Из новых книг

Елена Горник

Мария Зиновьевна Ярцева

Мария Зиновьевна Ярцева

Осенью 1941 года моя мама Валентина Александровна Абрамсон (Горник), тогда еще студентка музыкального училища им. Гнесиных, провожала на Ярославском вокзале в эвакуацию своего педагога по фортепиано Софью Абрамовну Гуревич. На перроне рядом с Софьей Абрамовной стояла высокая, крупная женщина. Софья Абрамовна представила маму:

– Мария Зиновьевна, познакомьтесь, это моя ученица Валя Абрамсон.

Как оказалось, Мария Зиновьевна была вдовой знаменитого театрального деятеля, режиссера, критика и драматурга Петра Михайловича Ярцева1, друга и соратника К.С.Станиславского2 и В.Э.Мейерхольда3.

Мария Зиновьевна и моя мама сразу подружились, несмотря на разницу в возрасте (Ярцевой тогда было около семидесяти лет, а маме двадцать шесть). Но их объединила любовь к театру, искусству, музыке и ненависть к режиму. Родители моей мамы были репрессированы в 1937 году, бабушка погибла в 1942 году, а дедушка – в 1945 году. Сын Марии Зиновьевны Александр Викторович Правдин был арестован в 1931 году и отсидел 10 лет. Его освободили в 1941 году, но он не имел права жить в Москве.

Мария Зиновьевна и моя мама были глубоко верующими, это им помогло все пережить, а любовь к Богу еще более роднила. Вместе они, как мать и дочь, посещали храм в Сокольниках, где молились у чудотворной иконы иверской Божией Матери. Валя стала частой гостьей на Малой Бронной, где жила Мария Зиновьевна. Мама рассказывала, что она летела как на крыльях к Марии Зиновьевне в её маленькую квартиру, где получала столько искренней любви и внимания. Простое знакомство переросло в необыкновенную дружбу. Моя мама часто жила на Малой Бронной у Марии Зиновьевны. В то время обе страшно голодали. Делились последним куском хлеба. Как дочь репрессированных мою маму на работу, конечно, не брали никуда. Она подрабатывала только частными уроками, но все продукты отвозила своим родителям: маме – в тюрьму, папе – в лагерь. Ели картофельные очистки, пили чай без сахара, читали стихи любимого поэта Марии Зиновьевны Ф.И.Тютчева. Моя мать рассказывала, что Ярцева относилась к ней как к своей дочери. Они не могли наговориться, часто засиживались за разговорами до утра. Их кумирами были А.П.Чехов, М.Н.Ермолова, К.С.Станиславский, труппы Малого и Художественного театров. До поздней ночи продолжались рассказы Марии Зиновьевны о Ярцеве, человеке поистине удивительном, который буквально жил и дышал искусством и, прежде всего, театром. После революции Ярцевы эмигрировали в Болгарию, в Софию, по словам Марии Зиновьевны, она и её муж выбрали Болгарию, потому что считали эту страну наиболее близкой по духу и культуре к России. Вечерами в маленькой квартире Ярцевых собирался весь цвет интеллигенции Софии. Было тяжелое, голодное время, гости пили чай с сухарями, а иногда и вовсе пустой чай, так как часто и сухарей не было. Бесконечные споры, беседы о театре, об искусстве продолжались до глубокой ночи.

Ярцевы безумно тосковали по России и мечтали вернуться на родину. Но вернулась в 1931 году, после смерти Петра Михайловича, одна Мария Зиновьевна. Как и в эмиграции, в Москве Ярцева бедствовала, ей даже не на что было купить себе одежду. Мама рассказывала, что Мария Зиновьевна сама сшила себе платье-пальто из старого мешка, покрасила его в темный цвет и ходила в нем как королева, обращая на себя всеобщее внимание. Под цвет своего пальто она носила на голове что-то вроде тюрбана, тоже темного, почти черного цвета. У нее были крупные черты лица, темные выразительные глаза, соболиные брови. Походка у нее была необыкновенная – благородная, красивая. В ней самой чувствовалась какая-то особенная стать и величественность.

Мама почему-то мне никогда не рассказывала, что Мария Зиновьевна была знакома с Еленой Фабиановной Гнесиной. Разбирая открытки и письма от Марии Зиновьевны к моей маме, я вдруг обнаружила, что она была хорошо знакома с Е.Ф.Гнесиной. В трудные годы, начиная с 1937 года и до самой смерти, Ярцева поддерживала мою маму и чем могла, старалась ей помочь. В 1942 году маму отправили на трудфронт, на лесосплав. И Мария Зиновьевна, зная, что у неё слабое здоровье и она не выдержит такой работы, начала писать ей отчаянные послания, уговаривая ее обратиться с просьбой о помощи к Елене Фабиановне. Но каким-то образом Е.Ф.Гнесина уже 19 сентября 1942 года узнала адрес на трудфронт моей матери и предприняла шаги для спасения своей ученицы. Видимо, это был Промысел Божий.

Сохранилось одно письмо и три открытки 1942 года Марии Зиновьевны к моей маме. Привожу их полностью.

