Анатолий Агамиров-Сац

*Воспоминания Анатолия Суреновича Агамирова-Саца (1937 – 2006) – известного знатока музыкальной культуры в СССР, а потом и в современной России печатаются на страницах журналов «Меценат и Мир» и «Арагаст».

Я жил в коммунальной квартире. Это самый центр Москвы. Там теперь Театр оперетты, а рядом дом, в котором у меня и бабушки была маленькая комнатка в квартире, где жили еще девять семейств! Как пчелиные соты. Однажды кто-то из соседей постучал в нашу дверь и крикнул: «Толя, тебя срочно к телефону». Я еще не успел проснуться и сонно спросил: «Кто?» – «Тетя твоя звонит, просит, чтобы ты поскорее подошел к телефону».

Я, чертыхаясь, встал, одел тапочки и вышел в коридор. Зная, что моя тетка любит подольше поспать, был крайне удивлен ее столь раннему звонку. «Значит, что-то случилось», – подумал я и подошел к телефону. Сразу услышал взволнованный голос Натальи Александровны Розенель-Луначарской, моей тетки (Наталью Александровну Розенель-Луначарскую я обычно называл Розенель по фамилии ее первого мужа или просто Наташа): «Толя, моментально собирайся и приезжай ко мне. Брит, не брит никакого значения не имеет. Умойся, оденься поприличнее и быстрее. Я жду». – «Что случилось?» – «Приехала тетя Женя». – «Какая тетя Женя?» – «Евгения Александровна Папэло-Давыдова. Это моя старшая сестра, сестра твоей матери и твоя тетка». Я был человеком дисциплинированным, быстро собрался и отправился к Розенель.

По дороге сообразил: да, у меня была тетя Женя. Она уехала в Париж году в 1923-м. Там вышла замуж. И больше я о ней не знал ничего.

Розенель очень нервничала. Я понял, что свидание важное, потому что она вызвала из кремлевского гаража казенную машину (после смерти Луначарского у нее было такое право), на которой нас быстро доставили в гостиницу «Москва».

Мы стали подниматься на третий этаж. По дороге люди в сереньких костюмчиках постоянно спрашивали: «Вы к кому? Ваша фамилия?» Мы называли номер комнаты, куда идем. Они листали какие-то списки. Два раза просили Розенель расписаться. Она расписывалась, ехидно смеясь и достаточно нагло улыбаясь прямо в лицо сотруднику соответствующих органов.

Наконец мы постучали в заветную дверь. Милый женский голос произнес: «Антрэ».

В середине большого номера люкс стояла тетя Женя, писаная красавица в вечернем платье и в модной накидке. Увидев нас, тут же бросилась к Розенель. Они целовались, плакали, долго не могли оторваться друг от друга, ведь они не виделись почти сорок лет!

Я обратил внимание на молодого человека в военной форме, но не русской, стоявшего поодаль. Быстро выяснилось, что это Андрей, сын тети Жени, старший лейтенант французской армии. Он закончил Сан Сир и работал в Генеральном штабе во Франции.

Это был конец пятидесятых годов. В Москве собирался фестиваль молодежи и студентов и иностранцам давали визы, дабы те удостоверились, как хорошо и вольготно зажили в Советском Союзе при Никите Сергеевиче Хрущеве. Вот и тетя Женя решила посмотреть, как живется на ее родине и явилась в Москву.

…Муж тети Жени – крупнейший украинский помещик, богач-миллионер был еще и большим знатоком музыки. У него дома часто бывал Павел Николаевич Милюков, блестящий музыкант, скрипач-виртуоз. Был в России когда-то руководитель кадетской партии, который на скрипке играл сонаты Бетховена! Попросите сейчас какого-нибудь партийного босса поиграть на скрипке сонаты Бетховена… Вам станет не по себе. А тогда такое было возможным.

