Поэзия

Светлана Михеева

Странствие

Песня в дороге

1.
Грустно зимы белокрылое начало,
Да, товарищ мой, да, товарищ мой.
Ну-ка, затянем песню устало,
Скучно ни с чем возвращаться домой.

Едем, дорогу запоминая –

Белая тяжесть, почва иная…
Да, товарищ мой, да, товарищ мой.
Что на ней вырастет? Вырастет ясень,
Вырастет ясень вниз головой.

Вырастет ясень вниз головой,
Ветви раскинет он под землей.
Ветви раскинет он под землей,
Станем тогда мы подземной листвой.

Станем качаться
под крик журавлиный,
Между собою равны.
Грустно ложатся светлые долины
Спать до весны.

2.
Грустно зимы белокрылое начало.
Мы в зеленом поле.
Мы в зеленом поле…
Где же поля, что зелены?
Где же кузнечики августа?
Все осунулось, исхудали былинки.
Снег, как парадный доспех,
Каменистую прячет дорогу.
Вверх по реке тянется наш караван.
Гривы костров, пепелища стоянок –
След наш сейчас же исчезнет.
Где же поля, что зелены?
Где же кузнечики августа?

3.
Нету печальней робкого снега,
Что похож на облако, что похож на облако.
Не идем ли уже мы по небу, норы и червоточины
За собой оставляя на гладкой дороге?
Едем дорогу запоминая.
«Белая тяжесть, почва иная.
Да, товарищ мой, да, товарищ мой..» –.
Шепчет железными листьями ясень
Вросший в пустыню вниз головой

Экскурсия

Корабля и писем с янтарной печатью
Ожидая, не спали три ночи.
Три ночи бродили, нюхали камни,
Ложились на берег костлявый –
Будто бы обнимались со смертью.
Не было писем.

Не было между дождей никого,
Между домов никого,
Кто бы развеял тусклую скуку дневную,
Сырую ночную тревогу.
Было невыносимо.

Дом дребезжал – вагонетки
Точно уголь везли разноцветный народ.
Площадь законченной «О»
Разлеглась посреди алфавита.
В гладкой древности О
Собрались, точно голуби, стайки машин.
Может, уехать отсюда?

В переулке застиранном,
с дырами окон, с пуговицами дверей,
То ли от скуки, то ли от холода,
То ли в пылу ожиданья,
Прислонились друг к другу, да так и остались.
Ожидали теперь корабля с замиранием сердца,
Не ходили на берег, боялись – придет.
Вдруг придет?

Ждали теперь: как придет, так бежать,
Не придет, значит здесь,
Обживая углы, оставляя машину
на площади возле музея, стать другими –
иначе назваться, иначе смотреть, говорить…
Может, отсюда уехать?

Очерствели углы.
Засорились листвою канавки.
Бегало эхо по аркам.
Высыпались, как мелкие вести
из газет, то дожди, то кусучий снежок.
Море одеревенело, стало ярче звучать.
И они пробуждались средь ночи:
Надо уехать.
Надо уехать! Уехать!

Но не уехали. И проросли.
Видите, там, где зеленое сходиться с темным,
Красные ямки? Это цветы расползлись по земле.
Больше нигде вы таких не найдете.
Это, конечно, красиво.

Только вот жаль, что они не уехали,
Не затерялись: были бы вечно свободны.
Томим постоянством
Каждый обглоданный камень,
Каждая вечная дверь.
И корабль не пришел.
Не было даже письма.
Здесь несметной вины захоронена вечная память.
Если хотите, пройдемте поближе, посмотрим.

Стул из девяти деревьев

«Ежели за время, что пройдет от дня святой Люции до рождественского сочельника, из девяти деревьев – липа, береза, орешник, верба, ольха, бук, ель, терновник, клен – сделать стул, каждый день работая понемногу, да взять его тайком на заутреню, да сесть на него, – увидишь, то, что скрыто от других: женщин, которые преклоняют колена, повернувшись спиной к алтарю. Это и есть ведьмы...»