21/IX-42 г.
Милый мой дружок, Валюша, только что получила Ваше письмо – просто камень с души свалился, когда я увидела его! Не пойму, когда Ваше письмо послано, по штемпелю как будто 3 сентября?! Ставьте, пожалуйста, числа. Пишу Вам открыточку и очень скоро напишу большое и подробное письмо. Думаю о Вас непрестанно. Я, конечно, была через два дня у Елены Фабиановны – она очень расположена к Вам и ждала вестей от Вас, и, по-моему, Вы должны ей написать все то же, что и написали мне, так просто, в порядке сообщения, как близкому человеку, очень к Вам тепло относящемуся и интересующемуся Вашей судьбой. Она мне сказала, отчего Валя так поздно ко мне обратилась? Она очень верно характеризует Вас и уверена в Вашей чрезмерной деликатности и ненавязчивости. Послушайте меня, мой голубчик, и напишите ей попросту, с полной открытостью – она того заслуживает. Словом, пишу, чтобы у Вас была весточка, а все остальное уже добавлю в настоящем письме. Целую Вас крепко и надеюсь, что судьба будет милостива к нам, ко мне и к Вам.
Ваша М.Ярцева.

28/IX-42
Дорогой мой голубчик, с великой радостью получила Ваше письмо – очень я уж была обеспокоена Вашей судьбой. Вижу, что Вы свалитесь, если еще до сих пор этого не произошло! Вскоре после Вашего отъезда пришел Митя (Дмитрий Горбов – зять Марии Зиновьевны – Е.Г.) – он только от меня узнал, в чем дело у Вас, и явился он, чтобы предложить Вам работу в книжном коллекторе под началом своего отца. Пришел он так поздно потому, что не понял всей важности положения и у него самого был … < нрзб> положение, которое продержало его в страшном напряжении, пока все не разрешилось! в декабре он кончает и будет сейчас же отправлен.
В четверг, 24-го, приехал мой сын – я уехала к ним еще во вторник вечером и вернулась в четверг. Он в хорошем духе, и у него, как у всех складных людей, все ладится. (тьфу! Тьфу! В добрый час сказать, в худой помолчать!) В нем я чувствую кусочек себя, но, конечно, в другом плане, да и обстоятельства другие! люди все-таки очень редко понимают друг друга – у Тютчева, моего любимого поэта, сказано: «Другому как понять тебя?», и у него же говорится:

Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется.
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать!

Я не пытаюсь «прошибить» эту стену непонимания и запутанности! От С.Абр. (С.А.Гуревич – Е.Г.) в один день с Вашим пришло письмо, очень теплое, тоскующее, чувствуется, она совсем душевно замерзает. О Вас, конечно, скорбит и мучается.
Наш разговор с Еленой Фабиановной был непродолжительный – она отозвалась о Вас очень тепло, но попеняла, что Вы обратились в последнюю минуту. Сказала, что Вы «как цветок». Просила меня сообщить ей номер телефона врачебной комиссии и фамилию врачей. Я заехала к Вашей тете (отвезла всю «ниву» – большую и отдельные книжки), чтобы все это узнать. На следующий день мне позвонила Ваша приятельница Нина и дала мне эти сведения.
Я позвонила Елене Фабиановне и передала их ей, но главное было в том, что ни Е.Ф., ни я не знали Вашего адреса. Теперь, получив Ваш адрес, я колеблюсь, идти ли мне с ним к Е.ф.?!
Мое внутреннее чувство говорит мне, что лучше, если между ней и Вами не будет промежуточных лиц, и что Вы сами ей напишете обо всем, как старшему другу и покровителю, а не то, что кто-то первый получил от Вас письмо! нужно, чтобы это было оно, и тогда в ней будет живее интерес.
Каждый день я собираюсь идти к ней и почему-то воздерживаюсь.
Я заходила к Татьяне Львовне (хорошая знакомая С.А. – Вы ее знаете), потому что думала, что Т.Л. близко знакома с Е.Ф., но, оказывается, это не так.
Понимаете ли Вы, мой милый, мою мысль? если Вы напишете такое же письмо, как мне, то оно будет наилучшим побуждением к действию. Нужно сохранить «аромат» Вашего письма, чтобы оно дошло непосредственно до нее! Я думаю, что как ни туманны мои объяснения, Вы поймете их суть.
Нину отпустили на несколько дней встретить мужа – она хотела зайти (она звонила еще два раза), но не вышло, кажется, и мужа она смогла увидеть очень короткое время. я ее очень звала, и она хочет, в следующий свой приезд, познакомиться. По телефону она очень мне показалась приятной.
Познакомилась я и с тетей (Мария Николаевна Дубровина, урожденная Новичкова, сестра моей бабушки. – Е.Г.) – она очень опечалена всеми делами, я чувствую, что ей вообще тяжело; устала она, верно, от безрадостной жизни со своими мрачными детьми. Они ее задавили! Я их, проходя, видела, не различая даже лиц, но тяжкий дух от них! Бедная Валюша, как Вам жить с такими кротами?! Я в страшной тревоге за Вас, все мерещится мне, что Вы совсем больны! Валя, только тогда и познается истинная ценность отношений, когда с полной простотой и верой идешь со всем своим к близким сердцу и духу людям! Помните это, мой дружок, и знайте, что я непрестанно думаю о Вас и Ваших делах и что я не метнулась сразу к Е.Ф., потому что знаю и жизнь, и людей, и их слабости, и ищу наилучшего пути.
Если сейчас тупик, то он не всегда будет, и когда ищешь, то находишь, в конце концов! Жизнь движется, и мы с ней! Источник жизни в нас самих, и из него мы черпаем силу; я написала сейчас же С.А., думаю, что и она со своей стороны будет «накачивать» Е.Ф. Будем верить, что судьба не оставит нас!
Пишите хоть чуточку, не оставляйте меня без вестей, посылайте письма без марки, вернее доходят!
Я Вам посочувствовала – лучше с детьми, теплее и занятнее, чем разговоры без робкого объединяющего смысла! Может быть, наступит время, когда мы опять будем говорить до поздней ночи, есть скромный суп и радоваться тому, что мы вместе! Жизнь есть чудо, и все в ней возможно!
Обнимаю Вас крепко, мой милый, хороший мой.
Ваша М.Ярцева.
P.S.
Когда я показала Феденьке (внук М.З.Ярцевой – Е.Г.) картинку в «Ниве» и спросила «Это Валя?», он мне ответил: «Нет, наша Валя покрасивее»! Вот какой ценитель!