Папэло-Давыдов довольно быстро сбежал из революционной России, прихватив с собой жену и почему-то весьма легкомысленно оставил здесь старшего сына. Как потом объяснила тетя Женя, он думал, что все происходящее ненадолго, пусть сын поживет в квартире, дабы с ней ничего не случилось.

Сыну вскоре пришлось уехать из квартиры. Недалеко. На Лубянку, откуда он уже не вернулся.

В Париже тете Жене, бывшей солистке Его Императорского Величества, партнерше Собинова (она пела с Леонидом Витальевичем оперы «Фауст», «Ромео и Джульетта» Гуно) нашлось место в опере. Она выходила на сцену, но не могла полностью ей отдаваться из-за того, что находилась в постоянной тревоге о сыне. Письма из России не приходили совсем. Она звонила Собинову, который был тогда директором Большого театра. Тот по-французски объяснял, что положение в стране непростое, информацию можно передать только устно и только через близких знакомых. Если кто-то поедет в Париж, он постарается что-нибудь сообщить.

Повторяю, тетя Женя была красавица абсолютная. Я давно не видел таких сногсшибательных женщин.

Меня поразил запах ее духов. Я знал, что французские духи – нечто особенное, и с глупой улыбкой спросил: «Тетя Женя, как называются эти духи?» Она сказала «Магриф» – мои объятья». Подошла ко мне, обняла и поцеловала. Духи были потрясающие… Я окунулся в дивный мир. Это был рай и она – райская птица, случайно залетевшая сюда, не поняла, что попала в ад.

Мы наслаждались обществом тети Жени, а она все рассказывала, рассказывала…

После смерти Папэло-Давыдова вышла замуж за чиновника французской полиции. К началу войны с немцами он получил повышение и стал начальником полиции, а она «комиссаршей».

У них родился сын, с которым я и познакомился в Москве.

Тетя Женя расспрашивала о Киеве – городе, где родилась. Мы лишь разводили руками. У моего деда до революции была роскошная квартира в доме на углу Крещатика и Прорезной. «Дом разрушен? – спросила тетя Женя. «Нет, дом в порядке, но квартира отошла государству. В ней живут чужие люди, и эта огромная квартира превращена теперь в коммуналку». – «Что значит «коммуналка»? Мы разъяснили. Она сначала рассмеялась, а потом заплакала.

Да, оставалось лишь горько сожалеть о прошедшем, поражаясь, в какую нищету и в какой идиотизм впала страна, совершившая такой страшный рывок в мрачное адское неизвестное.

Тетя Женя интересовалась и Большим театром. Я был хорошо осведомлен, поскольку часто бывал там на спектаклях. «Есть ли хорошие голоса?» Я сказал, что есть и обязательно пришлю ей пластинки с записями этих певцов или, в крайнем случае, передам пластинки через французское посольство.

«Как мама?» – вдруг спросила тетя Женя. «Мамы нет, – ответил я. – Она не имеет права жить в Москве».

«Почему?» – «Мой отец арестован. А мама считается женой врага народа. Она сейчас живет в Александрове. Слава Богу, не в лагере. Там преподает танцы в самодеятельности. В Москву иногда приезжает, но не может задерживаться больше трех дней, иначе соседи донесут. Тогда ее опять арестуют и прибавят срок». – «Ужас! Как вы так можете жить?»

Я и до сих пор не понимаю, как мы могли так жить?!

Тетя Женя стала меня расспрашивать об отце. Я сказал, что очень мало о нем знаю. Мой отец арестован, это я знал. Но что он расстрелян… Мне об этом сообщили много, много позже.

А тогда Розенель объяснила ей по-французски, что отца моего, очевидно, уже нет в живых.

