Левон Осепян, Татьяна Михайловская

Свидетель ХХ века
(Интервью)

Вера Cерпинская, Хайфа, февраль 2013 года.
Фотография Левона Осепяна.

Жизнь человеческая – это история, но не только история жизни самого человека, но и История, с большой буквы, та, что для всех. Уже идет второй десяток нового ХХI века, а мы все еще выясняем отношения с прошлым, ХХ, наверное, потому что он был самым кровавым самым чудовищным в той истории, что вмещают наши учебники. Две страшных мировых войны, развязанных Германией, революции, гражданские войны, крах империй, оккупации и многократный передел границ победивших и побежденных стран, который продолжается до сих пор. И невероятные невосполнимые жертвы, людские потери… Это наша история, и даже если мы не смотрим в ее сторону, глядим в будущее, она всегда стоит за нашим плечом.

В Хайфе высоко над морем живет удивительная женщина – Вера Cерпинская. Стройная, красивая, доброжелательная, светлая улыбка освещает ее лицо. Все знаковые события прошлого трагического века пришлись на ее жизнь. Нелегкие события, в которые ей выпало жить, страдать и бороться. История прошила ее жизнь своими крупными стежками, красной нитью обозначила судьбоносные рубежи. Мы сидим втроем в ее уютной гостиной и беседуем о прошлом, которое не оставляет нас. Мы, ее гости – Левон Осепян и Татьяна Михайловская.

Вера прекрасно говорит по-русски, изредка только забыв русское слово, называет по-польски. Не зря, видимо, считается, что язык младенчества – самый незабываемый язык. Польский – язык учебы, язык взросления, язык страны и людей вокруг. Немецкий – язык выживания, сопротивления, борьбы. Иврит – язык новообретенной древней родины.

В. – Мы жили в Петербурге, и по-еврейски дома не говорили, родители говорили по-русски – семья была ассимилированной. Еврейские интеллигенты.

Когда произошла русская революция, родители перебрались в Польшу. По настоящему мой язык – это польский. Третий язык – немецкий. Когда в 1968 году мы с мужем приехали в Израиль, иврит стал моим четвертым языком. Муж тут получил работу, ему здесь очень нравилось. Я здесь уже полвека.

Т. – Вы застали тот мир, которого больше нет, – мир Российской империи, Петербург дореволюционный, потом революция, когда всё рушилось. А потом была Польша, немецкая оккупация, война...

В. – Да, это самый серьезный век для истории.

Когда мы уехали из Петербурга, мне было три года. Сначала жили в Сопоте, потому что польские власти не впускали сразу русских евреев и вообще российских граждан. Сопот тогда был свободной зоной, там говорили по-немецки. Отец получил работу в Варшаве, а мать со мной жила в Сопоте у дедушки, отца моего отца, и мы там жили пару лет, пока родители не получили гражданство, тогда мы уже всей семьей переехали в Варшаву. В Варшаве мы жили в центре города, потом переехали в другой район, к югу, не в еврейский район. Там застала нас война. И после войны мы жили в том же районе.

Т. – Вы ходили в польскую школу или в немецкую?

В. – Для немецкой я была еще маленькая. Сначала ходила в польскую школу, потом окончила варшавскую гимназию. Потом поступила в архитектурную школу и проучилась два года. В Варшаве тогда уже был сильный антисемитизм, и я не пошла в университет на инженерный. В семье все имели техническую специальность, отец инженер, и ничего другого для меня не хотели. И мне тоже не приходило в голову, что я могу быть кем-нибудь другим. Так вот я и стала архитектором.

Т. – Вы всю оккупацию пробыли в Варшаве. Ужасно.

В. – Да. Неизвестно, почему я выжила. Я выглядела так – может быть, полька, и по выговору нельзя было определить, что я из России. А кроме того, я вообще была глупая, не представляла, что делается на свете. Люди жили, не зная, что происходит на свете. Нельзя было слушать радио. Когда пришли немцы, на второй и третий день был приказ сдать радио, иначе расстрел.

Л. – Приказ для евреев?

В. – Нет, это приказ для всех. Сдать радио. Мы ничего не знали, поэтому, слава богу, я не боялась, и все мы жили, не боялись…

Т. – А родители?

В. – Родители тоже ничего не знали. Некоторые подпольно слушали радио, но таких было мало.

