Иван Габай

Он шагал по асфальтированному тротуару и вспоминал. Мысленно видел длинный одноэтажный дом и проходной двор, с двух сторон закрытый массивными деревянными воротами. Двор соединял соседние улицы, и через него постоянно слонялись люди, чтобы сократить дорогу. Большинство из них не закрывало за собой ворота, и во дворе всё время гулял ветер. Из-за небрежности взрослых страдали дети: у них от сквозняка краснели глаза, поднималась температура, был насморк или воспаление среднего уха.

На самом деле это даже не был настоящий двор, а всего лишь какой-то открытый коридор, длинный, мрачный, ограждённый с одной стороны задней стеной соседнего дома, а с другой – более приятным фасадом, напичканным окнами и дверями.

Вдоль стены соседнего дома тянулся сплошной ряд навесов, сараев для хранения топлива, велосипедов и разного хлама, который уже некуда было засунуть в квартирах. Постройки эти были сколочены из самых разных материалов: досок, жести, старого кирпича; и только фасад самого солидного сарая был оштукатурен. В конце двора как бы боком, с дверями, тактично смотрящими на забор, притулились три кирпичных сортира.

Посреди двора из земли торчала толстая чугунная водопроводная труба. Площадку размером в восемь квадратных метров вокруг неё когда-то давно забетонировали, но под влиянием морозов бетон через несколько лет потрескался, он всё время дробился и отколупывался, и поэтому у водопровода постоянно стояла лужа.

На расстоянии двух шагов от водопровода чернела железная решётчатая крышка водосточной канавы, в которую стекала лишняя вода. Жильцы дома выливали туда всю отработанную воду.

В доме было пять совершенно одинаковых квартир; преимущество их состояло в том, что никто из нанимателей не завидовал друг другу. Это были квартиры из двух тесных комнат и кухни, без водопровода и удобств. Все окна выходили во двор, только окна комнат двух крайних квартир смотрели на улицу; и солнце заглядывало в них лишь около полудня, но ненадолго, так как его быстро заслоняла крыша склада, нависающая на уровне четвёртого этажа на другой стороне улицы.

А во дворе солнца было ещё меньше. Только утром над восточными воротами появлялся узкий луч света, потом он пронзал двор, окрашивал обыденную серость пространства, пропитанного тухлятиной, оживлял сырые уголки и радовал людей. В остальное время дня, включая полдень, там лежала тень. Неудивительно, что ребятишки, играющие во дворе, были бледные, болезненные до тех пор, пока не подрастали и не освобождались из его плена, как будто избавлялись от узкой и влажной «куртки».

Именно такой образ дома и двора всплывал в памяти мужчины, вышагивающего в обеденный перерыв по улицам южного города. Кусок земли, со всех сторон ограниченный стенами, неизгладимо врезался в его память. И по ночам его преследовали тяжёлые сны. В них он слышал отдалённое эхо своего детского смеха и на дощатом заборе нащупывал шероховатые буквы, вырезанные перочинным ножиком.

Когда он слегка прикрыл глаза, перед ним опустился розовый занавес, за которым всё стало необычным и красивым. Страна детства всплыла на поверхность из забвения в таком заманчивом виде, что он, хоть это и было смешно, затосковал по возвращению в неё не только в воспоминаниях.

«У меня ещё достаточно времени. Зайду туда, посмотрю на дом, на минутку загляну во двор», – решил он и прибавил ходу.

Вскоре он подошёл к концу квартала. У крайнего высотного здания повернул налево и через строительную площадку направился к низеньким домишкам, образующим извилистые улочки. Некоторые из них уже были снесены. На их месте чернела обнажившаяся земля. Бульдозеры её сгребали в кучи, грузовики отвозили куда-то прочь.

«Скоро и здесь вырастет новый квартал», – подумал он, увидев работающие машины. «Будут стоять белые жилые дома, магазины, вырастут зелёные парки с цветущими деревьями. Появятся скамейки, фонтаны и над ними – голубое небо и солнце, освещающее каждый квадратный метр земли! Куда же ты лезешь со своим послевоенным детством к этой красоте? – нашептывал ему ядовитый голос. – Избавься от своих снов, смело сотри их из своей памяти, плюнь на детство! Выброси воспоминания, немедленно, пусть не беспокоят тебя, не входят в твои сны!..»

Но мужчина не поддался этому тревожному голосу. Он стоял в середине пустой строительной площадки, обвеваемый резким ветром, и воскрешал в своей памяти мельчайшие детали прошлого. Зёрнышки на дне его души выпускали ростки, прорастали перед глазами, цвета были яркие, аромат настоящий.

На судостроительном заводе догудел гудок, и на набережной появились первые велосипедисты. А после них – остальные: город широко растянулся, и каждый второй рабочий ездит на работу и с работы на велосипеде, люди трясутся по кривой мостовой, педали скрипят, колёса вертятся, цепи звенят.

У трактира Фриштака дядя Кантор сворачивает с набережной в улочку, по тротуару проезжает метров сто, тормозит, наклоняет велосипед влево и опускает ноги на землю. Потом входит во двор, велосипед приставляет к стене и заходит в дом обедать.

