Литературный спектр
Перевод добр, или перевод добра...
(Записки переводчика. Фрагмент книги*)
* Печатается с сокращениями. Журнальный вариант.
Язык мой во рту моего друга.
Так в старинном руководстве по дипломатическому протоколу рекомендовалось сообщать партнеру по переговорам, что беседа будет вестись через переводчика.
Язык мой – враг мой.
Вл. Даль «Пословицы и поговорки русского народа»
Перевод и переводчики
«Коллеги» – так обращаются к товарищам по общему делу не одни только врачи. Это же слово в ходу и у нас, переводчиков. Причем вошло в употребление издавна – если не со времен Лиги Наций, как утверждают некоторые совсем старшие товарищи, то уж, безусловно, с послевоенных, ооновских, что на памяти их младших и, соответственно, наших старших товарищей. (Заметим в скобках, что слово «товарищ» тоже вполне употребимо – разумеется, не в смысле, придаваемом ему большевиками, а примерно так, как им пользовались при Петре Первом.) Где-то в 80-е годы появился и женский вариант – звучащий отчасти на польский манер – «коллежанка».
Кстати, насчет слова «товарищ». Товарищеские отношения между переводчиками – вещь, скажем прямо, не часто встречающаяся. Постоянное нахождение рядом с начальством, не говоря уж о необходимости водить компанию с «референтами, что из органов», – все это не способствует повышению общего уровня дружественного гуманизма в среде лиц нашей профессии – или, попросту говоря, говнюков среди нашей братии более чем достаточно. В смысле, если речь идет о том, чтобы подсидеть товарища по работе, выгрызть зарубежную поездку, интересную делегацию, приятный маршрут – этого сколько угодно. Но – будем откровенны – разве такая манера поведения не наблюдается среди представителей других видов человеческой деятельности?
Вообще я не устаю повторять: за более чем четверть века активного общения с иностранцами мне пришлось иметь дело с людьми всех рас и с жителями очень многих стран (слава Богу, по-английски говорят во всем мире), которые занимали разное (бывало, что и очень высокое) положение в обществе, имели различные религиозные, политические, философские верования, убеждения, концепции, по-разному смотрели на мир и на окружающих, приезжали для участия в серьезнейших переговорах или просто на отдых, и так далее, и так далее, и так далее. И вот с годами все больше и больше крепло мое убеждение: существует явно выраженная дихотомия, и человечество делится на две категории – говнюки и неговнюки (именно в такой последовательности, потому что первых, к сожалению, больше).
Сказанное относится и к представителям иностранных государств, и к совгражданам (как вообще, так и – нет, вы только представьте себе! – к евреям с университетским образованием, в частности), и к женщинам, и к мужчинам, и к высшим ооновским чиновникам, и к мелким совслужащим, и к офицерам Комитета государственной безопасности. Примеров множество – тут же приведу один: был в моей жизни период, когда я с тоскою ощущал, что некто последовательно и целеустремленно делает мне весьма серьезные гадости по работе. Начальству становились известны мои многочисленные высказывания, что влекло за собой весьма неприятные оргвыводы. И вот в один прекрасный день, разговорившись с нашим учрежденческим «куратором» (имевшим погоны по меньшей мере майора ГБ), я как бы невзначай упомянул о своих проблемах, чтобы прощупать его реакцию. И тут он мне выдает открытым текстом: «Ты, мудак, выбирай собеседников!» Из дальнейшего я с изумлением узнаю, что «стучала» на меня вполне интеллигентная девица чисто еврейской национальности, с которой мне, вроде бы, и делить-то было нечего – у нас даже языки были разные, и никакой конкуренции ей я физически не мог составить. Но девушка шибко переживала, что за последние полгода у меня было несколько очень интересных делегаций, а она сидела без дела. Пикантность ситуации заключалась в том, что все это время я регулярно обсуждал с ней свои неприятности и при этом не стеснялся в выражениях относительно начальства, от которого эти неприятности исходили, – а она тут же шла и представляла этому самому, только что обматеренному мною начальству, подробный отчет не только о содержании моего умонастроения, но и о форме его выражения.
Случай, конечно же, достаточно редкий, но вместе с тем, как говорят социологи, вполне репрезентативный. Да, и еврейская девушка в очках, говорящая по-французски, способна на гадость, и от кэгэбэшника (кстати – ирония судьбы – тоже говорящего по-французски) можно ожидать в известном смысле движения души.
А вообще наша братия – это довольно специфический конгломерат. Не буду говорить о гидах-переводчиках Интуриста и сходных с ними работниках двух других существовавших в СССР туристических организаций – Интурбюро (профсоюзный туризм) и Спутник (молодежный туризм) – их я просто хуже знаю, тем более оставлю в стороне переводчиков, служащих в различных организациях, представляющих интересы СССР за рубежом, – это вообще отдельный разговор.
Для тех же, кого я отношу к категории коллег, работа с иностранной делегацией бывала всего лишь временной встряской, отчасти даже развлечением, которые мы могли себе позволить раза три-четыре в год, по паре недель за раз, а то и меньше, – в зависимости от того, насколько удавалось высвободиться с основного места работы (вуза, редакции, издательства, НИИ, библиотеки). У меня, например, дело обстояло так: ведомство, которому подчинялся наш НИИ, обязано было раз-два в год проводить в Москве семинары, финансируемые ООН, куда съезжались очень большие международные начальники из Нью-Йорка и Женевы. Плюс к тому я активно дружил с международниками советских профсоюзов, что означало: две недели в мае (помните – 1 мая, день Международной солидарности трудящихся) и еще пару недель летом, в поездку по стране (обычно 4 - 5 городов) и еще дней десять поздней осенью – семинар по животрепещущим проблемам дальнейшего построения чего ни на есть, но обязательно в Баку или в Ташкенте (можно и в Тбилиси), то есть там, где в это время года еще тепло и много фруктов. Как видите, никаких заграниц мне с коллегами не предназначалось – туда ездили другие, в основном члены партии или лица женского пола, умеющие распоряжаться преимуществами своего пола (иногда это оказывались одни и те же лица).