Т. – Во время оккупации на Украине поначалу среди евреев господствовало мнение, что немцы – культурная нация, никаких зверств, хотя и война, от них не будет. А в Варшаве как было?

В. – Мое поколение мало что знало. Потом, уже в гетто, услышали про газ... Стали говорить «газ, какой-то газ»…

Т. – Это все позже. Прежде надо было гетто организовать. Когда было гетто организовано, все добровольно пошли?

В. – Более-менее добровольно… Надо понять, что прошло много времени, три года, от начала войны с сентября 1939 года до Большой акции 19 апреля 1943 года. Немцы, когда вошли в Варшаву, начали с того, что разбомбили электростанцию. Мы жили в современной квартире, там были большие стеклянные окна, электрические плиты, суперсовременно по тем временам. Так стало невозможно даже сделать чаю. Я окончила гимназию в 1937 году, потом училась на архитектурных курсах и помню до сих пор, как наш преподаватель говорил нам, что центральное отопление это хорошо, но есть свои отрицательные стороны – вдруг война, и все останутся без отопления. Это было так странно слышать – что значит война, почему вдруг не будет тепла. Только после я это поняла – когда мы переехали к дедушке, дом был еще царской постройки, и там было все нормально – погреб, где картошка, печка.

Л. – Это была уже зима?

В. – Да. Начали ходить немецкие солдаты, отбирали шубы. Это не было по приказу, а так, мародерствовали. Они брали для себя, для продажи. А потом они пришли и сказали, что здесь будет офицер жить, а вы убирайтесь.

Л. – Они вас отправили в гетто?

В. – Нет, все шло постепенно. Все эти процессы не были вдруг. 8 миллионов жителей, 20 процентов евреев. Немцы говорили, что лучше вам жить там, где все евреи. После того, как нам сказали уходить из дедушкиного дома, мы с мамой пошли к родственникам.

Дедушка мой был энергичный человек, всю жизнь, и еще в 1938 году он направился в Палестину строить электростанции или газопровод. Мать моя не захотела ехать с ним, и его жена тоже не захотела, все женщины не захотели ехать. Хорошо ему там не было, но он выжил. В 1945 году после войны мы узнали, что дедушка жив, в плохих условиях, ему не на что жить. У нас была квартира в Варшаве, и мой муж сказал, пусть приезжает. Он приехал к нам в Варшаву, и там похоронен. Все ужасные годы он прожил в Палестине и потому спасся. Он был первый человек оттуда, из Палестины.

Л. – Он остался жив в Палестине, а как вы остались живы в Польше?

В. – Всё случайно.

Отца в первый день войны власти Варшавы послали рыть окопы. Потом отец позвонил по телефону, 6 сентября это было, и сказал, что им велели идти на восток. Там его взяли немцы, и он погиб в концлагере.

После войны, из Польши, я поехала в Друскеники (Друскининкай), но мне сказали, не ищите, камня на камне не осталось. Все говорили, не найдете. В Эстонии не слышали даже, что такой концлагерь был. Тут в Израиле я узнала, что в Вильно жил родственник отца, он говорил, что видел отца и не узнал его – такой он был слабый. Я хотела поставить памятник, но все говорили, не найдете следов. Это так.

Ирония, что мы с мамой в Варшаве остались живы, а он там, откуда он мог уйти куда-нибудь в Индию, в Китай, – он погиб. Люди оставались живы случайно.

Т. – Вы были в гетто все время, пока оно было?

В. – До того времени, как начали вывозить в лагерь, в 1942 году. Попали мы в гетто так. Мы с мамой сняли комнату в доме, где жили родственники – тетя и сестра дедушки. Дом был близко к границе гетто. Первые полгода не было гетто, немцы только вешали надписи, что это заразный тифом район. Потом построили стену, но еще можно было какое-то время выходить. Третья фаза – они закрыли выход. Они каждые полгода меняли границы гетто, и наш дом в результате оказался в гетто.