1/Х-42 г.
Милая моя Валюша. Сегодня получила Ваше второе письмо – штемпель на письме от 22 сентября, следовательно, письмо шло 12 дней!
Я послала Вам открытку 21 сентября, в день получения Вашего первого письма, 25 сентября послала закрытое письмо и вчера открытку – как долго идут письма! адрес С.А.: Асбест, Свердловской обл., Октябрьская ул., д. 19, кв. 1.
Валюша, во что бы то ни стало напишите Е.Ф., чтобы импульс к действию был у нее непосредственно, чтобы воля к действию исходила от нее самой, а передача через другого человека ослабляет ее личное участие. Я настолько твердо это поняла в людях, что сочла лучшим затянуть сообщение, но чтобы оно шло от Вас. Я думаю и болею о Вас все время, и мне ничто не трудно, но я знаю, что так лучше. С.А. дала Ваш адрес.
Целую М.Ярцева.

12/Х-42 г.
Милый мой и бедный мой дитенок, как Вы там? Получили ли мою открытку от 21 сентября и закрытое письмо? (Кажется, от 27 или 28 сентября). Я получила опять деньги от С.А. и хочу Вам выслать, но жду от Вас письма, жду, что Вас так или иначе должны оттуда услать из-за постоянной Вашей болезни, и чует мое сердце, что Вы расхвораетесь окончательно! Послать деньги, чтобы они до Вас не дошли, было бы слишком обидно! Прошу Вас, пишите, хоть по два слова, но пишите, и надейтесь на людей и на жизнь. Голубчик мой, не знаю, как Вам сказать и перелить в Вас надежду, веру в жизнь. Целую Вас.
М. Ярцева.

Я родилась в 1947 году в роддоме Грауремана, на Арбате. Мария Зиновьевна пишет в роддом моей маме 6 августа 1947 года:
Предродильная.
Дитя мое милое, вот у нас и Леночка! Как вы себя чувствуете. Чего бы хотели? Обнимаю вас обеих.
Ваша М.Ярцева

Почтовая карточка от 1/Х-42 г. от Марии Зиновьевны Ярцевой к Валентине Александровне Абрамсон

К великому сожалению, я не увидела Марию Зиновьевну, она умерла вскоре после моего рождения, и в 2012 году прошло ровно 65 лет с её смерти.

Однажды, мне было лет двенадцать, мама взяла меня с собой навестить дочь Марии Зиновьевны – Евгению Викторовну. С каким-то необъяснимым чувством трепета я шла с мамой на Малую Бронную. Мы жили всегда очень скромно, и денег много у нас никогда не было, но меня поразила бедность, в которой жила эта видная и уже вся седая женщина. У нее были тоже крупные черты лица и очень печальные черные глаза. Одета она была во что-то очень свободное, но не халат. Бедность обстановки и видимая нужда бросались в глаза. Помню двух ее собак, дворняжек. Одну не запомнила, а другую, большую, белую, с гладкой шерстью, помню очень ясно, она сидела на широком подоконнике и с интересом смотрела в окно. Ее звали Дашка. Глаза у нее были большие грустные и темные, как у хозяйки. Дочь Марии Зиновьевны довольно настороженно отнеслась ко мне. А меня мучила любознательность. Мама с такой любовью и благоговением рассказывала о Марии Зиновьевне Ярцевой и ее муже, что мне обязательно хотелось разузнать что-нибудь еще о Петре Михайловиче от человека, который его знал лично. Я стала осторожно расспрашивать:

– А какой был Петр Михайлович? Как он выглядел? А с вами о чем разговаривал?

Хозяйке дома мои вопросы не понравились. Но все же она, хоть и очень лаконично и сухо, ответила:

– Петр Михайлович дома все время работал у себя в кабинете. Мешать ему не разрешалось. Он сидел за столом всегда одетый в сюртук, а иногда и с бабочкой.

Я поняла, что дальнейшие вопросы неуместны. Больше я на Малой Бронной никогда не бывала.

Когда я спустя много лет стала разбирать письма М.З.Ярцевой к моей маме, то поняла, что толком о Марии Зиновьевне я ничего не знаю. Но в памяти отчетливо звучали мамины слова: «Внучка Марии Зиновьевны, Танечка, вышла замуж за Зиновия Гердта». Сколько лет мне тогда было? 12-13 лет, не больше, но фраза эта застряла в моей голове. Конечно, я не была ни в чем уверена, прошло столько лет, может быть, я что-то напутала, забыла…

Все-таки решилась, узнала телефон Гердтов и позвонила им. Очень волнуюсь:

– Татьяна Александровна, извините, Вы меня не знаете. Я пишу о Марии Зиновьевне Ярцевой, у меня ее письмо и открытки 1942 года.

– Это же моя бабушка! – воскликнула Татьяна Александровна.

Мы договорились о встрече.

9 декабря 2006 года меня встретила Татьяна Александровна:

– Сейчас Вы увидите мои хоромы.