«Наташа, хочешь я заберу Толю в Париж? – предложила тетя Женя. – Я сделаю все от меня зависящее. У тебя есть знакомые на рю де Гранэ?» (на рю де Гранэ размещалось советское посольство в Париже). Розенель ответила: «Нет, после смерти Луначарского у меня таких знакомых не осталось». – «Жаль. Если бы Толя приехал в Париж, я бы ему помогла там обосноваться». – «Я думаю, это будет очень трудно, – сказала Розенель. – Толя учится в Центральной музыкальной школе, потом он поступит в консерваторию. Он очень способный, у него большое будущее. Консерватория… Об этом я мечтаю… Но, но примут ли его?.. Ведь Толя до сих пор не вступил в комсомол». – «Куда, куда?» Розенель стала объяснять тете Жене, что такое комсомол. Потом уж я возмутился и сказал, что не хочу тратить на этот комсомол ни минуты нашего драгоценного времени.

Тетя Женя вспоминала, как работала в Париже с Монтэ и с Ансермэ, знаменитыми французскими дирижерами, о которых я тогда знал лишь понаслышке. Как Дягилев интересовался судьбой Розенель, ведь он очень хорошо помнил ее по Киеву. Они учились в одной гимназии. Там же начинала учиться и моя мать. Там же учился и мой дядя. Это была круотическая прогимназия для детей из богатых семей. Кто они, русские, украинцы, евреи, это было неважно. Главное, дети получали в гимназии очень хорошее образование, благодаря которому могли принести пользу России. Как хорошо была тогда организована жизнь даже в такой, казалось бы простой ее части, как среднее образование. Взрослые вспоминали. А я слушал все это, как какую-то старинную песню об известном мне лишь по рассказам бабушки и мамы.

Пригубив кофе, тетя Женя вдруг покраснела и тихо спросила: «А Сашу Вертинского вы встречаете?» – «Конечно. – Ответила Наташа. – Он вполне процветает». – «Где его можно видеть?» – «В Москве бывает редко, дает концерты по всему Советскому Союзу. Материально он в порядке. Его каким-то странным образом почему-то любит Сталин». – «Вы можете передать Саше записку?» Она написала на гостиничной бумаге небольшое письмо Александру Николаевичу Вертинскому, которого я боготворил, и которому мы потом передали послание тети Жени. Он схватился за голову, оказывается у него с тетей Женей когда-то был роман.

О Луначарском тетя Женя говорила уважительно. Луначарского любили на Западе. «Скажи, пожалуйста, – обратилась она к Розенель, – а где Каменев? Знаешь, Наташа, если бы не Каменев, я никогда бы не попала в Париж». И она рассказала, как быстро поняла, что в новой России нельзя оставаться. Но как уехать? «Я заметила, – сказала тетя Женя, – как Каменев строил мне глазки и решила позвонить ему по телефону. Он пришел в восторг от моего звонка и пригласил к себе в гости. И я, Попэло-Давыдова, урожденная Сац, пошла к Каменеву... Я догадывалась, что это приглашение непростое. Каменев принял меня в своем кабинете. Он был в шикарном халате, угощал вином, давая понять, что если я хочу уехать за границу, то …должна ему отдаться. И я продалась... На следующий день мы получили заграничные паспорта с французской визой и уехали, а Колю оставили здесь. Можете узнать, что стало с Колей?»

Розенель заплакала… Мы видели, как помрачнело лицо этой красивой женщины. «Ужас, как же можно так жить?!»

Да. Мы так живем… Так жили и будем жить. Это мне теперь абсолютно ясно.

Когда я поехал во Францию, это был уже 1989 год, попытался разыскать Евгению Александровну Попэло-Давыдову. Она уже умерла. Я нашел ее могилу на кладбище Сан Женевъев де Буа, где похоронены все великие русские, наши соотечественники. Положил цветы.

Я никогда не забуду глотка иного мира и той иной жизни, которой я мог бы жить. Но… история не имеет сослагательного наклонения. Революция все перемешала. И я позволил себе этот сбивчивый экскурс в прошлое моей семьи, потому что понимаю: на каком-то изгибе нашей истории что-то не состоялось, взяло и неожиданно рухнуло.