Кому ты глаза посылала, Люция,
На белой тарелке, на черной тарелке?
Изъятие части уверило смерть,
Что целая женщина – это ошибка,
Ее существо абсолютно, но зыбко.
А лучше бы прочное что-то иметь.

Деревья качались в саду золотистом
Люция качалась на синих качелях
До поздней багровой и твердой зари.
Ей были невидимы звери двуноги,
Ей были невидимы птицы двуруки,
Но видимо большее что-то внутри.

Сидела за ужином молча и прямо
На стуле, в котором сплотились деревья,
Растущие в ближних лесах и садах.
И тот, что от девы уселся налево
Тому, что уселся от девы направо
Сказал, заплетаясь в роскошных усах:

Кого ты всегда отвергала, Люция?
Сцепились, как руки в последнем пожатьи
Кусты златогривые. Осень спала
Как есть, в похоронном торжественном платье.
И старая женщина в мятом халате
Остатки еды убрала со стола.

А тот, что направо от девы ответил,
(Люция тихонько на стуле качалась,
Сиреневым пальцем касаясь стекла):
Мне снилось, что видели малые дети –
Меж ив, раздвигая зеленые плети
Над озером белым на стуле плыла.

Плыла и мерцала нездешним свеченьем?
А мать выставлял корзинку с печеньем
И чайник железный в середину стола.
И стул, состоящий из разных кусочков,
Скрипел будто хором глухих голосочков:
Девица безглаза, но все же цела.

Я знаю, как женщины молятся чуду,
Лицом обратившись к темнеющим окнам,
Не ведая боли, не ведая зла.
Но их стерегут и встречают повсюду
То правый, несущий еду и посуду,
То левый, чья тень не темна, а бела.

То Бог поправляет смешные подтяжки.
То смерть протирает сухие костяшки,
Представив, как люди сдаются грехам.
Но женщин не страх, а природа питала.
Девица как голубь над бездной летала,
Мешая движеньем своим рыбакам.

И сонные лодки клевали носами,
Младенцы сопели в своих колыбелях,
Зефиры устроились в длинных деревьях,
На теплые травы сошла тишина,
И над заводскими блестя корпусами,
Фонариком бледным в бессонных борделях,
Костром бесприютным на нищих кочевьях
Во славу Господню всходила луна.

Дальняя любовь

Ты даже не представляешь,
какие кошмарные размеры со временем принимает мое чувство.
Слава Богу, что рядом с тобою нет места, иначе мир дал бы трещину.
Мне деревья, что тают в речной воде как сахар, казались единственной отрадой
утром, когда я, просыпаясь, снова не находил тебя рядом.

Но ведь я еще никогда не был рядом! Мы были так медленны! Мы так медленно
плыли, каждый в своей лодке, мимо черных тел, мимо, мимо, лиц друг друга не зная.
Это наложницы обнажают свои лица, это покупатели считают монеты,
всматриваясь в озерную гладь щек. Мне не нужно видеть тебя, чтобы любить.

Ответь мне покорной рукой, поднеси к лицу мои письма, оплачь их.
Дорога, как женский чулок, то сворачивается, то удлиняется неимоверно.
Будет горько – выйди к реке. Все что синее – это мои глаза, гляди в них.
Я буду всматриваться в черное. Это ты.

Может быть, я умру в дороге. Может быть, ты погибнешь от седины,
Что охлаждает, подобно металлу. Помни, я иду.
Хоть дороге не суждено завершиться – а у нас есть это отчаянное чувство –
Моя дорога тебе известна. Это ты.

Ослабь свой пояс под круглогорлым деревом у реки,
Сними, любимая, легкое платье и остроносые башмаки,
Вот приближается человек, куртка его синя,
Останови его, приласкай, прими, будто весточку от меня.