А вот нас, беспартийных, а то и – не побоимся этого слова – евреев, брали исключительно на эти, в общем утомительные и нелегкие, внутрисоюзные мероприятия. Тут надо было не просто знать язык, но и разбираться в самой неожиданной терминологии. Возьмем, например, вполне типичный случай: приезжает делегация американских врачей-специалистов по охране труда, и в программу ее пребывания входит посещение пяти городов, и в каждом – трех-четырех предприятий различного профиля; значит, разговор пойдет не только о медицине и охране труда, но и о юридических, социальных, психологических и прочих аспектах (и не ха-ха, а американцы обязательно затронут все это и еще много чего, и придется не только переводить, но и растолковывать совгражданам, о чем это говорят иностранные дяденьки и тетеньки). Плюс к тому – производственная специфика: в программе одной-единственной двухнедельной поездки могли быть машиностроительный, нефтеперерабатывающий и ткацкий комбинаты, предприятия полиграфического и химического профиля, заводы по производству велосипедов и кондиционеров, винодельческое хозяйство и кондитерская фабрика... А еще посещение подшефного колхоза – в качестве отдыха, так что, будьте любезны, названия всяких там колосовых и зерновых плюс сельхозтехника. Плюс, разумеется, детский сад, санаторий-профилакторий (кстати, как это словечко будет по-английски, а?) и, конечно же, ведомственная больница, где главврач, одуревший от вида живых американцев и лицезрения особы председателя областного совета профсоюзов со всей свитой и охраной, начинает говорить такие слова, которые я и по-русски-то знать не знаю. Ну, и на закуску – банкет, с тостами и анекдотами, с шутками в партийном стиле (совершенно специфическая лексика, которую не найдешь ни в одном словаре). Да, перед этим еще митинг в защиту мира на городском стадионе. И все это перемежается чисто экскурсионными поездками по городу и окрестностям, напичканными самыми неожиданными историческими событиями и сведениями культурно-этнографического характера. Сами понимаете, что блатную блондинку или заслуженного стукача на такую программу не поставишь – завалят. А вот доцент кафедры иностранных языков или старший научный сотрудник гуманитарного НИИ – в самый раз.
Кстати, о блатных и стукачах: нельзя сказать, чтобы те совсем не знали языка. Вся штука в том, что умение достаточно свободно говорить на иностранном языке отнюдь не означает, что человек может столь же свободно переводить, – тут необходимы не только специальные навыки, практика, но также и специфическое языковое чутье, которое является отчасти врожденным, хотя и его следует всячески развивать. Ну, разумеется, и общая культура, и специальные знания – как без этого. Потому что без этого возникают разные прелестные вещи, вроде знаменитого перевода словосочетания «Окружающая среда» как «Surrounding Wednesday». Или вот стандартная ситуация: некий человек заполняет анкету на импортном языке (это значит, что он уже полностью готов к работе где-нибудь в ООН или в аналогичной системе, то есть прошел все жесточайшие советские фильтры, доказал свою благонадежность и имеет за спиной определенную лингвистическую подготовку, признаваемую необходимой и достаточной на официальном уровне выездной комиссии). Ну, имя-фамилия и дата рождения особых затруднений у него не вызывают. Далее идет невинная графа «Пол» – то есть, сами понимаете, по-ихнему: «Sex». Большинство на провокацию не поддается и твердо пишет: «No». Их не только не возмущает, но даже и не интересует, зачем нью-йоркское управление кадров лезет в их личную жизнь; мысль одна – как бы совтоварищи не сочли их склонными к сексуальному бандитизму и не зарубили поездку. Не все, однако, ведут себя столь трусливо – один отважный и объективно оценивающий свои возможности гражданин написал: «From time to time», то есть «Время от времени». Мне довелось своими глазами видеть эти в известном смысле исторические слова, выведенные мелким почерком в крошечной анкетной графе, предусмотренной, собственно, для одной-единственной буквы: «m» или «f» (то есть «м» или «ж»).
Казусы такого рода имеют в своей основе довольно неприятное лингвистическое явление, известное под названием «ложные друзья переводчика». Разумеется, речь идет не об офицерах ГБ, которые сегодня пьют с тобой, а завтра (или даже в тот же вечер) закладывают тебя начальству. «Ложные друзья» – это слова, имеющие общий корень в каком-то древнем языке, но развившиеся в современных языках разными путями. Ну, например, не следует переводить английское «accuracy» как «аккуратность», потому что его русский эквивалент – «точность», «тщательность». Или немецкое «hell» – «светлый», «яркий»; большую ошибку совершил бы немец, переведя его таким образом на английский, потому что у англичан это слово означает «ад» (и оба эти слова действительно происходят от старогерманского «преисподняя» – то есть, место, где постоянно горит яркий огонь).
<...> Так что не удивительно, что опытные международники, сидящие в референтских (да и в более высоких) креслах, отлично понимали: беспартийный, пусть и еврей, но владеющий языком, умеющий найти выход из сложных ситуаций, в которые неизбежно загоняют себя по собственной глупости советские начальнички во время приема иностранных делегаций, мало пьющий и обладающий гипертрофированным чувством ответственности – это именно то, что им надо, дабы нормально провести внутрисоюзное мероприятие и потом с чистой совестью и чистым личным делом самому поехать проводить мероприятие зарубежное. <...>
Оставим, однако, рассусоливания на национальной почве и перейдем к практике. В принципе план приема делегаций составлялся на целый год вперед, и при хороших отношениях с референтами уже в начале января можно было составить и свой мини-планчик на этот год (кстати, поясним тут же, что референт – это как бы столоначальник, отвечающий за большую страну или за целый регион, а не совсем то, о чем поет Галич – «И тот референт, что из органов», хотя, в принципе одно другому не мешало). Допустим, что вы заручились согласием референта на поездку в июле с делегацией австралийских профактивистов по маршруту «Москва-Ленинград-Киев-Волгоград-Тбилиси-Москва» сроком на две недели. Теперь следующий вопрос – напарник. По определению, это должна быть коллежанка, чтобы можно было в любое время суток удовлетворить специфические потребности любого члена делегации, вне зависимости от пола. Ну, например, если вдруг кому-то ночью станет плохо, и придется вызывать врача – а вы о чем подумали? Ясно, что вопрос выбора обсуждается с референтом во всех деталях. Коллежанка должна нормально владеть языком (чтобы не пришлось отдуваться за нее в рабочее время), быть приятной в общении (все-таки две недели бок о бок), выносливой, остроумной, симпатичной и т.д., и т.п. Успокоим феминисток: вполне возможен вариант, когда коллежанка первой договаривается с референтом, после чего по аналогичной схеме ищет коллегу.
Каким же образом коллеги так хорошо узнают друг друга? А в основном во время работы на крупных мероприятиях (съездах, конгрессах, семинарах), когда одновременно задействованы не два-три переводчика, а десятки. В профсоюзах такое большое мероприятие бывало на майские праздники. Съезд гостей начинался в конце апреля. Затем 1 мая – на гостевой трибуне Красной площади № 6, затем грандиозный обед, потом, 2-3 мая, теоретическая конференция на тему «Дальнейшая борьба за успехи», 4 мая – разъезд небольшими группами по столицам союзных республик (в тепло!), возвращение в Москву к 8 мая, 9 мая – снова на трибуне Красной площади (парад в честь Дня победы), а потом – по домам. Вот в кулуарах вышеназванной теоретической конференции и проистекает общение старых коллег, знакомство с новичками, формирование групп на текущий год и прочие дела. Конференция обычно устраивается либо в Доме Союзов, либо в аналогичном пристойном месте, где имеется удобное фойе и постоянно работает бесплатный буфет для участников (то есть для всех, кого впустили в здание по специальным пропускам, включая и нас). Делегаты сидят в зале и делятся опытом противоборческой борьбы, а мы ждем их за прикрытыми дверьми и наслаждаемся своим собственным обществом. Плюс к тому в фойе работает книжный киоск, но это отдельная тема; кстати, есть на этот счет одна история, которую лучше рассказать сейчас, чтобы не забылась.
