Альдона Борович

«Исцеляй слепых»
(Очерк о поэзии А.Ахматовой и М.Цветаевой)

* Примечание переводчика. Я перевела очень интересную, на мой взгляд,
статью польской поэтессы и исследовательницы летом 2010 г.
Проблемы возникли не с переводом, а с отысканием оригинальных соответствий многочисленным цитатам.
Через два года я вернулась к этим поискам, но не все «ребусы» удалось расшифровать.
Надеюсь, несколько «неопознанных» цитат не испортят впечатление от статьи нашей польской коллеги.
– Наталия Шведова. Август 2012 г.

Анна Ахматова и Марина Цветаева внесли в русскую литературу нечто значительно большее, нежели поэтическое творчество как таковое. Прежде всего – личные драмы, уникальные судьбы, разное видение мира и необычайный гуманизм. Неудивительно, что сегодня каждая публикация их поэзии привлекает внимание критиков и читателей, не только в бывшем Советском Союзе – России…

Обеих поэтесс, почти ровесниц (Ахматова родилась в 1889, Цветаева – в 1892 г., хотя некоторые биографы приводят дату 1894 г.), связывали традиция русской культуры и литературная среда, в которой они работали, а быть может, и ощущение общности судеб. А разделяло – всё, что может быть в литературе: своеобразие поэтического языка, различный жизненный опыт, несхожие взгляды на мир. И всё же обе они жили в то время, которое созидало новую историю мира. Это была эпоха двух революций (1905, 1917) и двух мировых войн (1914, 1939).

Ахматова за год до смерти, в 1965 г., о том бурном времени скажет: «Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя со временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных»1 (подчеркнуто мною. – А.Б.)

1 Ахматова А.А. Коротко о себе // Ахматова А.А. Сочинения в 2-х т. Т.2. М., 1990. С. 269.

У человека, знающего судьбу Ахматовой, ее вовлеченность в драмы и страдания русского народа, процитированное высказывание поэтессы должно возбуждать явное удивление, даже сомнение. Что есть счастье? Чем оно должно быть? Страданием?.. Неужели можно быть счастливым, проходя тернистым путем? Когда жизнь – сплошные удары… Репрессии сталинского периода, болезни и многолетнее молчание. Поэтическое одиночество. А ведь это молчание означало запрет говорить о себе, о делах тяжелых, мучительных для отдельных личностей. Запретить поэзии говорить так – как будто уничтожить ее. А может, это был вызов, брошенный творцом… Своеобразное испытание характера. Борьба за выживание или уход в тишину стиха. Где же здесь место счастью? И всё же… Ахматова видела в этом смысл своего существования.

писала она в июне 1915 г., еще до Революции. Предчувствие минуты? Ситуации? Или прорицание надвигающегося будущего? В самом деле, предчувствие «тяжелого часа сомненья» не подвело поэтессу. Чтобы пережить эти часы, нужно было пробудить в себе надежду на то, что она с достоинством встретит неотвратимо близящееся время.

Погруженная в стихию чувств и переживаний, Цветаева отбросила историческую особенность времени. Однако обе поэтессы ощущали интуитивно, что сущность действительности определяют страдания, из которых вырастает поэзия, представляющая собой не только фиксацию минуты, образа. Ибо поэзия отражает человеческую судьбу и является ее стенограммой. Они выбрали разные дороги; два разных способа борьбы за право на стихи и собственный голос. Цветаевская дорога, может быть немного более ухабистая, вела через эмиграцию из страны, которую поэтесса покинула через несколько лет после Революции – в середине 1922 года. Прожив много лет в Берлине, Праге и Париже, она решилась возвратиться на родину в апреле 1939 года, за несколько месяцев до начала войны, пламя которой должно было вскоре охватить и ее страну. Не шедшая ни на какие компромиссы, Цветаева уже в 1916 г. признается в красивом поэтическом цикле «Стихи к Блоку»:

В этом стихотворении звучит пророческая нота, усиленная иронией: «Мертвый лежит певец и воскресенье празднует». Следовательно, биологическая смерть становится как бы праздником, началом существования Песни. Лишь эта физическая смерть певца усиливает красноречивость его песни (стиха), делает явственной искренность поэтического высказывания. Такая смерть обуславливает жизненность Слова-Речи и представляет своеобразный переход от формы «несовершенной», от человека телесного к форме совершенной, которой является бестелесный поэт, или Душа. Для Цветаевой «духовность» была важнейшей чертой поэзии. И что, в самом деле, означает смерть Марины Цветаевой в результате самоубийства? 31 августа 1941 г. в Елабуге под Казанью произошло не только биологическое самоуничтожение, прекращение душевных страданий. Вот что писал Нине Табидзе Борис Пастернак, великий русский поэт, 20 марта 1942 г.: «Для меня навсегда останется непостижимой загадкой, как могло случиться, что она (Марина Цветаева) оказалась в безвыходной ситуации…?» Но процитируем здесь также и фрагмент другого письма Пастернака, адресатом которого была Надежда Мандельштам. В этом письме, написанном осенью 1945 г., автор еще раз возвращается к смерти трех поэтов: Есенина, Маяковского и Цветаевой, – стараясь понять сущность каждой из них, и заканчивает признанием: «…И помимо их таланта и светлой памяти, которую они по себе оставили, склоним сочувственно голову и перед их страданием…».2

2 В российских изданиях писем Пастернака, прежде всего в его Собрании сочинений в 5-ти т.
(Т. 5. Письма. М., 1992), цитируемых писем нет. Мы даем обратный перевод на русский.
– Прим. переводчика.

В письмах Пастернака много горечи. Но смерть Цветаевой – не только биологическое самоуничтожение. Ее основным смыслом является освобождение от тела, от сковывающей телесности во имя высших идеалов. По всей вероятности, освобождение от телесности и служит «оживлению» поэзии собственной Душой. Цветаева ценой собственной смерти пыталась вдохновить поэзию криком «оттуда», с другой стороны Стикса. Таким образом, смерть поэтессы – одновременно Эпилог страданий и Начало поэзии. В этом заключается обретение свободы. И, пожалуй, также независимости слова. То есть здесь нет ни парадокса, ни кокетства. Так понимала поэтесса человеческую жизнь, так видела собственный мир. Ее видение мира имеет свой источник в экзистенциальной философии Льва Шестова. Да, именно в философии Шестова.

Поэтому, внимательнее читая стихи Марины Цветаевой, преимущественно в оригинале, мы констатируем, что изображаемый поэтессой мир – это мир случайный, спонтанный и бурный. События внезапные и исключительные поэтесса перенесла за границы познания («даль – тридевятая земля!», «Ты Господь и Господин», «о мир, пойми!», «в страну Мечты и Одиночества…», «мой путь не лежит мимо дому – ничьего»). А человеческое существование в рационализированном мире напоминает скорее сон, чем жизнь. И таким примером онейроидного видения действительности являются стихи из цикла «Бессонница», «Крысолов. Лирическая сатира» или «Сон». Случайность, внезапность явлений или событий, выбивающие человека из нормального ритма жизни, вызывают испуг, страдание и, наконец, – боль. Более того, случай исключает исторический характер существования личности. Человек остается подвешенным между Отчаянием и Надеждой. Лирический субъект Цветаевой – существо насквозь трагическое. Его бытие определено случайностью явлений или переживаний, не связанных со временем, которое не имеет никакого значения, тем более – не влияет на судьбу человека. Приведем фрагменты из стихотворения «Минута»: «Минута: мерящая! Малость / Обмеривающая, слышь: / То никогда не начиналось, / Что кончилось. Так лги ж, так льсти ж…».

Это стихотворение заканчивается лаконичным заключением: «О, как я рвусь тот мир оставить, / Где маятники душу рвут, / Где вечностью моею правит / Разминовение минут». Вызов лирического героя толкает читателя к рефлексиям. А застающий врасплох финал показывает нам философскую позицию поэтессы и ее корни, которые ведут нас к философии трагической личности, российского мыслителя Льва Шестова. Шестов в своей работе о Достоевском пишет: «Уже то обстоятельство, что стали возможны учителя вроде Достоевского и Ницше, проповедующие любовь к страданию и возвещающие, что лучшие из людей должны погибнуть, ибо им будет всё хуже и хуже, показывает, что розовые надежды позитивистов, материалистов и идеалистов были только детскими грезами. […] …Настало время не отрицать страдания, как некую фиктивную действительность, […] а принять их, признать и, быть может, наконец, понять».3

3 Шестов Л.И. Достоевский и Ницше. Философия трагедии // Шестов Л.И.
Сочинения: В 2 т. Т.1. Томск, 1996. С. 461.