Я вошла и окунулось в необыкновенную атмосферу дома Гердтов. Во всем доме чувствовалась незримое присутствие Зиновия Ефимовича. В его кабинете я впервые увидела фотографию Марии Зиновьевны Ярцевой – великосветской дамы в роскошном длинном платье и в элегантной шляпе с огромными полями.

Рассказ Татьяны Александровны Правдиной-Гердт я записала на диктофон. Это даже не интервью, а беседа. Татьяна Александровна была очень любезна и рассказала о Марии Зиновьевне многое, что мне, конечно, было неизвестно. В конце нашей беседы, когда кончилась плёнка на диктофоне, я записывала ее рассказ от руки.

Мария Зиновьевна Ярцева и ее семья
(Рассказ Татьяны Александровны Правдиной-Гердт. Ватутинки, 09.12.2006)

Семья моей бабушки жила в Киеве. Когда переехали в Москву – не знаю, кто были мама и папа бабушки – не знаю. Девичья фамилия Марии Зиновьевны была Хмельницкая. Потому помню, что она рассказывала, как в гимназии, когда ей делали замечание, говорили: «А это памятник не вашему ли родственнику стоит?» Больше ничего не знаю.

Мария Зиновьевна вышла замуж за Виктора Михайловича Правдина. Сначала он был Варгавтик, до крещения, а потом стал Правдиным. У Правдиных было двое детей: Александр, мой отец, и Евгения, моя тетя.

Виктор Михайлович Правдин был очень успешным и известным юристом. Он вел такой образ жизни: утром вставал, завтракал и ехал в контору. Приезжал в 2 часа, обедал и спал. В 17 часов принимал ванну и ехал в клуб. Он был игрок. Отпуск один раз в году проводил в одном и том же месте: в знаменитом казино в Монте-Карло. Четыре раза был женат церковным браком. Он развелся с Марией Зиновьевной. Это стоило в те годы бешеных денег. Представьте себе, оформить развод через Синод!

Мой отец – сын Марии Зиновьевны Александр Викторович Правдин, окончил Московский университет. А дочку Евгению Виктор Михайлович, ее отец, послал, когда ей было семь лет, в пансион в Швейцарию, потому что считал, что надо обучаться только за границей. Она всю жизнь потом говорила: «Если у тебя будут дети, никогда не отдавай их в пансион-интернат, потому что страшнее этого ничего нет». Пока она училась в пансионе, Виктор Михайлович по дороге в Монте-Карло, конечно, ее навещал. Разумеется, французский она знала как родной, и, кроме того, знала немецкий и английский. В 1917 году после февральской революции Виктор Михайлович Правдин в июле поехал путешествовать в Японию. По дороге он заболел, его сняли с поезда в Омске, и он в этом городе умер. Его хоронил мой отец Александр Викторович.

После развода, когда Мария Зиновьевна осталась без мужа, её дети Александр и Евгения жили с ней. В те годы после развода, они, естественно, были вполне обеспечены. После расставания с Виктором Михайловичем Мария Зиновьевна вращалась в литературных кругах и через некоторое время вышла замуж за Петра Михайловича Ярцева, с которым впоследствии очень дружила ее дочка Евгения Викторовна (она была гуманитарий, интересовалась всем). А мой папа, Александр Викторович, с Ярцевым не особо дружил. Когда вся литературная элита стала эмигрировать, Ярцевы уехали, а дети остались. В то время моему отцу было 27 лет, а тете Жене было на год меньше – 26. Они были взрослые люди, уже женатые и замужем.

После революции Мария Зиновьевна уехала с Петром Михайловичем в Болгарию. Путь их до Болгарии я не знаю. Попали ли они туда сразу, не знаю. Знаю уже только по рассказам, что когда в 1930 году не стало Петра Михайловича, то Мария Зиновьевна осталась одна и в 1931 году вернулась из эмиграции в Россию. Ей тогда было уже не меньше 57 лет.

В 1931 году арестовывают ее сына, моего отца, и ссылают в Сибирь, а моя мама вместе со мной поехала за ним. Поэтому мы с бабушкой до 1933 года не были знакомы. Когда в 1933 году мы приехали на время в Москву, мама привезла меня на Малую Бронную, где жила Мария Зиновьевна с дочерью Евгенией. Моя мама с тетей Женей очень дружили и любили друг друга. На Малой Бронной мы и познакомились с бабушкой. В семье рассказывали, что когда меня привели к бабушке (мне было 5 лет), она показалась мне очень старой. Она была такая большая, крупная, с очень хорошей фигурой, не толстая, но корпулентная. И я сказала: «Ты старая – у тебя нет зуб». Но она возразила: «Неправда, у меня есть зубы», и, взяв мою ручку, вложила в рот. Я сказала: «Да, у тебя есть зуб». И нежно ее полюбила, и потом дружила с ней до конца ее дней.

Бабушка меня крестила в церкви на Большой Никитской, в той церкви, что напротив консерватории. Она спросила маму: «Можно крестить?». А маме было совершенно все равно, потому что она в детстве со всей семьей ходила по праздникам в церковь, но когда началась советская власть, все это кончилось. И мама сказала бабушке: «Хотите – крестите».