Он ест, затем улыбается, внимательно осматривает кухню и, когда замечает соседского мальчика, как всегда, зовёт его к столу и шутливо приказывает жене: – Ну ка, положи и ему, вдвоём вкуснее будет.

И мальчик никогда не отказывается, даже тогда, когда он съел дома самые вкусные лакомства, садится за стол и составляет взрослому компанию.

У дяди Кантора только один ребёнок, дочка, на несколько месяцев моложе соседского мальчика. Как только отец начинает кушать, дочка подходит к нему, взбирается на колени, щекочет его волосами, но он её не отталкивает.

Пообедав, он берёт рыбацкие снасти, садится на велосипед и направляется к водоёму, омывающему город. Сзади сидит соседский мальчик.

Сильный дядя Кантор, молчаливый свидетель первых рыбацких неудач своего маленького спутника, бескорыстный друг, делящийся с ним уловом и последним глотком чая из термоса.

Дядя Кантор редко снимает рубашку. Но там, у воды, он забывается и окунает в реку вспотевшее тело, и мальчик замечает на его груди глубокие тёмные шрамы, образующие какую-то неравномерную звёздочку.

– Я тогда работал в Пеште, у каменщиков, – объясняет дядя Кантор, заметив любопытный и одновременно испуганный взгляд мальчика. – Раскалённым железом мне это сделали, – умолкает, быстро вытирается, надевает на себя рубашку и добавляет: – На живом теле – сжимает губы, смотрит на реку и замечает: – Внимание, клюёт!

Мужчина двинулся с места. Он осторожно обошёл глубокую яму, взобрался на склон и вышел на дорогу. Дальше уже шагал по неразрушенной улице. Здесь был детский сад. Он узнал здание, которое ему тогда, давным-давно, казалось гораздо больше и красивее, пошёл дальше, с любопытством осматривая то одну, то другую сторону застроенной улицы. «Вот молочная. – подумал, остановившись у дома на углу. – Да, да, сюда я ходил за молоком».

Он заметил, что весь квартал безлюден. Только один раз встретился ему человек, да и то пожилой, детей совсем не было видно. Мужчина задумался. Когда внимательно огляделся, понял причину: дома в большинстве были пусты, готовы к сносу. Их жители переселились в новые квартиры, в квартале оставались только последние, задержавшиеся.

«Найдёт ли он в длинном одноэтажном доме хоть кого-нибудь? Может, там уже никто не живёт? Может быть, дом уже не существует? Может, старый квартал сносят одновременно во многих местах, может, на месте, где прошло его детство, уже стоит высотное здание?» – встревожился он и ускорил шаг.

Через несколько минут он убавил темп и вспомнил, что несколько лет тому назад, когда его мать навестила Канторовых и нашла их в старой квартире, она вернулась домой угрюмая, ничего не сказала, ничего не объяснила, казалась расстроенной, будто бы о чём-то жалела и одновременно что-то её огорчало...

Может быть, он ещё найдёт соседей в старой квартире? Обрадовался бы, если бы их там нашёл, без них двор был бы не тот.

Когда он закончил школу, родители переселились в другой город, и он с тех пор здесь не был. Приехал много лет спустя, когда его привела в город случайная командировка.

Сначала родители переписывались с семьёй Канторовых, через некоторое время ограничились рождественскими поздравлениями, но потом прекратилось и это. В год его поступления в вуз из южного города они получили оповещение о свадьбе. Дочь Канторовых выходила замуж за Арпада. Да, за того Арпада из дома напротив, который смеялся над её большими глазами и на улице таскал за косы.

Канторовы поселились в этом городе спустя два года после войны. Вместе с другими переселенцами приехали сюда из Бекешчабы и с тех времён, очевидно, радовались тому, что они опять живут на своей родине. Дома они разговаривали только по-словацки, по-другому не могли, так как тётя Канторова знала венгерский язык очень слабо. Словаки, говорят, жили на Нижней земле* закрытыми сообществами. Мужчины ездили на работу и в другие места, венгерским языком они владели так же хорошо, как и словацким, но женщинам в течение всей жизни достаточен был их родной язык. То, что переселенцы в течение нескольких поколений сохраняли родной язык и не позволили растворить его в чужом, окружающем их языковом море, вызывало восхищение.

* Ранее территория Австро-Венгрии, потом – часть Сербии.

Улица, по которой шёл мужчина, стала шире. В неё вливались переулочки. Да, это здесь – он узнавал знакомые места. Квартал стоял пока нетронутый. Мужчина обрадовался, что успел сюда вернуться вовремя. Свернул в улицу и зашагал вдоль неё к большому одноэтажному дому, перед которым росли два высоких дерева. Он их не помнил.

В конце набережной, каменная мостовая которой до сих пор белела южнее улочки, начинался порт. Над крышами складов висели стрелы подъёмных кранов, скрежет железа нарушал послеобеденную тишину, создавая знакомый звуковой фон. В тени одного из тех деревьев, что он не помнил, мужчина остановился отдохнуть. Всё было неподвижно: ни одного человека.

