идиш).

Сидят слева направо: Шейна-Элька Гинзбург, Ольга, Яков-Ицхак, Доба, на ее руках Эстер (автор книги).
Стоят: Цива, Лазарь, Соня и Абрам

Воронеж, 1936 год

Все, действительно, выдохнули и отошли от своих мест. Шейна подумала: «Господи! И чего он суетится так. Я даже устала от его разговоров!»

– Не хотите ли вы сфотографировать на долгую память прабабушку, чтоб она вам была здорова, с правнучкой? Не часто я такие фотографии делаю!

– Конечно, хотим, – не спрашивая Добу, выпалила Соня. – Бабушка, садитесь, я поддержу малышку. Мы в Полтаве ее с моими родителями отдельно сфотографировали.

– Сонечка! Не беспокойся, я ее удержу. Господи! Как бы не пошевелиться! Прижму-ка я ее посильней за ножки. Крепенькая какая! Мне ее не дают на руки, а сейчас и мой час настал. Доверили!

– Ку-ку! Вот она, птичка! Готово! Кто у нас еще хочет на память сняться?

Пока фотограф менял пластинки с негативами, Соня взяла дочку на руки и случайно взглянула на свекровь. Та смотрела на нее в упор, сжав губы.

«Так, не угодила! Предстоит разговор! Ну и пусть! А я бабушку в обиду не дам! Должно быть фото правнучки с прабабушкой!»

Все застыли, как перед бурей! Что будет? Невестка против свекрови? Матери в доме не перечили! Обстановку разрядил Лазарь.

– Я хочу с Цивкой! Пойдем, сестричка, сбацаем танго перед аппаратом!

– Лазарь! Прекрати! Что о нас подумает товарищ фотограф? – грозно сказала Доба. Было видно, что она вся как струна натянута. Еще бы! Ее не спросили, с ней не обсудили и не получили ее согласие.

– Мадам! Фотограф о вас плохого не подумает! Фотограф любит шутников.

– Я только надену берет на голову, – сказала Циля.

– Не возражаю! Вам он очень к лицу, ваш берет. Бэрет – так сегодня модно!

«Скорее бы домой! Доба сегодня разозлилась не на шутку! Но Сонечка умница. Спасибо ей! Будет правнучка меня помнить!» – подумала Шейна.

– Мама, папа, может, и вы отдельно с внучкой сниметесь? – спросила Циля.

– Нет! Нам и этих трех фотографий хватит! – отрезала Доба.

Молча вышли из ателье. Не помогли шуточки фотографа, взгляд у Добы недобрый. Все предчувствуют семейную бурю.

– Пойдем погуляем! – предложил Лазарь. – Соня! Абрам, Цилька! Вы не против? Мамеле, ты нас отпускаешь? – Лазарь подмигнул сестре. Сама того не понимая и даже не осознавая, настроение поправила внучка. Ее держал на руках Абрам, и вдруг она потянулась к бабушке. Доба расплылась в улыбке, протянула к ней руки и растаяла.

– Идите! Кто вас держит! К обеду приходите! У меня сегодня есть чем вас удивить!

– Я тоже с вами хочу! Мама, я с ними пойду! – попросила Оля.

– Пусть и она с вами погуляет! – не то разрешила, не то приказала Доба.

Домой опять ехали на извозчике.

– Ну, как вам фотограф, мама? – уже дома спросил тещу Яков.

– Ох, как я от него устала, даже голова разболелась. Доба! А с чего это ты задумала делать семейный портрет?

– Мы не хуже других! Тебе она показывала фото ее семьи?

– Это, когда дети летом в Полтаве были?

– Ну да! Шуры могут сниматься, а мы – нет?

– Теперь понятно! Ничего ты, Добе, не делаешь просто так. Это я уже давно подметила. Ну, ничего, будет и у нас семейное фото, и мое с правнучкой. Напрасно ты, моя дочь, так обиделась на Соню! Она права! Это ты должна была предложить! И молчи! Я в этот раз не хочу слышать твоих выговоров, – все это бабушка Шейна-Элька сказала так, что умная Доба не возразила и не перечила. Доба – умная! Она умела проигрывать и отступать!