В июле 1942 года немцы начали вывозить людей из гетто. Известно было, что гестаповцы пришли к Черняку (инженер Адам Черняков был председателем юденрата, возглавлял еврейскую общину. – Прим. ред.), президенту гетто, очень порядочный человек, как о нем говорили, после разговора с ними он покончил с собой, застрелился. Он понял, что это конец, всё. Через день на стенах появились плакаты, что немцы хотят дать работу людям на востоке. Кто придет добровольно, тот получит 2 кило хлеба и кило варенья. Кто бы мог подумать, что их ждет такая судьба! Два дня люди стояли в очереди. Я удивляюсь, почему в истории об этом не говорят, ведь это свидетельство того, что мы совершенно ничего не знали.

Л. – Вы не пошли туда, почему?

В. – Туда пошли люди, у которых не было ни хлеба, ни еды, самые бедные люди. А у нас с мамой деньги были. Отец перед тем, как уехал рыть окопы, накануне спросил маму, я была при этом, как ты думаешь, что делать с деньгами? Он был предприниматель и как раз закончил строить дом, и заказчик сказал, что у него сейчас нет злотых, а есть золотые деньги, и заказчик расплатился с ним золотыми царскими деньгами.

Т. – А, это были царские золотые монеты, «николаевки», которые ходили по всей Российской империи.

В. – Да, отец положил их в банк, но мама интуитивно сказала, чтобы он вынул эти деньги и оставил нам. Это нас спасло – в гетто, у кого были деньги, могли купить еду. Еще были подпольные возможности присылать продукты в гетто, и можно было купить у спекулянтов.

И я еще работала на почте в гетто. Не помню, но, наверное, мне платили деньги как служащей, гроши, но платили. Я продавала марки, разносила посылки. Относительно много приходило посылок. Родственники присылали из Америки, помогали еврейские организации, которые были перед войной, сионистские, наверное, они имели контакты с кем-то из гетто. Возможно, какие-то зарубежные организации имели контакты в Варшаве, и еще были контакты между почтой гетто и почтой за стеной. Можно было посылать 2,5 кило – муку, продукты. Возможно, одна из еврейских организаций давала деньги. Я точно не знаю.

Т. – Можно было писать письма?

В. – Только между гетто и Варшавой.

Л. – Как же все-таки вы спаслись?

В. – В гетто люди мне говорили: Вера, у тебя есть знакомые вне гетто, те евреи, которые не пошли в гетто, обвенчались в костеле, стали католиками, им поменяли фамилии, и они получили нужные документы, иди к ним.

Т. – Каким же образом можно было уйти из гетто?

В. – Были немцы, «фолькендойч» назывались, те, которые жили в Польше, они записались в немецкой комендатуре, что знают немецкий язык, и получили работу. И мне сказали, что один такой немец каждый день собирает евреев в гетто и в 6 часов утра выводит их на работу за стену, и за 500 злотых он меня выведет, а на той стороне найдет кого-нибудь, за деньги, вместо меня. Немцы не смотрели персонально, а считали только количество людей, которые ушли на работу и вернулись. И вот я отдала этому немцу 500 злотых, и он меня вывел. Я знала Варшаву и пошла к тем своим друзьям, которые поженились в костеле. Они жили в маленьком домике, в котором когда-то жил адвокат и имел там свою практику. И мой друг стал искать в архиве этого адвоката подходящие документы для меня. Он нашел такие документы для меня и для мамы, в них был подходящий возраст, и сказал, что теперь мне с ними надо пойти и взять свидетельство о рождении.

Я пошла. Никто понятия не имел, что я еврейка. В то время все люди моего поколения были в конспирации. Жили не под своей фамилией. Очень мало, кто жил под своей фамилией. Не шли на войну. Тебе нужен документ – бери. В польских организациях никто ничего не спрашивал. Он меня не знает, я его не знаю. Тогда немцы стали выдавать свои специальные документы – «кенкарты», удостоверения. Но процедура тоже была простая. Мне надо было пойти в полицейский польский магистрат. Я взяла там документы для себя и для мамы, польские документы с польскими фамилиями. И всё. Теперь надо было найти где жить. Моя подруга, к которой я пришла, зашла в лавочку поблизости, спросила, кто сдает комнату, сказала, что приехала подруга с мамой. Нашлась и комната.

Л. – Как маму удалось вытащить из гетто?

В. – Я позвонила домой в гетто…

Т. – В гетто работал телефон?!