С бабушкой я была чрезвычайно близка. Помню, когда мне было уже лет четырнадцать, я рассказывала ей о каких-то своих сложностях с мальчиками, а она вопросы задавала и многое мне объясняла. Когда я заболевала, а мы жили в подвале, поэтому я болела достаточно часто, то бабушка приезжала к нам. Этот переулок в центре Москвы тогда назывался Малый Вузовский переулок, а сейчас называется Малый Трехсвятский переулок. Там церковь просто божественная! После революции она была складом, но потом её восстановили. У Марии Зиновьевны в 1941 году на Малой Бронной была печка – трубу в окно выводили. Но дров не было, а у нас с мамой было печное отопление, поэтому я возила дрова на Бронную в рюкзаке. Мне тогда было лет тринадцать, и мы очень дружили и с бабушкой, и тетушкой Женей.

В то время бабушка ходила в шляпе наподобие тюрбана, а сзади такой хвост черный, как вуаль, только назад. Она была видная, но точно девчонка, наивная. В 1931 году, когда она приехала из эмиграции, то все время хотела отправить письмо в Америку своему брату. Родному брату или двоюродному, понятия не имею. Она не понимала, что нельзя писать за границу и требовала от родственников, чтобы ее письмо отправили немедленно, и всем стоило больших трудов ей объяснить, что происходит в СССР. В конце концов, она сама поняла, что это за время. В семье все любили читать, но книг тогда купить нельзя было. Какие книги? Я помню, как я девчонкой в 1937 году, мне было тогда девять лет, покупала к столетию Пушкина однотомник, в книжном магазине напротив Моссовета, так стояла за ним жуткое количество времени.

Митя Горбов, о котором говорит в письме Мария Зиновьевна, – это первый муж Евгении Викторовны, Дмитрий Горбов, литературный критик, литературовед. Он был папиным товарищем по гимназии, они учились вместе, и сестра моего отца, Евгения Викторовна, вышла за него замуж. В 1942 году Мите и моему папе было лет 47. Они были ровесниками.

Феденька, тогда еще ребёнок, был внуком Марии Зиновьевны, сын ее дочери Евгении и Мити Горбова. Впоследствии он стал знаменитым врачом. Врачом от Бога! Работал в ЦУПе вместе с Королевым. Как врач Феденька давал заключение и разрешение Юрию Гагарину на его первый полет.

Правдины и Зиновий Ефимович Гердт

У моего отца Александра Викторовича Правдина, после того, как он окончил университет, были какие-то дела на бирже, потом еще где-то, но основное, что было у него в жизни, – это теннис. Еще до революции его отец, Виктор Михайлович, отправил его в Англию, чтобы он учился коммерческому делу. Никакому коммерческому делу он там не учился, а все деньги, которые ему выдали, он истратил на участие в каком-то турнире. Но так ничего и не добился и вернулся в Россию. Отец принадлежал к «золотой» молодежи, потому что деньги были.

Мою маму звали Татьяна Сергеевна Шустова, но вся Москва знала ее под именем Шуня. Я помню, как пришла ее подруга и поздравляет меня в Татьянин день с именинами, а мама говорит:

– А что же ты меня не поздравляешь?

– А тебя-то чего?

– Ну как же, я все же тоже Татьяна!

Мама нахлебалась от своей фамилии достаточно сильно.

Отец ее, Сергей Николаевич Шустов, был один из сыновей заводчика Николая Леонтьевича Шустова, которые были коньячно-водочные короли, они владели трестом «Арарат». Весь армянский коньяк принадлежал им. Маму богатые капиталисты воспитывали дико строго, хотя был выезд, и было всё. Жили на Страстной площади, а в гимназию отдали в самую прогрессивную, которая была аж за Смоленской. Так на лошадях не возили, давали денег на конку, правда, на дорогие места, но она покупала на дешевые, чтобы сэкономить на чернослив в шоколаде. Потому что дома до пяти вечера конфеты нельзя было получить. Была своя ложа в Большом театре. А в Малый театр водили детей только на Пасху и Рождество. Были гувернантки, но при этом дети были приучены стелить постель с самого детства. Их заставляли шить, вышивать, и они всё распарывали, если с обратной стороны не те узлы. Вот так воспитывали…

Дедушка со стороны мамы и его семья были членами яхт-клуба, а моя мама занималась академической греблей и была чемпионкой Москвы. Мои родители познакомились в 1920 году в поезде Москва-Петроград, в котором ехали спортсмены на соревнования. Папа ехал на теннисные соревнования, вот так они и познакомились. В то время отец был женат, но ушел из семьи, и они поженились, то есть не поженились – не венчались и не расписались. Прожили 55 лет во грехе. Когда была их золотая свадьба, мы с Зиновием Ефимовичем ее справляли, я уговаривала маму: «Пойдите, распишитесь, справочку дадут, туфли купим!» Помните, тогда магазины были для новобрачных, где хоть что-то можно было купить! Но она тогда очень хорошо мне ответила: «Нет, нет, я хочу проверить чувства!». Они прожили всю жизнь в любви и умерли почти одновременно. Мама умерла раньше папы – 8 апреля 1977 года. А папа умер 16 сентября 1977 года.

Когда в 1931 году в мае арестовали моего отца и услали в Сибирь, то моя мама вместе со мной уже в октябре поехала за ним. В 1934 году убили Кирова, и выпуск из лагеря кончился, но в 1935 мы ждали, что выпуск возобновится, но его не возобновили. И только в конце 1935 года мы вернулись, после чего меня очень часто привозили на Бронную.

В Сибири мы жили на станции «Яя» в лагере для заключенных, это в Коми АССР. В 1935 году мы уже жили в Воркуте – на станции «Гибью».