История эта произошла именно со мной, на чем я и настаиваю – потому что потом мне приходилось слушать ее в пересказе, причем как якобы случившуюся в другом месте и с другим составом действующих лиц. Итак, юбилейная конференция, приветствие участникам в «Правде», подписанное, сами понимаете, Кем, корреспонденты Центрального телевидения, нагрудные пропуска нескольких цветов (синие – только в фойе, зеленые – в фойе и в зал, желтые – в фойе, зал и помещения секретариата, красные – в фойе, зал, помещения секретариата и в президиум), охрана – не свои гэбэшники, которых мы знаем в лицо, а непосредственно «девятка» (то есть Девятое главное управление, кремлевские орлы). Естественно, если такая помпа, то и на столах бесплатные бутерброды с икрой, и книжный киоск должен быть соответствующим. (Заметим в скобках, что возможность прикупить на такого рода мероприятиях недоступные простому народу книги, да к тому же еще и по официальной цене, без спекулянтских накруток, была одной из существенных приманок для нашего брата, старшего научного сотрудника.) Киоск работает только в перерывах между заседаниями, и поэтому мы занимаем очередь, в которой я пятый. Перерыв. Делегаты уже появляются в фойе, а киоск, как назло, еще закрыт. Ну, мы стоим твердо. Тут объявляется мой подопечный с каким-то вопросом. Я выхожу из очереди, но оставляю там кейс, чтобы заметить свое место. Поговорил я с клиентом буквально пару минут, возвращаюсь – нет кейса. Сначала я решил, что взял приятель, стоявший за мной. Бросился искать его – нет, не брал. Я туда-сюда. Нет и нет. А одна коллежанка и говорит мне (со смехом, правда): «Это непременно «девятка» забрала». Ну, я еще помыкался по фойе – и к ним в комнату, что слева под центральной лестницей. Захожу. Так, мол, и так, не видели ли? «А что у вас там?» – строго так спрашивают. Ну, что. Детектив на английском, бумаги. «Какие бумаги?» Ну, какие. Список группы, разные программы. «А что еще?» Да все, вроде бы. «А если подумать?» А, говорю, зонтик еще складной. «Ну вот, видите, зонтик», – таким тоном, будто это винтовка с оптическим прицелом. «Возьмите, и впредь будьте аккуратнее на режимном мероприятии».
Итак, сидим мы на удобных диванчиках, попиваем кофеек и наслаждаемся, как уже было сказано, своим собственным обществом. Анекдоты травим. Но наряду с этим активно обсуждаем планы, формируем группы и – скажу честно – перемываем косточки коллегам. Кто повел себя недостойно, кто не справился с переводом речи Уважаемого Товарища на Важном Митинге, кто напился вусмерть, да не на юбилейном приеме, а на обычном ужине. Все это очень важно, потому что только так и можно получить информацию о человеке, с которым тебе завтра придется лететь, скажем, в Ереван – где, безусловно, будут поить (а он не стоек) или в Вологду, где будет активная борьба за мир (а она боится пользоваться микрофоном и выступать перед большой аудиторией).
Тут, однако, следует особо подчеркнуть, что все эти критические разборы полетов – информация исключительно для внутреннего, так сказать, служебного пользования. Передать ее куда бы то ни было за пределы нашего круга – позор. У нас вообще не принято оценивать профессиональную деятельность коллег при посторонних. Порядочный переводчик никогда не будет поправлять товарища во время работы. После, с глазу на глаз, можно (и даже желательно) сказать человеку о его ошибке, но вмешиваться в чужой перевод – Боже упаси! Это не просто неэтично – это непрофессионально. Более того, к тем, кто постоянно нарушает это правило (интересно, что грешат этим обычно люди не с самым лучшим языком) принимаются довольно жестокие меры. Например, за обеденным столом, в присутствии начальства, уличают их в незнании каких-либо азов (а эти выскочки в первую очередь азов-то и не знают). Кстати, прекрасный вопрос подобного рода на засыпку: написать по-английски «Чехословакия» (желающие могут попробовать, а потом свериться со словарем).
Но вмешиваться в чужой перевод, сбивать человека с мысли – это одно, а страховать коллегу – другое дело. Всякое может случиться – забыл термин, запутался в веренице цифр, выданных рассказчиком, или просто недослышал гунявого профлидера. Не страшно, если ты в паре с надежным коллегой: мигнул ему и получил помощь; хотя, конечно же, цифры лучше записывать, а невнятно бормочущего оратора не грех и переспросить. А потом можно еще и сказать ему, причем желательно при скоплении начальства: «Что-то вы, уважаемый, неуверенно выступали, будто сомневались в чем-то. Меня уже иностранные товарищи спрашивали, с экспертом ли они имели дело». Только так, в наступательном порядке, хотя, разумеется, подобные штучки проходят в основном в провинции, где столичных переводчиков боятся как огня, считая их всех без исключения солдатами видимо-невидимого фронта, причем с офицерскими погонами.
Вернемся, однако, в кулуары большого международного мероприятия. Куда как приятно встретить там человека, с которым ты, вообще-то говоря, ни в каких особенных отношениях не состоишь, а просто видишься пару раз в году, и приветствовать его (а особенно ее) дружеским поцелуем и стандартной присказкой, заимствованной американскими колонизаторами у порабощенных ими краснокожих индейцев: «Long time no see» или не менее стандартной советской фразой: «Какие люди – и без охраны!». Приятно перекинуться парой слов с малознакомыми красотками, владеющими фарси, или португальским, или столь же редким румынским, потому что пересечься с ними в другом месте, в силу общей несовместимости ваших делегаций, просто невозможно. Не менее приятно обменяться анекдотом с сотрудником спецсектора, особенно если ты точно знаешь, что он является сотрудником этого самого сектора. Или спросить арабиста, чьего имени ты не помнишь, какие у него планы на этот год и не собирается ли он снова в Ташкент, где вы пересекались пару лет тому назад на каком-то крупном мероприятии, а потом рассказать коллежанкам прелестный эпизод, невольными участниками которого вам довелось быть с этим самым арабистом.