В. – Да! Немцы не понимали, и даже когда уже было восстание, бросали бомбы, то телефоны работали. Мама сказала мне по телефону, что тетя Юдифь ушла к своей сестре, и вторая родственница говорит, что они не хотят больше жить, а немцы уже забирают людей с улицы, и что она тоже не хочет жить. Тогда я ответила, что в таком случае я приду обратно. Этого мама не хотела, и она пошла моим путем. А родственницы наши погибли.

Мама по-польски хорошо говорила, но у нее был русский акцент. Под чужими фамилиями по воскресеньям все евреи бегали в костел, а мы не бегали. Наша хозяйка квартиры была с Украины и говорила нам, вы, пани, вероятно, ходите в православную церковь… Всё смешалось, смешное и трагическое…

Т. – Когда началась ликвидация гетто, как поляки это воспринимали? Люди знали, что там происходит?

В. – Около границы гетто проходил трамвай. Я помню, однажды мы ехали мимо, я посмотрела на маму, и мне стало страшно – в глазах ее увидела столько боли, и я сказала, мама, давай выйдем… Все люди разные… Теперь я получаю польские газеты, и там очень много интересных статей на тему польско-еврейских отношений. В Варшаве половина людей были нормальные люди а были такие, которые, называли себя правые, – бандиты. Но иногда было и так, что даже те, которые когда-то были правые, когда пришли немцы, помогали евреям…

Л. – Когда вы жили в гетто, Вы влюблялись в кого-нибудь? Я хочу понять, как люди жили там.

В. – Я была еще очень молодая, не до того. Но понятно, бывали романы в гетто, влюблялись. Но вообще гетто очень изолированный мир. В гетто был какой-то театр, были выступления, выставки художников, но я ничего не видела (всё было подпольно). Окончательно закрыли (на выход) гетто в 1940 году. Всего мы пробыли в гетто до 1942 года.

Л. – Друзья у Вас были в гетто?

В. – Мало. Я была еще скорее подросток, была больше с мамой.

Т. – Сколько людей выжило в гетто?

В. – Тут в Израиле почти никого нет. Меня тянет к тем, кто из Польши, которые прожили в оккупации, они самые близкие мне. Одна из Кракова, одна из Лодзи. Из Варшавы я единственная. Из Варшавы меньше всего осталось, самое большое гетто и меньше всего осталось в живых…

Л. – После ухода из гетто до прихода советских войск Вы где-то работали?

В. – Понятно, работала. У немцев. Была военная часть, и там были машины, их надо было обслуживать, был гараж. Моя работа была связана с филиалом фирмы «Мерседес-бенц». Там были техники, специалисты по машинам, это были люди с Запада – голландцы, бельгийцы, французы, они работали по договору, им давали квартиру, еду, и каждые три месяца они имели право выехать на неделю домой, что давало им невероятные возможности.

Т. – Ну, да, спекуляция. Обогащались. Кому война, кому мать родная…

Л. – Они не пытались ухаживать за вами?

В. – Нет! Никто никогда. Тут, в Израиле, всё время случаются какие-то истории с женщинами против их воли. «Гвалт» по-еврейски это называется. Такого не было. Я прожила жизнь и приехала сюда, не понимала, что может такое случиться.

Я работала у немца, с его семьей я потом была в хороших отношениях. После гетто я жила под чужой фамилией, и никто не знал, что я еврейка. Я пришла устраиваться на работу по объявлению в газете. До этого я посещала курсы, 10 дней, научилась печатать на машинке. Я должна была пройти три проверки. Принял меня взрослый, старый, как я считала, человек, начал меня расспрашивать. Я говорила правду, – кроме главной правды – что я не работала, что живу с мамой. Немецкий я знала, но опыта работы у меня не было. В тот же день, прежде, чем принять решение, он пришел проверить, где я живу, посмотреть, что за мама у меня, что за среда, что за дом. Позже я его спросила, почему он принял меня на работу. Он сказал: «Передо тобой была девушка, которая всё знала и всё умела, и мне это не понравилось, а понравилось, что ты ничего не знала, и я решил взять тебя, которая ничего не умела».

Рядом была пустая школа, которую фирма получила для своих работников. И в бывшем помещении для учителей он дал нам с мамой квартиру. В Варшаве освещение было до 6 часов вечера, а у нас позже, потому что немецкая территория.

Т. – Когда пришла советская армия, у Вас были неприятности в связи с тем, что Вы работали на немецкую фирму?