Жизнь имеет смысл тогда, когда мы сумеем «разминуться» со временем и пережить его в стремительности событий и образов. Испытывать то, что неожиданно, даже если мы из-за этого страдаем. Цветаева сделала такую попытку. Она хотела познакомиться со страданием и понять его, а когда узнала, что и оно превратилось в обыденность, становясь всеобщим достоянием, сняла с себя обет.

Совершенно иначе, нежели Цветаева, роль поэзии понимала Анна Ахматова. Она совершенно не интересовалась мистическими аспектами поэтического слова. Ахматова была прежде всего наблюдателем жизни и свидетелем создания новой Истории коллективности, в которой существовала и она сама. Своим стихам-сводкам, –переживаниям, – образам она придала общечеловеческое измерение. Через личностные переживания и страдания поэтесса как бы хотела подтолкнуть «равнодушную толпу» к жизни, вырвать из «сонной» летаргии, а главным образом – вернуть ощущение существования во времени, раз она сама считала, что бытие человека имеет исторический характер. Ахматова исходила из предпосылки, что это сознание необходимо человеку для того, чтобы он мог стать «свободным» в своей человечности, понять смысл собственного положения. В зависимости от самой концепции «свободы» и «натуры» коллективность должна указать личности на ее миссию и призвание. При таком понимании историчности мира поэтесса сознательно отвергла послереволюционную эмиграцию, в которой она видела не новый творческий опыт, а обычное бегство от «текущей» действительности. Сколько иронии заключено в ее словах: «Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам. / Их грубой лести я не внемлю, / Им песен я своих не дам. /…/ И знаем, что в оценке поздней / Оправдан будет каждый час… / Но в мире нет людей бесслезней, / Надменнее и проще нас». Эти слова, как и упомянутое здесь высказывание Ахматовой, поражают. Какую силу духа («бесслезность») нужно было иметь, чтобы возвыситься над собственной физической немощью, трагизмом и болью? Над индивидуальной судьбой. И именно «бесслезность» Ахматовой вскоре оказалась Совестью истории.

Это не было прославлением личного мученичества. Тем более – поэтической позой. Ахматова не поддалась искушению, как сама признается в стихотворении «Мне голос был», относящемся к 1917 г. (отметим, что стихотворение получило в 1921 г. новую редакцию 1 и 3 стиха). Только глубокое самопознание и какая-то непостижимая интуиция вели поэтессу в Неизвестность. Она, Ахматова, должна была существовать здесь, внутри страны, внутри новой истории. Ибо здесь ее народ творил новую эпоху. Поэтому выезд за границу означал отказ от роли свидетеля, на глазах которого разыгрывались сцены «дантовской» драмы. А его смыслом была общественно-идеологическая эволюция народа. В сторону будущего. Какого?

И, пожалуй, этот интерес к миру, его новым реалиям и ценностям сделал Ахматову поэтессой вполне зрелой, осознающей при этом свою роль в «новой жизни». Несмотря на то, что эта «новая жизнь» таила в себе великое страдание и боль для нее и общества. С ней она связывала одиночество личности в коллективе, ситуацию, которую еще в 1915 г. пророчески предвидела: «Сколько раз я проклинала / Это небо, эту землю /…/ Так случилось: заточенье / Стало родиной второю, / А о первой я не смею / И в молитве вспоминать». Эти слова лишены горечи, в них нет и жалобы. Они являются сухим сообщением, слепком определенной ситуации, которая становится уделом не только лирического субъекта, но и других личностей. Эту ситуацию мы выбираем как своеобразную уступку личности, которая – в действительности – воплощает именно судьбу человека.