Вот, кстати, и этот эпизод. Ташкент, многонациональный конгресс, оккупировавший всю одноименную гостиницу, что напротив театра оперы и балета; октябрь, пятница, ужин. Каждый столик в ресторане накрыт на шестерых, и рассадка произвольная – с тем, чтобы представители разных стран могли активно общаться друг с другом во время трапезы. Сижу я с тремя своими делегатами за столиком у окна, и тут в зал входят этот самый арабист и его клиент, приличного уровня ооновский чиновник из Женевы. То есть он работает в Женеве, а сам, что подтверждается фактом наличия при нем арабского переводчика, из Египта. (Здесь надо отметить такую тонкость: разумеется, этот египтянин вполне нормально говорил и по-английски, и по-французски – иначе бы он не мог работать в Женеве, но устроители конгресса в знак уважения приставили к нему человека с его родным языком.) Мои канадцы приглашают вошедшую парочку к столику, чему мы с коллегой в душе возрадовались, потому что можно будет теперь спокойно поесть, не отвлекаясь на перевод, ибо клиенты в случае нужды договорятся сами, без нашей помощи – это не то, что ужинать, не приведи Господь, в компании узбекских хозяев. Столик уже накрыт, то есть стоят – наряду с едой, разумеется – бутылки белого сухого емкостью 0,75 и стандартные пол-литровые бутылки минералки. Специально подчеркиваю размеры сосудов, потому что это важно для сути излагаемого эпизода. Ну, сидим; клиенты беседуют о пленарном заседании, а арабист рассказывает мне, что сегодня все мусульмане конгресса были в мечети и остались очень довольны. Тут я соображаю, что сейчас – вечер пятницы и спрашиваю, как его клиент в такой специфический для доброго мусульманина момент относится к спиртному на столе. «Не боись, – отвечает коллега, – пьет не хуже твоего». – «Но небось не по пятницам?» – спрашиваю я. Арабист пожимает плечами и для очистки совести обращается к ооновскому начальнику – дескать, не мешает ли ему – в моральном смысле – спиртное под самым носом. Тот отвечает – по-английски, – что пусть, дескать, господа не беспокоятся и кушают в свое удовольствие. Ну, еда – едой, а выпить тоже надо. Мои канадцы разливают сухонькое, а я вежливо спрашиваю египтянина, не налить ли ему водички. «Yes, please», – ответствует он. Я берусь за бутылку минералки, а он мне и говорит: «Нет, налейте мне воды из другой, большой бутылки». Вот такой эпизодик. Только не надо держать нашего каирско-женевского друга за идиота: он превосходно знал разницу между содержимым больших бутылок и маленьких. И – пятница не пятница – выпил с удовольствием. И несколько раз потом повторил. Но каждый раз при этом пил вроде бы по ошибке, виной чему были, естественно, «неверные собаки», наливавшие ему шайтан знает что вместо запрашиваемой им простой воды.
Ну, ладно, эти байки можно травить без конца. Вернемся все-таки к повседневной переводческой деятельности. Обычно на делегацию приходилось не менее двух переводчиков, и работали мы по очереди. Некоторые предпочитали меняться каждый час, но я, например, любил отпахать всю утреннюю беседу целиком, а поскольку до обеда обычно проводятся встречи более серьезные и тем самым более сложные для перевода, то напарники (в смысле, напарницы) соглашались на это с удовольствием. А по мне так никаких проблем в этих официальных утренних встречах я не видел: как ни смешно, но у самых разных делегатов (страна, возраст, пол, профессия существенной роли не играли) вопросы бывали, в общем-то, вполне стандартные – не говоря уж об ответах гостеприимных хозяев, в которых разнообразия не могло содержаться по определению. Со временем я обучился играть в эти игры как бы самостоятельно, то есть в принципе мне вроде бы и не нужна была ни делегация, ни принимающая сторона; я даже проделывал такую штуку: заранее писал на бумажке вопросы и ответы и отдавал этот список коллежанке, а потом наблюдал, как она давилась от хохота, видя практически дословное совпадение написанного мною и произносимого участниками беседы. Так что отбарабанил я свои утренние три часика – и, как любил говаривать Сергей Довлатов, «с утра выпил, весь день свободен». Спокойно едешь на обед, там принимаешь пива, сколько хочешь, а потом спокойно же дремлешь в автобусе по пути на следующее мероприятие, и в принципе тебе уже все безразлично – вплоть до завтрашнего обмена идеями.
Кстати, о безразличии – запасы этого душевного качества у хорошего переводчика должны быть безграничными, потому что, если не абстрагироваться от содержания всех этих бесед, встреч, обменов идеями, дележки опытом (или деления опыта?), не говоря уж об их форме, легко заработать легкое, но стойкое нервное расстройство. Ах, что мы говорим! А как мы говорим! И переводчик вынужден, внимая этому потоку мутного сознания, через каждые две-три минуты, перекладывать его своими словами, с соблюдением всех правил грамматики и законов здравого смысла. Необходимо, помимо всего прочего, иметь тренированную память, чтобы удержать весь этот бред (правда, существует специальная система записей, однако не будем лезть в технические дебри). Но зато какое удовольствие доставляет сделать из дерьма конфетку, особенно если за всем этим наблюдает хорошенькая и молоденькая коллежанка, которая одна лишь из присутствующих и в состоянии оценить эту самую конфетку. Недаром мой великий тезка Суходрев (переводчик еще Никиты Сергеевича) называл последовательный перевод беседы за круглым столом с квадратными углами «театром одного актера». Дело это отчасти напоминает головоломку «джиг-со», когда требуется сложить осмысленную картинку из предлагаемых обрывков мыслей и безграмотно произнесенных слов, да к тому же обязательно употребить все данные тебе кусочки головоломки, чтобы, не дай Бог, не осталось ни одного неиспользованного. И речь тут идет не только о профессиональной добросовестности – нельзя забывать, что за столом всегда присутствуют люди, знающие аж целый десяток слов на иностранном языке, и они никогда не упустят случая проконтролировать переводчика.
В этом смысле, кстати, синхронный перевод значительно проще – там следует просто соблюдать главное правило: «Будка должна звучать», то есть надо говорить и говорить без передышки, пока вещает оратор, а по смыслу можно опустить до четверти сказанного, если ты чего-то недослышал или недопонял.
Есть, правда, второй подход к переводу беседы – ты плюешь на здравый смысл, логику, грамматику и рублеными фразами (именно что обрубками, а даже не обрывками), слово в слово повторяешь этот бред, только на другом языке. Такой подход проще, хотя и таит в себе опасность другого рода – нелегко бывает доказать, что твое косноязычие явилось лишь точным отображением невразумительности оратора.