Всматриваясь в светловолосого, голого как божество,
Доживи с ним до старости, похорони его.
Камень поставь. Беловатые шишечки туи покачиваются во сне,
Милое тело, спи, у тебя даже имени нет.

……………………………………………………….

Рыжие стулья рассохлись,
шкаф осип, потемнел, никого уже не узнает,
Ключ потерян. Казалось бы, все здесь покинули всех.
И чужие растенья решетку балкона обвили,
и таращится внутрь многоглазый вьюнок.
Все окончено снова. И снова как сон началось:
как придешь ты ко мне? Я не знаю, где я нахожусь.
Камни и реки везде одинаковы, и деревья темны.

Где мне ждать тебя? Как мне тебя известить?
Тонкой смертной бумаге я не могу доверить свою ясность и свой порыв.
Это стало хроническим – тяжесть дыхания. Ведь даже дыхание – улика
в наших предместьях, чужеродное звонкое тело. Здесь не дышат. Здесь чавкают
воздухом, воздух мусолят, жуют. Задыхаются им на пыточных узких кроватях, где
вдвоем невозможно улечься.

Все что мы пожелали иметь – это долг ожидания, долг без возврата. Нужно мне
плакать учится, чтобы оплакать посланья твои, приносимые то октябрем, то зелеными
тучами августа. Мы не движемся, как и река – хоть вода убегает, хоть время идет,
мы на месте – и мы, и река.

Башни проткнули небо, как инструмент акушера – плодный пузырь.
Я опасаюсь: размоет дороги. Имя мое давно позабылось, его только ты
носишь в себе, как болезнь. Сторожами каменных садов поставлены мы
с тобою. Мы и есть те деревья, что темные пальцы свои растопырили
возле реки, щупают небо, в надежде друг друга нащупать. Лодки мимо
плывут и кажется нам, что и мы вместе с ними плывем. Имена наши
ветер мурлыкает в кронах, а мы уж давно растворились.

Вальс

Связки писем и книг – все увяло.
И диван, что терпел расставанья,
Желтой кожицей, как переспелая груша,
треснул.

Это сердце квартиры –
у зеркала в темном углу
дальней комнаты. Здесь она умирала –
много раз и однажды,
единственный радостный раз.
И потом фортепьяно ночами играло,
и жильцы обмирали от легких, но твердых шагов –
вдруг зайдет! Но никто никогда ее так и не видел.

Цветочные ключи

Июнь в золотых доспехах,
Август в медных доспехах
И голый как бог сентябрь.
Я тебя не увижу старым.
Мы вместе растем и зреем,
И на языке растений
Звучим как зерно к зерну.

Пристроится дом-прореха,
В тяжелой тени ореха.
В надежной тени дубравы
Укроется лучший день,
Который вот-вот случится.
Калитка скрипит, дичится.
Раскроется темной птицей
Акации сладкой тень.

Откроется, прям и гладок,
Великий земной порядок:
Волшебная ипомея, венерины башмачки,
Никандры пустой чехольчик,
Лиловые бодяки,
Тоскующий колокольчик
И мальвы, и ноготки.

Вблизи – и грубей и ближе,
Все ниже к цветам, и ниже.
Не ложь и не лихорадка,
Неясный цветок лесной.
Не будет уже ни горько,
Не будет уже ни сладко
А будет темно и тихо,
И ты убежишь со мной.

Альба

Как бывший любовник, протяжно и зло
Рассвет на меня поглядел тяжело
И, улицы кровью закапав,
Ушел. Расползалась густая cурьма,
Пустая речная промозглая тьма,
Ночная как кожа арапа.

Еще ни лодчонки и ни рыбака,
И стаей касаток плывут облака,
Зубасты и белобрюхи.
И ветка в окне – словно чья-то рука,
Чтобы на колени и окорока
Натягивать сонные брюки.