Мама поступила на лесопильный завод на работу в контору. Мне было тогда три года, мы жили в деревне и ждали, когда дадут повидаться с отцом. Это были «гуманные» времена, и если заключенному было куда выйти, его отпускали из лагеря. И под выходной папу, чтобы повидаться с нами, на полдня выпускали. Вот для этого мы и жили в деревне. Хотите, расскажу, как меня единственный раз пороли? Это было зимой, мне было то ли три, то ли четыре года. Мама сшила мне теплую дубленку, и я гуляла, хотя было очень холодно. Вот однажды вижу, что рядом с одной избой остановились сани. Мне интересно. Подошла, лошадь рассмотрела, а затем забралась в сани и притаилась. Какой-то человек вышел, сел, дернул повод, сани поехали. Едем, едем и прямиком в лагерь въехали, а там при входе стоит солдат, часовой. Он как закричит:

– Вот это да!! Это же дочка Александра Викторовича, скорее, позовите, его! Бегите за ним!

Хороший человек был этот солдат, ведь если бы не он, мне бы пришлось остаться в лагере на многие годы, но не вместе с отцом, – меня у него отобрали бы, и неизвестно, что бы со мной было. Родителей точно я бы больше никогда не увидела, да вряд ли бы и выжила. Тут смотрю, бежит мой папа. Не помню, что он кричал и что говорил, только меня буквально выгнали из лагеря, а там и мама подоспела, ей уже сказали, что я на санях уехала. В выходной меня разложили на лавке, и папа меня сам порол, порка была показательной, конечно. Представляете, что пережили мои родители?!

Папа вернулся благодаря маме. Он сидел 10 лет с 1931 года по 1941. После отбывания срока он хотел остаться вольнонаемным рабочим в Воркуте, потому что в Сибири платили больше. «Ни одного дня!» – решительно сказала моя мама, и она его этим спасла, потому что в 1941 году, когда началась война, всех вольнонаемных рабочих отправили в зону, и они опять стали заключенными.

У отца и матери была очень тяжелая жизнь. После 1941 года отец не имел права жить в Москве, потому что был не реабилитирован. Реабилитировали его лишь в 1954 году одним из первых. Он жил в Москве с 1954 года по 1977 год. А в 1941 году он приезжал повидаться со своей мамой, Марией Зиновьевной, рискуя, тайно…

В 1960 году я вышли замуж за Зиновия Ефимовича. Моя мама и Зиновий Ефимович обожали друг друга. Зиновий Ефимович считал, что мама сыграла огромную роль в его жизни, потому что, когда мы соединились и он первый раз пришел к нам на какое-то семейное сборище, он вдруг увидел другую Москву, а не ту, которую прежде знал. Они с мамой нежно любили друг друга. Необыкновенно.

Мама была на редкость без музыкального слуха. Шесть лет ее учили играть на фортепиано, а потом поняли, что это бесполезно. Зиновий Ефимович, у которого был абсолютный слух, говорил, что Шуня «Кармен» от «Интернационала» не отличает.

Долго подбирали имя моему внуку, сыну Кати. Все говорили, что надо в честь кого-то назвать. Папа мой был очень красивый, обаятельный и такой угодник дамский, но понимали, – что нет. Зиновия в тот момент все обожали, но уж очень не актуально. Но был обожаемый всей семьей мужчина – это художник Орест Георгиевич Верейский, который до старости, до последних дней остался Ориком. Все его звали Орик. Мы были очень большие друзья, и внука назвали в честь Ореста Георгиевича.

Я Вам подарю книгу про Зиновия Ефимовича – «Зяма».

В издательстве мне предложили, чтобы я написала о Зиновии Ефимовиче. Я сказала: «Нет». После смерти Зиновия Ефимовича я была вне этих двух лет. Потом я как-то вошла в жизнь, придумала себе, зачем живу: чтобы дочка не оставалась крайней, потому что, в каком бы возрасте человек ни терял родителей, он все равно становится сиротой. Поэтому и начала жить.

В издательстве сказали: «Давайте сделаем книжку воспоминаний о Зиновии Ефимовиче». Но какой принцип, кто будет участвовать в книжке? Тогда я предложила: «Пусть будут воспоминания тех людей, которых любил Гердт. Не те, которые любят Гердта. Это такая общая фраза. Все любят Гердта! Его невозможно не любить. А ту часть людей, которых он любил».

В издательстве подхватили: «И вы тоже должны написать». Я села и написала как-то. Им понравилось. А я сама прочитала и сказала: «Нет, не пойдет. Это невозможно». На что они возражают: «Как, но не может книжка выйти без вас?!!» И я, оттого, что никогда этим не занималась, решила так: «Я напишу вступление к каждому воспоминанию, т.е. расскажу, как этот человек вошел в жизнь Зиновия Ефимовича и мою».

Написала. Тридцать два человека – тридцать два панегирика, потому что если не панегирик, то зачем ты его включаешь? После того, как книжка вышла, я получила массу разных комплиментов. Самыми дорогими были такие: «Знаешь, как будто у вас в гостях побывали!»

Я подарю вам еще одну книжку «Жизнь сапожок не парный». Потрясающая книжка! Автор этой книги Тамара Петкевич. Эта женщина-красавица живет в Питере, ей 86 лет, и она написала эту книжку. Я в прошлом году к ней ездила.

История этой книжки поразительна. Я читала всю лагерную литературу, какая только есть. Но это не про лагерь, это не лагерная литература – человек пишет с одним желанием показать, что во всех ситуациях есть светлые люди. Это потрясает.