Но головную боль переводчики получают не только от того, как говорят выступающие, но и от того, что они говорят. Есть трудности чисто технические – ну, например, советизмы. Такие слова, которых нигде, кроме как в СССР, не сыщешь, а именно: встречный план, бригадный подряд, санаторий-профилакторий, койко-место, коммунистический труд и все такое прочее. Эти проблемы решаются с привлечением коллективного разума: один придумал, другой повторил, и вот уже все знают, например, что слово «невыездной» звучит как «untravelable» (придумано Суходревом). Но есть трудности и иного, скорее морального характера. Безумно противна непрестанная ложь. Впрочем, ложью такое можно назвать лишь из вежливости – фактически это наглая брехня и вешанье лапши на уши. Например, если на промышленном предприятии заходила речь об охране труда и промышленной гигиене, то я твердо знал: сейчас дорогие гости скажут о том, что опасно использовать для изоляции асбест в силу его общеизвестных негативных свойств, а гостеприимные хозяева ответят, что в СССР асбест неканцерогенный. Вот неканцерогенный, и все тут! И что коэффициент производственного травматизма на данном предприятии – ноль, запятая, ноль-ноль и т.д., хотя даже мне, неспециалисту, видно, что при таких условиях труда тут все должны переломать себе руки-ноги, шею, да вдобавок еще и отравиться. А помимо брехни – некомпетентность, элементарная глупость, наглость (на уровне «зато у вас негров вешают»).
И если ты в приличных отношениях с делегацией, то язык не поворачивается буквально перевести откровенную грубость, начинаешь подбирать слова, пользуясь богатейшей синонимикой английского языка. Тогда фраза председателя месткома на крупном заводе: «А если они, вот иностранцы эти, вот им не нравится, ну, и вот пусть они, это, ну, короче говоря, пускай!» приобретает вид: «А в том случае, если наши уважаемые зарубежные гости не в полной мере разделяют точку зрения, высказанную здесь советской стороной, то мы, безусловно, признаем за ними право иметь свою точку зрения».
Вообще перед тобой постоянно стоит проблема: что перевести, а что оставить «за кадром». Речь, естественно, не идет о какой бы то ни было цензуре – хотя бывают случаи, когда областное начальство перед выездом в глубинку подсаживается к тебе и говорит, конспиративно озираясь по сторонам: «Товарищ переводчик, у меня до вас серьезное дело. Едем сейчас в Красную Жуть, а там народец не вполне подготовленный, всякое могут сболтнуть. Так я вас попрошу: смотрите на меня, и как я мигну, то переводите поаккуратнее. Ну, мы же с вами понимаем, о чем речь». Разумеется, в такой ситуации и рад бы назло перевести все полностью и дословно, да только что там скажут красножутцы. Ничего они не скажут.
А вот официальные сопровождающие лица – эти скажут. Да такое, что просто туши свет, спускай воду. В основном, конечно, из области местного патриотизма. Едем после плотного обеда, разомлевшие, укачавшиеся на снеговых ухабах. Все дремлют, только референту орготдела не до сна: «Вы переведите им, что летом здесь – красота и грибы». – «Да они спят. Не надо их будить, разозлятся…» – «Нет, нет, обязательно надо сказать, что в этом районе родился товарищ Хухухин!» – «А это кто такой?» – «Как же, это очень важно, это делегат нашей областной делегации на съезд партии…» – «Да спят они!» – «А вот там, за этой улицей, начинается квартал, где до революции был дом, в котором жили родители Фурманова». Я молчу, дремлю. «Фурманова же, товарищ переводчик!» – «Ну откуда им знать про Фурманова?» С надрывом и на весь автобус: «Они что же, «Чапаева» не читали?»
Разумеется, наши дорогие гости, английские братья по классу, не читали про Василия Ивановича Чапаева. Но при этом они столь же далеки от знакомства с жизнью и приключениями Тома Джонса, найденыша, Джейн Эйр, Домби и его сына вместе с Крошкой Доррит. Они вообще в своей многотрудной жизни читали значительно меньше, чем даже ты, обкомовская шестерка, все-таки осилившая «Чапаева» и «Васька Трубачева». Фактически они ничего не читали с детства, благодаря чему достигли своего высокого положения и стали нашими классовыми родственниками.
А бывают такие ситуации, когда и рад бы перевести, да не в силах. Сидит такой гладкий начальничек за полированным столом и вещает. Собственно, не вещает даже, а бормочет какой-то набор существительных, перемежаемых прилагательными и междометиями. И реально не понятно, что сказать хочет. Выложил свой словесный груз, смотрит на меня. А я – на него. Томительная пауза. «Ну, так чего вы ждете, товарищ переводчик?» – «Глагола жду». – «Какого глагола?» – «Недосказанного, из вашего предложения. Я не понял, что вы хотели сказать». – «Но вы же русский человек! (Это спорный вопрос, однако я предпочитаю на нем не задерживаться.) Скажите им что-нибудь». – «А что именно?» – «Ну, что вам в Москве инструктировали». (Последняя фраза – цитата.) Я перехожу в наступление и ледяным тоном спрашиваю: «Это вы серьезно?» Он (испуганно): «Нет, что вы, я шучу».
Итак, еще одна проблема – юмор советских ответработников. Когда совграждане почувствовали наличие в воздухе некоторой как бы свободы слова, они начали шутить с зарубежными гостями, и тут-то переводчики возрыдали в голос. Особенно тяжко было с начальниками достаточно высокого уровня, которые почитали свое поведение вроде бы раскованным, хотя на деле вели себя просто как сорвавшиеся с цепи. Вот примерчик. Владелец кабинета в Госплане СССР (что на проспекте Маркса, если читатель забыл вехи) говорит (стенограмма – потому что такие песни запоминаются навечно): «Значит, ты, это, переводи. Тут у нас под окнами липы посадили. Ну, озеленили, значит, проспект. И вот некоторые – ты переводи, переводи – стали говорить, что, вроде бы, из Госплана «липа» идет. Ха-ха-ха. Ты переводи, переводи…»
Начнем с того, что... С чего же, в самом деле? С барского, хамского тона? Или с того, что его «игра слов» и по-русски не так уж смешна, а по-английски просто не звучит? Или с этого словечка «Переводи», которое приводит в бешенство любого переводчика? Уж не знаю, почему, но стоит услышать это самое «Переводи», как мы немедленно встаем на дыбы (когда внутренне, а когда и в буквальном смысле). Такая уж психологическая загадка. Вот обратись к нам со словами: «Скажи ему/ей» (и даже без «пожалуйста») – нет проблем, переводим совершенно спокойно. А начни фразу со слов: «Переведи ему/ей» – можем и окрыситься.