Но посмотрим внимательнее на форму произведений Ахматовой, и мы убедимся, что в ней содержатся постоянные элементы: аккуратные даты и места создания произведения, посвящения, цитаты, эпиграфы. Добавим еще и то, что поэтесса придавала этим с виду мелким деталям огромное значение. А ведь это были так называемые композиционные элементы. Но только ли? Чему они должны были служить? Ахматова трактовала их как некий информационный код, касающийся самого текста, особенно обстоятельств его написания или конкретного переживания, наблюдения, образа. Мы должны воспринимать эти композиционные элементы как ключи, «расшифровывающие» контекст стихов. Они выполняют некую познавательную функцию; благодаря им получатель поэтического коммуниката может вести диалог с автором (отправителем коммуниката). Здесь идет речь и о психическом контакте, без которого нет никакого диалога «автор – читатель».

«Ищите только развязок», – призывал американский литературный критик, Лесли А.Фидлер, сторонник так называемого биографического метода критики, с помощью которого можно открывать новые способы прочтения литературного текста, отыскивая связи между личностью поэта и поэтическим произведением. Точка зрения Фидлера представляется справедливой, тем более применительно к творчеству Ахматовой или Цветаевой. Пожалуй, только таким способом можно прийти к правильной интерпретации произведений обеих русских поэтесс. Отыскивая как раз связи отдельных стихотворений с биографическими деталями, – вероятно – в соответствии с авторскими намерениями. Как и Ахматова, так и Цветаева через «маску» своей биографии, а также многообразные «маски» своего поэтического творчества открывают для всего общества доступ к обрядовому значению невыразимых «личностей» того же общества, чтобы обрести его «бессознательное».

«Не я здесь создает автобиографичность, а сущность этого я. Не думал Пушкин, начиная повесть («Капитанская дочка». – А.Б.) с условного, заемного я, что скоро это я станет действительно я, им, плотью его и кровью», – пишет в очерке «Пушкин и Пугачев» Марина Цветаева. То же самое происходит с поэзией Цветаевой. Ее поэзия и она слитны, это один живой организм, изъясняющийся на собственном, особенном языке. Приведенные слова говорят сами за себя. Биографичность поэтического «я» поэтесса определила как неотъемлемый элемент прочтения литературного произведения. Автобиографический код поэтического «я» служит, однако, двум поэтессам по-разному. Поэтому вернемся к Ахматовой, ибо биографичность идет здесь другим путем. Сквозь призму биографической «истории» собственного «я» поэтесса связывается с историей общественного «мы». История лирического «я» – это судьба человеческой личности, брошенной в водоворот истории. Через страдание, боль и психические нарушения поэтесса показывала неизбежность страдания как явления исторического. Отсюда столько аллюзий на историческое прошлое и связанные с ним фигуры: «Как я запомнила высокий царский дом // И Петропавловскую крепость!», «А город помнит о судьбе своей: / Здесь Марфа правила и правил Аракчеев», «И это станет для людей // Как времена Веспасиана». Ахматова, ссылаясь на историю, библейские сюжеты, возвращалась к общественному коллективу, чтобы заставить его познавать смысл истории, размышлять над прошлым: «Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула»; «Так вот когда мы вздумали родиться / И, безошибочно отмерив время, / Чтоб ничего не пропустить из зрелищ / Невиданных, простились с небытьем».

Историософский взгляд, подкрепленный гегелевской интерпретацией страдания в истории как массового, общественного явления, позволяет поэтессе искать способ преодоления страданий. В диалоге. Страдания, которые она лично испытала, дали ей моральное право говорить от имени тех, судьба которых ничем не отличалась от ее судьбы. Этот диалог был исторической миссией Ахматовой.

Артистической зрелости Анна Ахматова достигла в послереволюционный период, после 1917 г. Тогда сформировалась ее философская позиция. Годы перед революцией – это годы творческого успеха и славы. Весьма смело поэтесса взошла на вершины литературного Парнаса. Это время представляется «идиллией», о которой она, исполненная вины и угрызений совести, в потрясающей «Поэме без героя» со свойственной ей иронией напишет: «И его поведано словом, / Как вы были в пространстве новом, / Как вне времени были вы /…/». Это саркастичное признание – попытка сведения счетов с прошлым. Мы воспринимаем ее как моральный акт, позволяющий поэтессе взглянуть с перспективы времени на беззаботную жизнь, даже на «общественные» годы молодости («молодости салонной»), после которых наступил тяжелый период. Повторим вслед за Цветаевой, что это был «Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества».