Но там ещё был один момент, от которого у меня по коже пошли мурашки. В лагере вместе Тамарой Петкевич сидела одна женщина. И вот эта женщина зовет Тамару попить кофе, потому что она получила посылку.

В начале прошлого века был такой драматург Третьяков, у него была знаменитая пьеса, более старые знают: «Рычи, Китай». Этого Третьякова расстреляли, а его жену посадили. Ее дочка, Таня Третьякова, жила в том же доме на Малой Бронной, на первом этаже, где жили тетя Женя и бабушка. Тогда было такое правило, что посылки в лагерь весом в 4 кг надо было отправлять не из Москвы, а из-за города, и если кто-нибудь ехал за город отправлять посылку, то заодно брал с собой и то, что его просили отправить другие люди. 1939 год, и я, 12-летняя девочка, тоже ездила, возила посылки. Отправляла посылку папе и этой Третьяковой. Когда отправляли посылку, то там был список того, что в этой посылке ты мог положить, и я помню, что я отправляла посылку папе вместе с Третьяковой Таней, и в этой посылке был кофе! Может, это была не та посылка и не тот кофе, но... Первое движение было позвонить Тамаре Владиславовне и сказать ей, что этот кофе – я посылала!!!

Но я себя удержала, подумала, что, наверное, у меня такое впечатление от этой книжки оттого, что я так все знаю. Помню, когда я читала Солженицына «В круге первом», нового для меня не было ничего, меня устраивало только одно, – что это набрано, напечатано.

Меня потрясло, что у нас с Тамарой Владиславовной очень много общих друзей. Драматург Саша Володин, дружили, общались с ним очень тесно – ни разу в жизни о ней слова не сказал. Писатель Даниил Гранин – никогда не упоминал…

Я ей говорю: «Вашу книжку надо переиздать». Она ответила: «Поймите, мне 80 лет. Я не в силах этим заниматься».

Я спросила, кому принадлежат права. Она говорит: «Перевели ее на немецкий язык, она вышла в Германии, вышла в Польше переводом. А права у меня, сейчас мои». Я прошу: «Вы разрешите мне. Я хочу, чтобы ее переиздали». И два года назад книжка вышла.

Тамара Петкевич 1920 года рождения, но работает на компьютере сама. Вернувшись из лагеря, она стала артисткой. И сегодня она красавица! Вот посмотрите прошлогоднюю ее фотографию, когда ей было 85, – необыкновенное лицо!

Еще немного воспоминаний

Татьяна Александровна, отвечая на мой вопрос о ее профессии:

– У меня специальность странная. Я востоковед. Моя специальность – арабский язык. Однажды я ездила в гастрольную поездку с Арамом Хачатуряном и Виктором Пикайзеном в Египет, Ливан и Сирию. Вот тогда я поняла, что такое царственность: я видела, как Арам Ильич репетирует с оркестром. Только тогда поняла значение этого слова.

Наиболее запомнились некоторые эпизоды. В Каире на оркестровой репетиции Хачатурян мне говорит: «Скажите духовым, что они «каши в рот набрали»!». А я ему отвечаю: «Арам Ильич, у арабов нет каши, они не знают, что это такое!» Хачатурян настаивает: «Нет, скажите, что у них полон рот каши!». Так мне и пришлось объяснять арабским музыкантам, что такое каша!

В Бейруте на аэродроме Хачатуряна встречали тысяч пять армян, был такой эмоциональный подъем, накал, что толпа подхватила машину, в которой сидели мы с Хачатуряном и Пикайзеном, и понесла. Я ему кричу: «Арам Ильич, сейчас же прикажите им, чтобы опустили нас, у меня же ребенок!»

В Каире преподнесли в подарок Хачатуряну фрак, он надел его и стал красоваться: «Татьяна Александровна, мне идет? Скажите?»

В этой же поездке Пикайзен записывал на радио скрипичные сонаты Л.Бетховена, а я переводила в студии, работала со звукооператором. Вдруг он говорит мне: «Будете мне страницы переворачивать!». Я ужаснулась и говорю: «Что Вы, что Вы, я ведь нот не знаю!». А Пикайзен успокаивает: «Ничего, ничего, я Вам головой кивать буду». Так я в первый раз в своей жизни ноты переворачивала.

Татьяна Александровна идет на кухню и показывает маленькое медное ведерочко с ручкой – подарок Марии Зиновьевны.

Вот, смотрите, это единственный подарок мне, сохранившийся от Марии Зиновьевны. Она это ведерочко привезла из эмиграции из Софии. А Зиновий Ефимович, когда был в Болгарии, на базаре в Софии увидел такие же, только большие ведра. Он их привез мне в подарок. Они были черные и закоптелые. Мы их отчистили, и получился целый набор медных родственников!

Тетя Женя (Евгения Викторовна) очень любила животных и всегда кого-то выкармливала и спасала. Ее собака Дашка, которую Вы помните, была собакой знаменитой на всю Малую Бронную!

Однажды дети с Малой Бронной тете Жене принесли маленького щеночка, очень трогательного, и сказали, что это карликовый пудель, но она вымахала в огромную собаку, очень умную и добрую. Её все любили. Когда тетя Женя с ней гуляла, то постовой милиционер тихонько подзывал мою тетю к себе и давал конфету для Дашки. Потом у тети спрашивали: «Какая же все-таки это порода?» Тетя весело отвечала: «Маленький гигантский карликовый пудель!!!».