Однако вернемся к «ихнему юмору». Приведенный выше пример – это семечки. Тут надо перевести все буквально, объяснить, что «липа» – это игра слов, так сказать, игра ума, и заморский гость, видя к тому же неподдельное веселье хозяина кабинета, улыбнется хотя бы из вежливости. Другое дело – анекдоты или шуточки сомнительного свойства, особенно если в делегации есть люди, мягко выражаясь, не расположенные к подобного рода веселью. Ну, например: проводится ооновский семинар, и ответственный секретарь оргкомитета, эффектная дама (место рождения – Бразилия, место работы – Нью-Йорк) обсуждает с нашим замминистра, курирующим семинар от имени советского правительства, некоторые практические детали. Третьим в кабинете – ваш покорный слуга. Сидим долго, потому что проблем масса. Ну, на столе угощение министерское плюс коньяк. Дама не пьет, а наш руководитель засаживает несколько рюмашек, язык у него развязывается, и он начинает делать разные тонкие намеки на толстые обстоятельства. Ооновская красотка сначала искренне не понимает, чего надо этому толстому противному дядьке (тем более, что и я излагаю его неслужебные высказывания с осторожностью). Но дальше – больше. Замминистра вылезает из своего кресла и, подсев к ответственному секретарю, начинает вести себя так, будто это простой секретарь, а точнее, секретарша, причем на меня и вовсе никакого внимания не обращается. Ну, я спасаю положение, напомнив Марии, что у нас якобы встреча во Внешэкономбанке. Опрометью вылетаем из кабинета, в лифте она горячо благодарит меня за спасение. Думаете, на этом дело кончилось? Как же! Проходит семинар, приходит время заключительного банкета. И вот когда после стандартных тостов пошли неофициальные, встает наш замминистра и говорит человеческим голосом: «Мне очень тяжело расставаться с участниками семинара, и особенно с Марией, тем более после того незабвенного тет-а-тет в моем кабинете, который я никогда не забуду и, надеюсь, она тоже не забудет»... Конечно, слово «тет-а-тет» французское, но понимают-то его на всех языках. Короче говоря, скандал. А потом меня вызывал «куратор» и долго расспрашивал, что же все-таки было-то в кабинете. К чести «курирующих органов» они закрыли выезд этому замминистра в Нью-Йорк на целый год.
Вообще ситуации с дамами – это отдельная песня... Нет-нет, главным образом, истории связаны с феминистическими порывами дорогих гостей, хотя бывало и всякое разное. Но все-таки в основном это оголтелый феминизм. Я так скажу: средний нормальный человек в этот самый воинствующий феминизм не поверит до тех пор, пока не получит по морде (в самом прямом и недвусмысленном смысле слова), сделав что-нибудь абсолютно невинное, причем вполне автоматически, не задумываясь, например, пропустив входящую феминистку перед собой, да еще придержав при этом дверь. Ведь тем самым он наносит ей оскорбление, заподозрив ее в немощности, неумении пользоваться дверной ручкой, в том, что она не знает свое место (а она его знает, но не проходит вперед только потому, что не нуждается в таких подтверждениях своего права на первенство), и так далее, и тому подобное...
Ну, по морде мне получать не приходилось – Бог миловал, однако крепко запомнился следующий эпизод. Председатель профкома крупного предприятия, довольно представительная дама, принимает американскую профделегацию. (В скобках поясним: английское слово «председатель» – это «chairman», то есть буквально «человек, сидящий на стуле»; вспомним старые времена, когда вдоль стола стояли скамьи, и имелся только один-единственный стул – для самого главного человека, восседающего во главе этого стола, то есть «пред всеми сидящего, председательствующего». Ну, известно также, что «человек» и «мужчина», причем не только по-английски, но и в ряде других языков, – это одно и то же слово. Феминистки же, естественно – в смысле, противоестественно – воспринимают слово «chairman» исключительно как «мужчина, сидящий на стуле».) Ну, я и говорю (ах, как давно это было! был я молод и красив, но глуп и неопытен в феминистском смысле!): «Дамы и господа, вас приветствует председатель профсоюзного комитета...» Одна из делегатских дамочек прерывает меня исполненным злобой вопросом: о каком это председателе (в смысле: о каком еще таком «мужике на стуле») идет речь? Я, не подозревая худого, отвечаю: «О нашей гостеприимной хозяйке». «Так вот, она – председательница (chairwoman, «женщина на стуле»)!» – в голос вопит делегатка и вовсе не в шутку замахивается на меня стоящей на столе бутылкой минералки. С тех пор немало воды было выпито, и меня среди ночи разбуди – я выдам на автомате даже не «женщину на стуле», а самый нейтральный вариант – chairperson, «некое лицо на стуле». Кстати, этот супернейтральный вариант появился в английском языке сравнительно недавно, как реакция носителей языка на феминистские притязания некоторой части общества.
Так вот, продолжим насчет юмора. Особенно хорош и специфичен он на банкетах в глубинке. Иногда возникает ощущение, что периферийные боссы специально к таким мероприятиям запасают анекдоты самого, что называется, солдафонского свойства. Лично я обычно старался провести с ними профилактическую работу: перед началом пьянки официальным голосом напоминал, что среди делегатов есть евреи, что женская часть делегации очень чувствительна к грубости и что перед отъездом на родину они имеют обыкновение жаловаться московскому начальству. Тем самым я по возможности страховал себя от необходимости переводить истории, начинающиеся стандартно: «Один Абрам...» или «Один засраный пидор...», причем хорошо, если это прилагательное стоит в одиночестве и ему не предшествует еще более ругательное, по мнению рассказчика, словечко «американский». Никакая профилактика, однако, не спасает от стандартных тостов (естественно, в стихах) типа: «Чтобы елось и пилось, // чтоб хотелось и моглось, // чтоб у будущем годе // было с кем и было где».
Очень забавно было наблюдать со стороны, как ведут себя замшелые периферийные боссы (впрочем, не только замшелые и не обязательно из числа высшего руководящего состава) в присутствии иностранцев вообще и американцев в особенности. С одной стороны, они, по определению, не могут не ненавидеть их всей мощью своей здоровой классовой ненависти (недаром в определенных кругах существует выражение «инако-какающие» – как бы эвфемизм для «ино-сранцев»). С другой стороны, если московское начальство велело устроить прием по высшему разряду – приказ есть приказ, и обсуждению он не подлежит. Кроме того, с делегацией приезжают «московские товарищи», которых нельзя не опасаться, потому что все они, небось, в штатском, но с погонами. Значит, в их присутствии приказ надо выполнять с особенной тщательностью. Что означает – «с особенной тщательностью?». А согласно магическим буквочкам «ОВ» на документах, которые сопровождают делегацию на всем пути ее следования. На приказах о размещении в гостинице, на программах пребывания, на меню стоят эти две зловещие буквы – ОВ, Особое Внимание, и под ними Соответствующая Подпись. На практике это: одноместное размещение (не хватает одноместных номеров – селят по одному аж в трехкоечных), кормежка из обкомовских запасов и в отдельном, так называемом банкетном, зале ресторана (чтобы совграждане не заглядывали в рот), в автобусе каждый день чистые белые подголовники на спинках кресел; ну, и еще много чего приходит в голову исполнительным ребятам из общего отдела и хозуправления. Так, в одном крошечном городке нас постоянно сопровождала милицейская машина с сиреной, и мы летели на красный свет как ненормальные – даром что от гостиницы до любого из мест, куда нас возили, было не больше десяти минут.