Вечером, за большим столом, собралась вся семья. Шум, смех, особенно хохмит Лазарь. И в кого он такой?

Шейна смотрит на внука и ждет, что он сейчас «выкинет».

– Ты опять девок вчера вечером развлекал? – спросила Доба, – я видела. Смотри, Лазарь! Доиграешься!

Лазарь хлопает в ладоши, потирает руки и, приплясывая, поет частушки или новые «красномольские» песенки. Это больше всего злит Добу. Она терпеть не может его выходки, а пуще всего, когда он заводит: «Наш паровоз, вперед лети!»

– Уже прилетели! – комментирует она.

Лазарь не унимается. Он подбегает к бабушке, берет ее за руки, тащит танцевать и поет: «Ах вы сени мои, сени, сени новые мои!»

У Лазаря в запасе много песен и выдумок. Бобэ отбивается от него, приговаривая:

– Гинуг*, Лейзер! Гинуг! Хватит, Лазарь!

* Хватит (идиш).

Все смеются, а Соня больше всех. Ей нравится веселый нрав деверя и его песенки.

Обед удался! Все рассказывают какие-то новости, шутки, смех. Веселый народ живет в теремке!

Первым поднимается Яков.

– Завтра рано вставать. Я иду спать. Добеле, ты идешь?

– Вот только уберем со стола.

– Мама, идите, мы сами уберем, – говорит Соня.

Наступает тишина. «Мама!» Соня впервые назвала свекровь мамой. А она, словно не замечая недоумения, продолжает:

– Абрам, Цилька, Лазарь, давайте, несите посуду на кухню, я помою! – Соня сказала это, прекрасно понимая, что сегодня она победитель, а побежденных не бьют! И еще поняла Соня, что с этого дня начинается отсчет ее противостояния со свекровью.

Шейна тоже поднялась со стула, обняла за плечи младшенькую внучку Оленьку.

– Идем, мое сердечко! Я тебе сказочку расскажу на сон грядущий!

А по дороге тихо шепнула Добе:

– Ну, что я тебе говорила? Привыкнет и скажет тебе «мама».

– Ладно, ладно! Поживем – увидим!

– Бобеню, расскажи про дедушку! И про погром. Где вы жили, когда был погром? В Воронеже?

Бабушка садится на край Оленькиной кровати и начинает рассказывать.

– Было это в 1919 году. Цивочка была совсем крошечка. Было ей, ну месяцев девять, не больше.

– А где все тогда жили?

– Тогда мы жили в городе Ромны. Мы были не бедные. Дома у нас на главной улице были. Твой дедушка Абрам покупал их еще до этой революции. Твоя мама – старшая наша дочка – вышла замуж за твоего папу. Он приехал к нам из города Александрии. В приданое мы дали им два дома!

– А зачем два! Вы что, были буржуями?

– Что ты? Какие буржуи? Один дом для жилья, другой, чтобы на съем квартирантов брали. Жили совсем неплохо. В 1914 году родился твой старший брат Абрам. Ты знаешь, почему мы его так назвали? Потому что моего мужа, твоего дедушку, звали Абрам, по фамилии Гинзбург.

– Вот теперь я поняла, почему мы Альперины, а ты Гинзбург.

– А до фамилии Гинзбург я была Левина. И моего папу звали Давид.

– И теперь ты Софья Давидовна! А раньше ты была Шейна-Элька!

– Времена теперь другие! Имена дают на русский манер. Хотя мне совсем не нравится мое новое имя. Но ничего не поделаешь.

– А меня назвали Голда, а теперь я Оля. И мне нравится это имя.

– Ну и живи долгие годы с этим именем.

– Бабушка, рассказывай дальше…

– Умер мой муж, твой дедушка, умер еще в 1905 году. Твоей маме было только четырнадцать лет. А замуж за твоего папу она вышла в 1913 году. Через год началась мировая война. Твоего папу взяли в армию. Ты еще тогда не родилась. Тогда это была царская армия. Он вернулся домой, и через год или меньше родился Лазарь, а потом Циличка. Мы тогда все еще жили в городе Ромны. В тот год там начались большие погромы. Мы себе место устроили, чтобы от погромщиков прятаться. Однажды услышали шум, похватали в руки все, что могли, и побежали в укрытие. Циличку в коврик завернули. Добежали. Спрятались. Стали ковер раскрывать, а девочки нет. Тут твой папа побежал ее искать. Бежит и видит: лежит девочка и даже не плачет. Взял он ее, и назад к нам в подполье.