В конце нашей беседы приехала дочка Татьяны Александровны Екатерина Герд. Мы пили чай и говорили о Марии Зиновьевне. Потом я еще раз зашла в кабинет Зиновия Ефимовича и долго смотрела на старинную фотографию Марии Зиновьевны – молодой красавицы в широкополой огромной шикарной шляпе и длинном платье. К сожалению, у нас дома не было ни одной фотографии М.З.Ярцевой, но Татьяна Александровна дала мне одну небольшую фотографию, из которой получился портрет. Теперь этот портрет висит у меня дома.

Удивительно ощущение: мне кажется, что я знаю Марию Зиновьевну всю жизнь! Отчасти это правда – такие личности, как Ярцева, определяют свое время, эпоху. Своей честностью, благородством, культурой, любовью, поистине христианским отношением к людям, такие личности остаются в памяти знавших их людей. Конечно, я не знала Марию Зиновьевну, но ее любовь к моей маме и ко мне, новорожденной девочке, никогда не умрет. И я счастлива, что сохранились ее письма и что я написала эти заметки об этой замечательной женщине, а также о ее дорогих близких, чтобы выразить свою благодарность и любовь ей хотя бы посмертно.

4 августа 2007 г. – 20 мая 2012 г.

1. Ярцев Пётр Михайлович (1861 – 1930) – театральный критик, драматург, режиссер.
Родился в Москве. С 1906 г. заведовал литературным бюро (отделом) в Драматическом театре В.Ф.Комиссаржевской, входил в художественный совет театра, участвовал в обсуждениях, беседах и репетициях спектаклей режиссера Вс.Э.Мейерхольда: «Нора» Генрика Ибсена, «Вечная сказка» С.Пшибышевского, «В городе» С.С.Юшкевича, «Жизнь человека» Л.Н.Андреева и др.
Приводим несколько цитат Вс.Э.Мейерхольда, которые он записал в дневник театра в 1906 году: «Понедельник, 4 сентября. «В городе». Репетиция. <…….>». На следующий день также была репетиция. Мейерхольд писал: «По окончании – беседа о ролях и планах пьесы. Пьеса сдана П.М.Ярцеву». «Среда, 6 сентября. «Вечная сказка». Репетиция. Представил П.М.Ярцеву те части пьесы, которые выявлены в смысле планов.<……… >. После репетиции П.М.Ярцев прочитал занятым в пьесе предисловие Ст.Пшибышевского к печатному изданию «Вечной сказки». <……… >. (цитаты из книги «Творческое наследие В.Э.Мейерхольда. Всероссийское театральное общество. М., 1978, стр. 139).
На премьере спектакля «В городе» С.С.Юшкевича присутствовали автор пьесы, А.А.Блок, Ф.К.Сологуб, С.И.Найденов, К.А.Сомов, М.А.Кузьмин, М.Ф.Андреева и другие выдающиеся представители русской культуры.
Когда летом 1907 года В.Э.Мейерхольд задумал уйти из театра, он писал П.М.Ярцеву: «Я измучился. Я не могу остаться в нем, в этом театре». (Цитата из книги «Творческое наследие В.Э.Мейерхольда. Всероссийское театральное общество. М., 1978, стр. 188.)
В октябре 1907 года между П.М.Ярцевым и В.Э.Мейерхольдом велись переговоры о создании нового театра, предполагалось создать театр в Москве.
В 1910 г. М.П.Ярцев открыл собственную театральную школу в Москве. Одновременно публиковал свои работы в русских и зарубежных журналах.
С 1920 года П.М.Ярцев с женой в эмиграции в Болгарии.
В 1922 г. вместе с группой русских артистов поставил на сцене Свободного театра в Софии трагедию А.К.Толстого «Царь Феодор Иоаннович».
В 1922–1923 гг. художественный руководитель «Задружного театра».
В 1923 г. открыл в Пловдиве Камерный театр.
Преподавал историю и вопросы сценического искусства на курсах при Народном театре в Софии и Драматической школе Н.О.Массалитинова.
Постоянно публиковался в эмигрантской и болгарской прессе, выступал с лекциями.
Умер в Софии, похоронен на Русском кладбище.
Личный архив хранится в Архиве национальной библиотеки в Софии.
Также использован источник: сайт «Русское зарубежье» – http://russians.rin.ru

2. Станиславский Константин Сергеевич (настоящая фамилия Алексеев) (1863 – 1938) – театральный режиссер, актёр, теоретик сценического искусства и педагог. Родственник знаменитым промышленникам Мамонтовым и Третьяковым. Основатель актерской «системы Станиславского».
В 1898 году вместе с Вл.И.Немировичем-Данченко основал Московский Художественный театр.
Станиславский вместе с Мейерхольдом создает экспериментальную Студию на Поварской (1905).

3. Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874 – 1940) (настоящее имя – Карл Казимир Теодор Майергольд) – театральный режиссер, педагог, актер.
При принятии православия и крещении в 1895 году изменил свое имя на Всеволод, в честь писателя В.М.Гаршина.
В 1898 году окончил театрально-музыкальное училище Московского филармонического общества по классу Вл.И.Немировича-Данченко.
Работал в труппе Московского художественного театра.
С 1902 года начинает самостоятельную режиссерскую деятельность.
В 1921 году в Москве им создан театр «РСФСР», после нескольких переименований в 1926 году получивший название: ГосТиМ – государственный театр имени Вс.Мейерхольда.
В 1938 году театр был закрыт.
В 1940 году после ареста и пыток Мейерхольд был расстрелян.
В 1955 году посмертно реабилитирован.

[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Частный архив»]
Дата обновления информации (Modify date): 16.01.13 16:37