В 1921 г. был обвинен в участии в контрреволюционном заговоре и поспешно приговорен к смертной казни один из интереснейших русских поэтов – Николай Гумилев, первый муж Ахматовой, с которым ее связывала большая дружба. Приговор привели в исполнение: Гумилев погиб в ночь с 27 на 28 августа 1921 г. В те дни в Царском Селе Ахматова напишет стихотворение, в котором отчаяние впервые приведет поэтессу к пределу безучастности и смирения:

Автор «Озера Чад» и «Романтических цветов» (этот сборник он посвятил Анне Горенко-Ахматовой) относился к основным представителям акмеизма, одного из поэтических течений в России, которое перед Революцией (в 1913 г.) начало борьбу с символизмом за смену художественных форм в поэзии. Именно Николай Гумилев ввел Ахматову в литературный салон Петербурга. Таким образом, смерть поэта Ахматова восприняла как удар, направленный на нее самое.

Год 1922 – это год творческой трагедии, ибо с этого момента Ахматова замолкает на долгие годы, вплоть до 1940 г.,* после чего наступает кратковременное (около 6 лет) литературное оживление. Поэтические книги, публикации на страницах газет, чтение стихов на радио.

* Сама Ахматова говорила об этом так: «…В 1936-м я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился […] 1940 – апогей. Стихи звучат непрерывно […]».
– Ахматова А.А. Сочинения в 2-х т. Т. 2. С. 280.
– Прим. переводчика.

И вот наступает год 1946, а вместе с ним – новые трагедии и страдания. Собрание стихотворений издается внушительным тиражом 100 тысяч экземпляров, и книга тут же исчезает из магазинов. Этот успех поэтессы у читателей сменился разгромом. 14 августа выходит постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», с которыми Ахматова сотрудничала.

Поэтесса была исключена из Союза советских писателей, а печатание очередного сборника стихотворений «Седьмая книга» – приостановлено. Критика обрушилась на Ахматову, не выбирая эпитетов, начиная с «истеричной и скверной дамы из буржуазно-мещанских кругов», «чуждой народу, проникнутой пессимизмом и декадентством» и кончая «поэтессой с мистическими, враждебными и сентиментально-мелкобуржуазными склонностями».

После этих выпадов поэтесса замолкает вторично, лишенная права голоса и публикаций, вплоть до 1956 г. И этой драмы как будто было мало: 1949 год приносит с собой арест Николая Пунина, третьего мужа поэтессы, которому она в 1953 г. посвящает стихи:

В этом четверостишии выражено великое одиночество автора «Поэмы без героя», перед которым поэтесса была беспомощна. «Всё кончено», – обреченно говорит она, чтобы вдруг совершить рывок к жизни: «всё кончено», но «песнь моя несется». Она лишилась близких, друзей; суровым репрессиям подвергся также единственный сын поэтессы (от брака с Гумилевым). Для одной жизни драматического даже слишком много. Поэтесса молчала свыше 30 лет. С нынешней перспективы нам трудно в это поверить. Но такова была правда. Правда одного человека: поэта, художника.

Но несмотря на эту жестокую правду, в стихах Ахматовой мы не найдем и тени жалобы на свою судьбу, лишь только «оценку позднюю», хотя стихи носят знаки «черной смерти», проникновенно пессимистичны. Может, поэтому критика в 1946 г. обнаружила в них признаки противостояния народу? А могли ли они быть оптимистичны?.. Ведь поэтесса была чувствительным человеком. Достаточно перечитать «Реквием» – цикл стихотворений, который возник в 1935 - 1940 гг. и существовал исключительно в памяти автора. Только в 1962 г. Ахматова перенесла «Реквием» на бумагу. Это своеобразная заупокойная служба: «И я молюсь не о себе одной», – это молитва от имени всего народа, от имени общего страдания.

Весьма пессимистичный тон этих стихов – не что иное, как поиски утоления боли, постижения времени, это как бы приглушение крика жены, матери, женщины – Человека. Мы все время находимся в темном туннеле, но этот туннель – Правда о человеке и его человечности, правда о достоинстве. И в эту правду она попыталась углубиться, чтобы позже открыть ее людям. В виде молитвы. А разве в молитве нет надежды? Ведь в ахматовском пессимизме живет надежда. Надежда на свободу человека. История как таковая не может существовать без людей, без их великих страстей и страданий, без культуры нации. В темноте всегда мерцает какой-то свет, который со временем засверкает Сиянием эпохи.