Привыкшие щеки в подушки вжимать
Мечтают, а как бы еще подремать,
Избавясь от этой докуки:
Под утро от холода стены свело
И воют, и воют, хоть небо светло,
Какие-то скорбные суки.

Иначе — в бессонницах. Вся темнота,
Которая мыслима в сферах пространства,
Рекой преисподней вокруг разлита.
И нету ни лодки и ни рыбака,
Лишь в звездные сети тебя уловляет
Другая бездонного цвета река.
И вот он приходит, и красным быком
Разносит оконные зыбкие стекла,
По стенам горячим ведет языком.
Он бродит по дому, угрюмо дыша,
Таращится огненным оком на спящих,
И солнце летает за ним не спеша.

Иначе – в отчаяньи. Ранний народ
сочиться из узенькой ранки ворот.
Рога в акварели марая,
Трамваем озябшим покатится день,
Своих пассажиров в пути собирая.
И мниться, хоть бездна безбрежно чиста,
Что в детское царство пришла темнота.

А прежде лукавый цветной серафим,
Являлся в окне и причудливо клялся
На клейкой бессоннице синих кустов.
И только безумный его не боялся
Когда он апрелем, огнем, сожигал
Небес голубые края – и огарки
Деревьев торчали в обугленном парке.
И светообразно и плавно шагал.
А как поднимал на крылах золотых!
И свет зажигался в глазницах пустых,
Сочился, сочился сквозь ребра скамеек,
Горячкой ложился на щеки и лбы,
На тонкие ноги тревожных аллеек.
Небесное тело, цветок резеда,
К нему наклонялась морская звезда
И ровно и твердо сияла —
На темной картине, на смертном одре,
На женском широком и бледном бедре,
Что мерзнет поверх одеяла.
И солнце горящим крутилось волчком —
Не здесь, а над гладью Эгейского моря.
И скалы, подтаяв, ложились ничком.
Мой милый, когда я, тебя потеряв,
Смотрела в окно, где чугунные ветки
С упорством тупым избивали простор,
Ложились смертельные синие тени
Он алые руки на помощь простер.
Мой милый, согреться от этих огней
Бездомных, как воздух, увы, невозможно
Но это желанье смешно и ничтожно.
А воздух становиться все солоней…
Постель, словно лодка, трагедий полна.
Глухая к постели стремиться волна.
Мне в этом волненьи светло и тревожно.
Рассвет пробирается в дом осторожно.
В кого же из вас я сильней влюблена?

Камни

И весь бег их не имеет времени.
И рана жизни неизлечимо глубока.
Они скачут к морю, но корабли уплывают.
На берегу, потерянные, они ищут какого-либо пристанища,
Но берег гол, пуст. Ветер усиливается. Наступает прилив.
Они поют друг другу песни, полагая, что это отвлечет от грустных дум.

И так они поют и поют.
И пение их вскоре лишается человеческого языка.
И только природа может разобрать в нем смысл и назначение.
Мимо них проходят корабли, гуляют люди в городах, выросших вокруг.
И что они поют? И кому это надо? Одна бы подобрала, жалко ведь.
Но вдруг подумала: надо кормить. Да и оставила как был.
Другая бы тоже взяла одного да больно сиротлив, а у нее своих трое.
И третья походила-походила, да и плюнула...

И так бы они оставались. И каменели бы в промозглом климате.
Но добрый корабельщик – нашелся один! – свистнул своим матросам
И они втащили их на палубу и отвезли в далекую страну,
Туда, где стоять приятнее, чем на холодном, умеренных широт, ветру…
Спасибо матросам, спасибо доброму корабельщику!
А кто они были? А что за корабль? А кто их знает, все это было давно…

А песня была примерно такой:

Кудрявые пустые облака
Веют над моим веком,
Плещутся бледными тряпками.
Я хотел стать героем.
Был храбр, но боялся храбрости,
Был честен, но бежал истины.
Полюби во мне, Боже, то, что есть,
И я отдам тебе свое сердце,
Которое ненавидит тебя.