В. – Мой будущий муж был в партизанах. Он был врачом. А я давала ему немецкие документы.

Т. – Вы занимались подпольной работой!

В. – Если всё вспоминать, такие были сцены, можно кино снимать…

Л. – Как Вы познакомились с мужем?

В. – Я сидела у моей подруги. Она была тоже архитектором, очень красивая, чудная девушка. Ее родители были из Киева. И мы дружили. В 41-м году это было. И пришла другая наша знакомая. Когда моя подруга погибла, та дала мой адрес ее знакомому, который за ней ухаживал. И как-то этот человек приходит к нам, открыла дверь наша хозяйка, испугалась – какой-то тип, заросший, ужасный. Оказалось, он прямо от партизан.

Т. – И когда освободили Варшаву…

В. – Еще три года надо было дожить!

Т. – А мама работала после гетто?

В. – Конечно. Мама набивала папиросы. Мой будущий муж покупал табак, привозил ей, она набивала папиросы, и он их продавал.

Л. – Ваши хозяева так и не догадались, кто у них работал?

В. – Нет. Узнали после войны.

Потом они уехали из Варшавы в Лодзь.

Главное, что принес коммунизм, это идея, что люди все равны. Что в Африке, что повсюду. Только теперь я понимаю, что не все равны. Возможности у всех разные.

Л. – Стартовые возможности должны быть равные, то есть образование, медицина должны быть одинаково доступны для всех.

Т. – Это социальная защита государства, и она должна быть сильной. Но у нас она была больше на бумаге, а сейчас ее вообще нет. В нашей стране всегда перегибают палку, то в одну сторону, то в другую. Середины у нас не бывает. Но вернемся в послевоенную Польшу.

В. – Мы приехали сюда в 1968 году. Я страшно хотела уехать, но мой муж, старый коммунист, не очень хотел. Личных неприятностей никто из нас не имел, ни муж, ни дети. Но в 1968 году Гомулка в своем выступлении заявил, что те евреи, которые спаслись, выжили только потому, что им поляки помогали. Он сам лично пользовался теми документами, которые я печатала на немецкой машинке, ставила на них печати, нормальные документы немецкой армии на поездки!

Т. – Вы рисковали…

В. – Понятно, рисковала. Не один десяток документов я делала, а он говорит, что мы выжили, потому что поляки евреям помогали. Мне никто не помогал, а я ему помогла. Я готова была его разорвать! Я считаю, что евреи потому остаются евреями, что существует антисемитизм.

Т. – Илья Эренбург тоже так считал, он сказал: «Я еврей до тех пор, пока жив хоть один антисемит».

В. – Тут говорят, что религия держит, нет, не религия, а антисемитизм.

Т. – Ваша семья изначально мультикультурная – русская, польская, немецкая среда, язык…

В. – У меня самая близкая подруга в Польше, нееврейка, мы с ней сидели за одной партой.

Т. – Вера, можете определить, какое самое значимое событие этого периода?

В. – Не могу сказать. Вспоминаю то одно, то другое… Если я после стольких лет, которые прошли с тех пор, могу так живо всё вспоминать… Когда мы разговариваем с моими подругами, обязательно разговор переходит на оккупацию.

Т. – Было чувство освобождения, что всё кончилось?

В. – Тогда мы были с мамой. Когда пришли в Варшаву советские военные, в одной машине оказались военные из Ленинграда. Они узнали, что мама из Ленинграда, была такая радость, и мама радовалась.

Л. – Вы здесь с 1968 года и именно в Хайфе?

В. – Да, в Хайфе. Мужу здесь дали работу. Ему здесь очень нравилось.

Л. – И дети Ваши тоже в Израиле?

В. – Да, мои две дочери здесь.

На этом прошлое в нашей беседе отступает, и дальше мы говорим уже о жизни в Израиле, о простых человеческих делах и заботах, о здоровье, о детях, о прекрасных розах в вазе на столе. По московской привычке мы пьем чай. Вера рассказывает анекдот, и мы смеемся. Юмор всегда помогает душе справиться с болью и страданием, и с воспоминаниями тоже.

[На первую страницу (Home page)]
[В раздел «Израиль»]
Дата обновления информации (Modify date): 17.02.15 21:39