Жизнь человека не может быть ограничена биологической репродукцией. Тогда бы это был только мир животных. Человека к жизни толкает разум, который в действительности обеспечивает любой прогресс и то, что идет за ним, – Историю человечества. Даже ценой собственных «жертв»: «Приближался не календарный – / Настоящий Двадцатый Век».

Перелистывая биографии Ахматовой и Цветаевой, их стихи, мы заметим, что обе поэтессы питали друг к другу скрытую неприязнь. Их связывала эпоха, традиция, русское начало, разделяло же несхожее видение открывавшегося мира. Цветаевский экзистенциализм и ахматовская историософия взаимно исключали друг друга. Невозможно связать воедино два противоположных мировоззрения. Различные интерпретации мира разводили поэтесс в разные стороны. Они часто, весьма часто полемизировали по вопросам эстетическим и этическим. А ведь Цветаева, на первый взгляд, признавала культ своей литературной соперницы. Чем же является цветаевский цикл «Ахматовой»? Что заключено в словах: «О муза плача, прекраснейшая из муз! / О ты, шальное исчадие ночи белой! / Ты черную насылаешь метель на Русь /…/» ? Обычная дань уважения одной из великих? Почтение? Да нет. Цветаева начинает диалог с поэзией Ахматовой, откровенно с ней полемизирует. Поэтическому миру Ахматовой она противопоставляет собственное понимание вневременных истин. Ахматовский мир чужд Цветаевой. Эта чужеродность прорывается в другом ее стихотворении: «Это не мое дело, это не моя забота…».*

* Соответствия этим строкам польского перевода мы в оригинале не нашли.
– Прим. переводчика.

Подобным образом обстоит дело и с Ахматовой, которая восклицала: «Богатые и бедные – это тема, недостойная поэта», – а ведь это была проблема собственного выбора. Только через много лет, в ноябре 1961 г., находясь в больнице, Анна Ахматова возвращается к упомянутому стихотворению Цветаевой «О муза плача…», из которого она возьмет эпиграф к «Комаровским наброскам». Совершенно сознательно она отталкивается от стихотворения Марины Цветаевой: «…И отступилась я здесь от всего, / От земного всякого блага /…/ Это – письмо от Марины». Приведем здесь еще раз стихотворение Ахматовой, начинающееся словами: «Не с теми я, кто бросил землю…». В этом стихотворении поэтесса констатирует: «Но вечно жалок мне изгнанник, / Как заключенный, как больной, / Темна твоя дорога, странник, / Полынью пахнет хлеб чужой». Напомним два факта: 22 июня 1922 г. пишет свое стихотворение Ахматова, в середине 1922 г. Цветаева покидает страну. Стечение обстоятельств? С какой целью Ахматова возвращается к эмигрантской теме (1917, 1921)? Факт написания стихотворения Ахматовой и факт отъезда из страны Цветаевой явно соотносятся между собой. Кроме того, в стихотворении мы ощущаем откровенный аллюзионно-ироничный тон. Всё указывает на полемический характер стихотворения. С кем Ахматова полемизирует? Кого предостерегает от утраты национальной идентичности? Кому адресует свои слова? Вероятнее всего, именно Марине Цветаевой. Иначе просто и быть не могло.

Получается, что без этих творческих противоречий не было бы ни Ахматовой, ни Цветаевой – двух незаурядных поэтических явлений. Только на противоречиях восприятия окружающей действительности, а не на взаимном дополнении или продолжении могли возникнуть два настолько различных поэта, два неповторимых голоса, которые потрясли человечество и «слепым» вернули способность заглядывать в глубину человеческой души. «Ты думаешь – правда проста? // Попробуй, скажи», – спрашивала Мария Петровых, поэтесса, дружившая с Анной Ахматовой; ее судьба также соотносится с судьбами Ахматовой и Цветаевой. Несколько ее стихотворений опубликовали журналы в Польше:

Вот так не различия в мировоззрении, а особая манера высказывания делает возможным взаимодополнение двух поэтесс. Кротость и ярость. Два этих противоречия давали Поэзии форму, за которую боролись когда-то акмеисты.