А один поэт запомнил некоторые слова
и сложил свою песню.
Переврал, конечно.
Вот она:

В прозрачном облаке висела
зеленоватая луна –
как голова, что снесена
была за дело иль без дела.

Так больше не о чем грустить
Пора неверную простить.

И пусть я был дурак и лжец,
Но на такой дурной конец
Рассчитывал едва ль.
Со мной до сей поры была
Дурная голова.

Но вот теперь, возьми, творец,
Ее на небо, наконец.

Чума

Сказала ты однажды мне,
На полной свежей белизне
Запахивая халат:
На полуострове чума,
Она разносится сама,
Никто не виноват.

Пел тальник розовый на ветру,
Подобный гаснущему костру,
Веточки кровяны.
С балкона видно, увы, увы:
Давно уж выкопаны рвы,
И падали полны.

Спускает время цветной чулок,
За ним подглядывающий ангелок
Предался опять греху.
Весна ревет, как блажной сивуч,
Блуждает робкий счастливый луч
По язвам в твоем паху.

Сестра-отчаянье, славь латынь
Безлюдных торжищ, иных пустынь,
Где сладостный яд иссох:
Сосредоточен пильщик,
Плотник стучит, могильщик
Прекрасен как юный бог.

Не бойся, смотри смелее,
Как он, земли вожделея,
Поет в карнавальной тьме.
И тело ее лелея,
Меж ягодиц черных млея,
Возносит хвалу чуме.

Cтранствие

Коротко странствие. День непомерно велик,
Ласков, бесчувствен, размашист, утончен, двулик.
Ласков, как слабость незрелого бледного сыра,
Словно любовник бесчувствен – он видит в окно
Гроб, катафалку, рыдающих. Мертвое дно
Краткого мига и безразмерного мира.
Тихо ликует: тепло и ни капли не жалко!
Машут деревья, метут синеву дочиста.
Бездна доверчива и безнадежно пуста.

Над головою хохочет во всю раздевалка.
Хочет упасть и стыдливо накрыть – потолок.
Пьют виноградный, изъятый из ягоды сок
Два возвышения, два неразгаданных знака,
Гладкость пергамена, нежность упрямых костей,
Камни суставов. И судорогой вдоль стен –
Бездна, доверчива, ластиться точно собака.
Может, останемся – зреть, наливаться, густеть?

Время земли наполняет земные кувшины.
Тесные женские розовые кувшины.
Вечность облобызает испариной лоб.
Чтобы вернуться нельзя оставаться. И чтоб
Двигалось время и плыли между островами
Точно по списку (но скажем иными словами)
Дети героев, любимцы усталой судьбы,
Язвой и мором поверженный вянет рассудок,
Мы погибаем обычно в течении суток,
Предоставляя болезни губы и лбы.

Сладко вино, виноградные синие тени
Застывают на засыпающем теле.
Застывают излучины, впадины, переплетенья.
Тенью, незрелым младенцем, опухолью прячется и дрожит
В области сердца какое-то загустенье,
вызывающее виденья и миражи.
Стены корябая, солью питая их шершавые животы,
Дети, вернитесь в логово матери-пустоты!
Песня странная слышится издалека,
Песня бродяги, лодки и дряхлого маяка:

Мачты наладим
и пустимся сквозь непогоды,
Как финикияне,
прагматики и мореходы.
Мачты наладим…

Разума вязкий зрачок путает сны: где чей?
Здесь женщина, отдаваясь, поет.
Здесь тянет сети рыбак – и поет.
День распускает черным цветком.
День расползается сетью.
День непомерно велик. Мы приближаемся.
Странствие завершено.
Утром войдут и возьмут, вынесут, будут рыдать,
Скажут, умерли скоропостижно,
Вечная память любовникам,
Вечная слава любимым.
Жизнь коротка


[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Литература»]
Дата обновления информации (Modify date): 12.01.15 23:51