– А что такое подполье, бабушка?

– Это под досками пола. Вот у нас дома есть погреб? Там, где мы картошку и соления держим? Так это называется подполье. Мы готовились к погрому, выкопали большую яму, тряпки на землю постелили, добро наше туда перетащили и ховались.

– Расскажи о Моисее. Он был папин папа?

– Хороший был человек. Умный, ученый. Его все писателем звали. Всем он письма и прошения писал. А какой силы был человек! Подковы гнул! Как-то раз был погром…

В комнату заглянула Доба.

– Мама! Прекрати рассказывать ребенку всякие ужасы на ночь. Я тебя прошу. Перестань! Ей потом сны плохие снятся! Она очень мнительная.

– Хорошо, хорошо! Не буду! Спи, моя хорошая. Подрастешь, я тебе все расскажу. Ты все запоминай, своим деткам расскажешь. Как мы жили, какие у тебя дедушки и бабушки были.

Бабушка поцеловала Оленьку. Поправила одеяло и пошла к своему месту за печкой. В доме все уже улеглись спать, было тихо, и только часы-кукушка отстукивали секунды, минуты и часы жизни. Шейна хотела спросить кукушку: «Кукушка-кукушка! Сколько мне жить?!» – и улыбнулась. Кукушка не настоящая, да и зачем ей знать, сколько лет еще осталось жить. Шейне умостилась на кровати, согрелась и опять, уже в который раз, начала вспоминать. Жизнь прошла, а она помнит все, как будто вчера это было. Сколько еще суждено ей прожить на этом свете?..

***

Прошло несколько лет. В 1937 году Абрам и его семья переехали в комнату, которую им выделили на заводе, а потом они и совсем уехали на Украину, поближе к Сониным родителям. В 1939 году у них родился второй ребенок. Мальчик.

Женился Лазарь. Привел домой девушку, которая в 1939 году родила вторую внучку – Эллу.

В мае 1941 года отыграли свадьбу Цили, и вот тогда-то решила наконец-то Шейна поехать в родной город Ромны, где жила младшая дочь Голда с семьей. Ромны – город ее детства и юности, город, где она была счастлива со своим мужем Абрамом.

– Мама, вернешься, как только соскучишься, – провожая в дорогу, говорила Доба. Что-то тревожило ее. Промелькнула как молния мысль: «Вижу маму в последний раз!» Отогнала это предчувствие! «Какая-то глупость!» Обняла, прижала к себе старенькую мать, и опять как током: «В последний раз обнимаю маму!»

Всю дорогу домой старалась успокоиться, но что-то болело, саднило в груди.

Предчувствие не обмануло. 22 июня грянула война. Одну за другой шлет Доба телеграммы: «Срочно возвращайся!» Вызвала на переговорный пункт. Пришла Голда.

– Голда, срочно приезжайте к нам. Как мама, здорова?

– Как же мы уедем? А кто за садом, огородом, домом будет смотреть?

– Вы что там, все сдурели? Какой дом? Какой сад-огород? Война! Немцы скоро у вас будут.

– Не паникуй! Говорят, что немцы культурные люди. Может, и обойдется! Слышала: «Победа будет за нами!»

– Все это не так! К нам со всей страны съехались родичи. Собираемся в Сибирь. Не слушайте никого. Соберите необходимые теплые вещи – и к нам. Как мама?

– Мама ничего, держится молодцом, вот только чуток приболела. Кашляет!

– Тем более срочно к нам! – уже не говорила, а кричала Доба.

С тяжелым сердцем шла она домой. Она понимала, что сестра не послушает ее. Слишком привязана она к тому дому, который с большим трудам купили они с мужем в 1936 году.

В это время в доме под горой собрались родичи из всех городов. Женщины готовили еду, дети играли во дворе, расспрашивали друг друга о положении в тех местах, откуда бежали.