Он вошёл во двор через задние ворота. Сделал несколько шагов и остановился. Тоска сжала ему грудь, всё вокруг было совсем не таким, каким он сохранил в своих воспоминаниях. С опаской бросал он взгляд то туда, то сюда; слабый внутренний голос настойчиво шептал неясное предостережение.

Первая квартира была пуста. Об этом свидетельствовали, кроме всего прочего, и грязные, пылью и жиром покрытые стёкла окон.

В соседней квартире он провёл детство. Её уже тоже освободили. Он сделал несколько шагов вперёд. Взглядом старался зацепиться за какой-нибудь знакомый предмет – точку, на которую мог бы опереться в своей неуверенности. Там было ещё немало из того, что сохранилось в его памяти, но напрасно старался он это оживить и вдохнуть былую красоту... Тепло его прикосновений уже давно исчезло...

В третьей квартире жили Канторовы. «Может быть, ещё живут здесь до сих пор, так как на окне висят занавески, на крыльце стоит веник, перед порогом лежит рогожка», – подумал он и на минуту сбросил с себя чувство отчуждённости.

Подошёл к двери, постучал и замер в ожидании.

Когда изнутри никто не отозвался, постучал сильнее и нажал на дверную ручку. Потом вошёл внутрь так же запросто, как делал это в детстве.

Мебель узнал сразу. Старомодный кухонный шкаф, рядом лавочка для вёдер с водой, под окном кушетка и возле неё массивный стол. Знакомые предметы, но струна в его душе не зазвучала, как когда-то. Куда подевались прежняя уверенность, свобода, неопределимое счастье детства?

В углу помещения на низеньком стульчике сидел, глядя перед собой, хозяин. В руке он держал погасшую трубку – ту же, что и много лет тому назад. У посетителя кольнуло в груди.

Как только заскрипела дверь, старик что-то по-венгерски прошептал, откашлялся и снова, теперь уже яснее, обронил на том же самом языке – одно, два предложения.

– Добрый день, – проговорил мужчина и растерянно оглянулся. – Как дела, дядя Кантор? – спросил он старика, не зная, что ещё сказать.

– Я думал, что пришла внучка, – тихо заметил хозяин. – Она должна нам помочь с упаковкой.

– Внучка? – удивился мужчина. Потом задумался, мысленно вспоминая что-то, и пришёл к выводу, что внучка действительно уже способна помогать дедушке и бабушке собирать вещи.

– Вы пришли из-за печки? Садитесь, жена побежала в магазин, сейчас вернётся, – старик указал на стул.

– В новой квартире она нам ни к чему. Куда вы её хотите отвезти, на дачу? Она почти новая, – сказал старик.

– Я не из-за печки. Я пришёл только посмотреть на старые, знакомые места, – объяснил мужчина.

– Та-ак, – старик взглянул на него. – Я всё хуже вижу. Подумал, что вы пришли из-за печки. – И умолк.

– Я Милан, от соседей, – весело воскликнул мужчина и подошёл ближе к старику.

– Милан? – задумался хозяин, и на его лице мелькнуло воспоминание.

– Помните, мы ездили вместе на рыбалку, за клевером для кроликов, Милан... – смутился мужчина, убедившись, что его слова не находят отклика.

– Знаю, кто ты, – заметил старик. – Что ты делаешь в нашем городе?

– Я здесь по делам. Уже всё сделал, и у меня осталось свободное время. Уезжаю вечером скорым поездом.

– Так, так. Я плохо вижу, – пробормотал старик. Мужчина молчал.

– Ты ведь доктор, не правда ли? – осторожно проговорил хозяин.

– Да, – согласился смущённый гость, предвосхищая дальнейшее.

– Я хотел бы показаться настоящему специалисту. В столицу, в глазную клинику, – с надеждой высказал своё желание старик.

– Меня не хотят направить! – резко ответил старик.

– Все врачи – одного поля ягоды – рука руку моет, – усмехнулся старик.

– Может быть, но я не врач**, – пояснил гость.

** В данном случае обыграна путаница в значении слова «доктор»: 1 – врач, 2 – научное звание.

– Но могу спросить, может быть... – мужчина старался как-то выйти из положения, но старик уже не обращал на него внимание. Опустил плечи, сгорбился на стульчике, впал в то подавленное состояние, в котором мужчина его нашёл в тот момент, когда зашёл на кухню.

Открылась дверь, и внутрь вошла девушка, очень похожая на мать. Она поздоровалась на том, непонятном мужчине, языке, что-то спросила у дедушки и села на кушетку.

– Ну, я пойду, – сказал гость и посмотрел на хозяина.

Тот только кивнул головой и переложил трубку из одной руки в другую. Девушка сидела под окном, молчала, застенчиво опустив глаза.

– До свидания, – попрощался гость, вышел из квартиры и быстро прошёл через двор к воротам.

Через вторые ворота как раз входила тётя Канторова. Мужчине показалось, что она его узнала, улыбнулась и помахала ему, чтобы он вернулся.

Но он не поддался ложным надеждам. Настежь раскрыл ворота и поспешно вышел на тротуар.

По кривой мостовой умирающей улицы он решительно зашагал к железнодорожной станции.