А далее, согласно марксистской философии, бытие начинает определять сознание: раз гости удостаиваются таких материальных благ (более весомых, чем, скажем, делегаты прошлогоднего областного съезда ударников комтруда), значит, и уважение к ним формируется соответствующее. Дело доходит до того, что уже на всех встречах их кличут не иначе как «товарищами» – и в лицо, и косвенно («как правильно сказал тут товарищ из Соединенных Штатов Америки...»). И вот уже с гарвардским профессором социологии, а заодно и с его женой, ведут себя не хуже, чем с угнетенным безработным негром (ближе и роднее которого, как известно, у советского человека никого нет и быть не может) – то есть во время банкета удостаивают личным вниманием, подходят с рюмкой, чокаются, приобнимают за плечи и говорят: «Да ты пей, как тебя, Розалинда, что ли, и ты, Джон, не стесняйся!». А после, проявляя интерес: «Так ты, Джон, профессор, а супруга твоя кем работает?». И, сочувственно: «Безработная, значит. Ну, ничего, ничего, у вас это бывает. На жизнь-то хоть хватает? Не бедствуете? А ты кто по специальности-то, Роза? Учительница английского? Вот бы тебя к нам, я бы тебя трудоустроил». И потом, в конце банкета, в рамках заключительного тоста, страстно осуждаются американские порядки, американский образ жизни, «чисто американское отношение человека к волку» (это, как и выше/нижеприведенный текст – цитата; нормальному человеку такого сроду не придумать). «Вот, понимаешь, например, взять эту, ну, учительница английского языка, и ведь дефицитная такая специальность, а сидит, понимаешь, без работы, и если бы не муж, он, хорошо еще, при деле, и есть какая-то деньга в семье, то хоть питайся, товарищи, бесплатным супом, как и все безработные негры! Нет, товарищи американские гости, мы тут очень хорошо понимаем себе ваше бедственное положение, и вместе с вами ждем победы социальной революции в вашей стране и во всем мире!».
Разумеется, наблюдать такое со стороны и впрямь забавно, а вот сглаживать все эти моменты не так уж и весело, хотя... Что следует делать опытному переводчику? Как перевести такое? А очень просто: «Нет, уважаемые американские гости, мы очень хорошо представляем себе бедственное положение отдельной части трудового народа, и особенно негритянского населения Соединенных Штатов, и вместе с вами ждем установления социальной справедливости в вашей стране и во всем мире! Такой социальной справедливости, когда станет немыслимой безработица, особенно для лиц с дефицитными специальностями, например, для учителей английского языка, когда вообще уйдет в прошлое само понятие бесплатного супа для безработных!». Согласитесь, что и американцу не обидно прослушать такой, извините, спич, и отдельно взятые местные орлы, по долгу службы вынужденные понимать отдельные слова из русско-английского словаря, имеют возможность, сопоставив – к счастью, только на слух, да после восьмого стакана, – оригинал и перевод, прийти к выводу относительно их идентичности.
Вернемся, однако, к тому, с чего начинали – а именно, к рассмотрению отношений между коллегами. Выше уже отмечалось, что есть тут, мягко говоря, некоторые сложности, разумеется, прежде всего, чисто профессионального характера. Но читателю, думается, интересно было бы разузнать кое-что не только о профессиональной, но и об иной, так сказать, дружественно-интимной стороне этих отношений, а именно, обо всем том, что в незабвенном Моральном кодексе строителей коммунизма изящно определялось как «нетоварищеское отношение к женщине». Насколько мне известно, среди широкой публики бытует несколько точек зрения на нравственный облик переводчиц, причем одна гаже другой. В целом, однако, наши коллежанки – я имею в виду их поведение в рабочее время – безусловно, отличаются весьма высоким уровнем нравственности, и объясняется это довольно просто: когда работаешь с делегацией, то занят практически 18 часов в сутки, с перерывом на сон. Тут не до баловства. Кроме того, вести себя кое-как в тех гостиницах, где мы проживаем, могут позволить себе только местные профессионалки, имеющие на откупе всю сеть гостиничных стукачей: гэбэшников в штатском, милиционеров, швейцаров, коридорных, горничных и доброхотов вообще, включая последнюю посудомойку. Читатель, наверное, слабо себе представляет степень слежки за каждым жителем гостиницы. Стоит двум лицам противоположного пола войти в один номер, как через несколько минут туда обязательно притащится горничная или коридорная (на нашем жаргоне «этажерка», то есть дежурная по этажу). И это в дневное время. А вечером слежка приобретает чисто кинематографические масштабы.
Расскажу тут прелестную историю. Катались мы как-то по всей стране с довольно противной английской делегацией (высокопоставленные лица на уровне, по-нашему говоря, председателей обкомов профсоюза). Каждый вечер они оккупировали бар очередной гостиницы и пили по-черному допоздна. Делегация была большая, поэтому нас, переводчиков, было трое, плюс еще сопровождающий (то есть старший по всем вопросам) и на всякий случай представитель того сектора международного отдела, где все референты как раз «из органов». Мы впятером тоже сидели каждый вечер, но не в баре, а в двухкомнатном полулюксе, где проживал сопровождающий, пили чай, трепались и ждали, когда в баре разгорится скандал и придется пойти его гасить. Ну, и, разумеется, проводили ежедневный «разбор полетов». В принципе всегда целесообразно вечерком поговорить с коллегами на производственные темы, обсудить поведение делегации, выработать общую реакцию на те или иные ихние штучки, решить трудности с переводом отдельных слов и выражений, подготовиться к завтрашнему дню.
Возрастной состав нашей пятерки был примерно одинаков, а половой состав – две коллежанки и нас трое. Знали мы друг друга очень давно (на такую сложную делегацию, да еще сроком на три недели, да по всей стране – Москва-Ленинград-Киев-Тбилиси-Ташкент-Братск-Москва – ехать с незнакомым коллективом равносильно самоубийству), и отношения наши были вполне дружескими. «Референт» Серега, в частности, был любителем поэзии и вообще вполне своим (если кто-нибудь по пьянке забывал о его роде занятий и начинал высказываться не для протокола, он говорил с тоской: «Ребята, ну не при мне же!»). Так вот, сидим мы в городе Братске, и ровно в 11 вечера кто-то барабанит в дверь. Открываем – «этажерка»: «Товарищи, время позднее, прошу посторонних покинуть».