– Что сказала Голда? Они уже собрали вещи? Когда их встречать? – спросил Яков.

– Куда там! Им, видишь ли, дом жалко оставить! Боюсь, что не приедут они! Нет, не увидим мы их, не привезут они нашу маму.

Яков никогда не видел жену такой растерянной. Он помнил – когда его приходили арестовывать, она держалась как железная, а тут он увидел на ее глазах слезы.

– Ну, гинуг, шеен, зиселе майне! Ну, хватит, моя сладкая!

Доба и Яков между собой всегда говорили на идише, хотя они давно научились понимать друг друга без слов: по взгляду и по жесту. Сдержанность в их отношениях была всегда, даже когда они были совсем молодыми. Но в этот раз Яков, сдержанный Яков, заговорив с женой на родном языке, назвал ее так, как называл в исключительных случаях. Доба подошла к нему, Яков, который был ниже ее ростом, обнял ее и посадил на стул, положил руки на плечи и крепко сжал их. Он хотел защитить жену, детей, внуков от всех бед, которые посыпались на них со всех сторон.

А беды сыпались как из рога изобилия. Только «изобилие» на этот раз было очень горьким.

Старший сын с первых дней ушел добровольцем на фронт. Лазарь – студент третьего курса мединститута – получил повестку о призыве, а ему оставалось еще один год учиться, и тогда бы он врачом ушел на фронт. Только в мае была свадьба у Цили, а вчера ее мужа, музыканта по профессии, забрали в армию.

Дом наполнили бежавшие от войны люди: Соня с двумя детьми и родителями, ее сестра, после тяжелой болезни, с девятимесячной девочкой, брат Добы с семьей – все ютятся в их, не бог весть каком по величине, доме. Спят на полу, в комнатах, в зале и даже в кладовке.

Мысли не дают покоя. Стук в дверь. Доба открывает – на пороге новые беженцы. У Якова первая мысль – куда их разместить.

– Не беспокойтесь! Мы только до вечера. Нас Арон вечером к себе заберет.

– Я уже ни о чем не беспокоюсь. Я теперь вообще железная, – говорит Доба, выглядывая из-за спины мужа. Они оба отступают, чтобы пропустить родственников в дверь дома.

Вот теперь дом – настоящий терем-теремок. Всех и не сосчитать. А зачем считать? Разве у евреев считают людей? Все свои – и близкие и далекие. Семья! Мешпохе! Дай Бог всем выжить!

Ну, а Шейна-Элька Давидовна, ее дети и внуки?

Нет, не послушала сестра Голда Добу. Боялась оставить дом. Поверила рассказам, что во время прошлой войны немцы были люди как люди и очень хорошо относились к евреям.

Не успели оглянуться, как немцы были уже в городе. Первое время они не притесняли местных жителей. Поселившись в доме Абрама и Голды, они почувствовали себя полными хозяевами. Голда должна была стирать их белье, готовить еду. Они добрели после сытного Голдиного борща и иногда давали Розочке шоколад.

В сентябре было объявлено: всем евреям собраться и с вещами следовать на территорию обувной фабрики.

Голда, ее муж Абрам, их дети Давид, Таня и Роза собрали вещи. Хотя на дворе стоял сентябрь, было еще тепло.

– Собираем теплые вещи, – сказала Розочка.

– Почему теплые? – спросила Таня.

– Так велела по телефону тетя Доба.

– Тетя звала нас в Сибирь. Там всегда холодно, а мы у себя дома, и пока еще тепло. Я думаю, мы скоро вернемся домой, – возразила Таня.

– Бобэ, а ты почему не собираешься?

– Ой, киндерлах*, что-то мне совсем сегодня неможется. Я вам в тягость! Кому я нужна такая старая? Может, они меня и не хватятся…

* Деточки (идиш).

– Мы без тебя не пойдем. Попей водичку, полегчает! Мамеле, не капризничай! Вставай!

Так, под руки, и повели старую Шейну-Эльку в район города, который был отведен для всех евреев. Это было гетто. Далее был ад…


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Частный архив»]
Дата обновления информации (Modify date): 15.01.13 19:57