Позволю себе еще одно отступление. Такого рода наглое поведение гостиничной обслуги (что, безусловно, не в новинку для каждого советского человека – в том числе и бывшего советского) вызывает естественное желание дать отпор, но у простого советского человека это естественное желание сразу же сникает из-за столь же естественного страха перед всемогуществом этих жутких гостиничных теток. Ведь ты – командировочный (а некомандировочного и вовсе не пустят в гостиницу), значит, администрации известно место твоей работы, куда и напишут, плюс к тому милицейский протокол обеспечат, а то и на улицу выкинут – живи себе на вокзале! Однако тут «этажерка» нарвалась на непростого советского человека Серегу, который коротко и вполне мирно сказал ей: «Закройте дверь с той стороны». – «Что? Да ты!.. Да я!.. Да кто ты такой? Как твоя фамилия?» На этот вопль Серега, не повышая голоса, называет свою фамилию с именем-отчеством и добавляет: «Майор КГБ». Другая «этажерочка», чуть поумнее, тихонько бы скрылась с подобающими извинениями, но эта не смогла оценить ситуацию и захлопнула дверь с грохотом и со словами: «Я тебе покажу, козел кэгэбешный!» Надобно сказать, что Серега действительно был гуманистом – в пределах своих служебных инструкций. Другой бы на его месте немедленно вызвал местных коллег, и «этажерка» еще до утра двадцать раз прокляла бы свою несчастную судьбу, Серега же только и сказал в дверь: «Ладно, ладно, гуляй…»
Ладно так ладно. Сидим дальше. Через четверть часа – телефонный звонок. Ну, думаем, рановато сегодня наши подопечные начали буянить. Оказывается, вовсе и не в этом дело. Какой-то мужской голос зовет к телефону Сергея и предлагает ему – ни много ни мало – выпивку и девок, потому что «у вас там, небось, не хватает». Естественно, первая реакция – послать на три веселых и бросить трубку, что и делается. А потом начинаются раздумья: почему именно нам позвонили, откуда имя знают, и вообще... Да к тому же время на дворе – самое горбачевское антиалкогольное. Потому, собственно, и за чаем сидели – если придется идти разбирать очередную свару британских трейд-юнионистов, то чтобы хоть от нас не пахло. Так вот, на этом самом «вообще» Серега и задергался. И говорит профессиональным голосом: «Это провокация». Мы молчим – специалисту виднее. А специалист полез в карман, достал записную книжку, открыл на странице, где местные нужные телефоны записаны (перед поездкой его сектор связывается со всеми соответствующими организациями по маршруту следования делегации и выдает указания относительно обеспечения поддержки) – ну, вроде бы как пистолет вынул из кобуры и даже снял с предохранителя. Сидим дальше. Снова стучат. Серега – прыг к двери, рванул ручку. А там малый, с виду поддатый, с бутылкой, причем откупоренной. Оттесняет он Серегу, вваливается в комнату, ставит бутылку на стол, смотрит на нас внимательными глазами и говорит: «Хорошая у вас пьянка. А я к вам в гости, не прогоните?» И всех глазенками своими оглядывает, как будто портреты словесные рисует. А глазки трезвенькие и вполне волчьи. Короче говоря, по тем временам – ситуация аховая: время – к половине двенадцатого, в номере разнополые лица, есть и бутылка (доказывай потом, что принесенная посторонними), не хватает только милиции и протокола.
Я сказал уже и повторю, что ситуация сложилась аховая, и тут Серега начал действовать. Прежде всего он плотно ухватил нашего дорогого гостя – тот, разумеется, попытался сопротивляться, да куда ему, с провинциальными навыками и максимум лейтенантскими погонами, тягаться со старшим столичным офицером. Но заорал он диким голосом, и тут же – как ждали сигнала! – в номер ворвались двое в милицейской форме: «Всем оставаться на местах! Документы!». Ну, а дальше – по схеме. Серега предъявляет им запрошенное и требует от них той же откровенности. После чего небрежно сует их корочки себе в карман. И командует: «Задержать пьяного дебошира!» – «Да что вы, товарищ майор, – скулят менты. – Это же младший лейтенант Чесносучкин, он на задании». – «Мы сейчас разберемся с этим делом», – многообещающе цедит Серега и набирает номер. Надо прямо сказать, что местная троица, услышав имя Серегиного собеседника, бледнеет до синевы. «Нет-нет, Константин Тимофеевич, – говорит Серега в трубку, – вы уж приезжайте сами, посмотрите на своих орлов отеческим взором». И потом, адресуясь бойцам местного невидимого фронта: «Где эта старая блядь? Сюда ее. Я ей покажу козла!»
Вот такая картинка в стиле американского боевика из советской жизни; единственное отличие от кино в том, что здесь представлена протокольная правда.
«Нет, ну, а все-таки!» – будут настаивать любопытные читатели. Ну, что сказать – все-таки случались отношения. И между коллегами, и между – страшно вымолвить – нами и иностранными делегатами. Не ловили – прекрасно. А если ловили, то... То пойманный лишался главного: ведь для нас это было единственной реальной возможностью вступить в неформальное общение с живыми носителями языка, счастливый шанс пару месяцев в году пожить в естественной языковой среде. Вспомним те времена: количество иностранцев, приезжавших в СССР, было смехотворно малым – в основном дипломаты и туристы. Оставим первую категорию как недоступную по определению. Но ведь и возможность общения с представителями второй категории была более чем проблематичной – даже просто войти в вестибюль гостиницы, где проживали интуристы, было физически невозможно, такую оборону держали швейцары в униформе, а также органы в форме и в штатском. Да и сами носители языка не рвались разговаривать с незнакомыми, прекрасно понимая, что абориген, обратившийся к ним на их родном языке, по меньшей мере подозрителен, а то и потенциально опасен. К тому же не будем забывать, что их – точно так же, как и совграждан перед выездом за рубеж, – накачивали, устрашали и запугивали соответствующие организации, содержащиеся на средства их налогоплательщиков. <...>
И все-таки... все-таки бывало всякое. Например, начинающие переводчицы предпринимали активные попытки закрепить свои контакты с референтами, прибегая для этого к простейшему способу, и нельзя сказать, чтобы референты так уж сильно отбивались от их инициатив. Или вдруг члены старого, устоявшегося тандема в один прекрасный вечер посмотрят друг на друга, что называется, простым и нежным взором, да и скажут: «Слушай, а чего это мы уже третий год тянем резину? Не пора ли?» Или вдруг установятся интересные отношения с представителем братского зарубежного профсоюза – ну, в смысле чисто духовные отношения. Ля-ля да ля-ля в первом городе маршрута, да прогулки во втором городе, да разные намеки в третьем городе; а в четвертом городе вдруг селят делегацию в огромной гостинице с извилистыми коридорами, которые физически невозможно держать под неусыпным наблюдением компетентных сотрудников. И вот тут переводчик решительно говорит сам себе: «Какого черта, такой случай ведь может больше никогда не повториться!», после чего нерешительно приглашает американскую профактивистку к себе на чашку, мягко говоря, чая. А та, только войдя в номер, сразу дает понять, что уже пятый день ждет этого приглашения и готова к нему во всех смыслах...
Впрочем, отношения между переводчиками и иностранками (а также, разумеется, между переводчицами и иностранцами) – это тема другого раздела, к которому мы и отсылаем нетерпеливого читателя.
[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Израиль»]
Дата обновления информации (Modify date): 26.03.13 15:27