Впечатления

Роберт Баблоян

Карандаш в моей жизни, или Исповедь не художника

Говорят, что я сызмальства был шаловливым ребёнком: одну игрушку не держал в руках больше одной минуты. Грыз, разбирал, раздирал в клочья, ломал и, в конечном счёте, выбрасывал в окно.

И так — до шести лет.

В 1941 году началась Война. Дала она о себе знать и в Ереване. Пришла она и в наш дом: папа пошёл на фронт, мама поменяла профессию фармацевта на инспектора, как тогда говорили, в военном комиссариате. Это была ужасная работа: рассылать повестки с мобилизацией на фронт.

Однажды, сидя за маминым рабочим столом, я увидел перед собой красивую палочку в прозрачном гранёном стакане. Одна её половина была красной, другая — синей, а по краям — острой, как шило. Я, естественно, взял эту палочку и, естественно, попытался её разобрать. Не получилось. Тогда я взял первый, попавшийся под руку, лист бумаги с каким-то отпечатанным текстом и начал проводить по ней этой палочкой — то одним, то другим её концом. Бумага покрылась красными и синими линиями — тонкими, как нитки, короткими, как спички.

Так состоялось моё первое знакомство с карандашом.

И я его полюбил. На всю жизнь. Карандаш для меня стал ещё одним средством общения с миром. Это сейчас... но тогда... Но тогда, когда в комнату вошла мама и посмотрела на свой стол... чуть не потеряла сознание. Бумага, которую я разукрасил, была очень важным документом. На нём красным цветом были подчёркнуты фамилии людей, которые уже были отправлены на фронт, синим — кому это ещё предстояло. Некоторые фамилии были зачёркнуты крестиком, это означало, что они более не вернутся домой.

Последствия от этого грустного случая оказались полезными — и не только для меня, но и для мамы. Как только к нам в дом — гости, карандаш — мне в руки.

Я полюбил рисование. И поступил в ИЗО-студию при Московском Доме кино. Помню фамилию педагога — Нюренберг Амшей Маркович. С ним дружили многие писатели и поэты 20—30-х годов. Бабель, Волошин, Маяковский, у него в Одессе учились Кукрыниксы; это о нём написал Эдуард Багрицкий:

На четвёртом году обучения в ИЗО-студии маэстро как-то сказал мне:

— Ты хороший мальчик, но способности к рисованию у тебя средние.

В этот же день я разорвал и сжёг все свои рисунки. Остались только те, что я дарил маме по разным праздникам. В их числе самый большой по формату рисунок — иллюстрация к поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Мечта стать вторым Леонардо да Винчи у меня сменилась желанием общаться и дружить с теми, кто ещё свою веру стать таковым не потерял. Профессия журналиста и литератора этому немало благоприятствовала. Я стал собирать книги по искусству, часто посещал мастерские художников, понемногу начал писать о них. Некоторые из них стали дарить мне свои работы и рисунки. Так стала собираться моя будущая коллекция.

Общаясь со многими художниками — моими сверстниками, я всячески старался заполучить от них любую их работу — порою даже забракованный эскиз к уже созданной картине. На сегодняшний день я имею произведения почти всех армянских художников послевоенного периода. Судьба свела и с такими великими мастерами, как Мартирос Сарьян, Ерванд Кочар, Иосиф Караллов, Минас Аветисян, Давид Бабаян, Мартын Петросян, Дмитрий Налбандян, с не менее великими грузинами Ираклием Тоидзе и Ладо Гудиашвили, со всемирно известным датчанином Херлуфом Бидструпом, американецем Билем Гофманом и многими другими.

Вторым моим учителем неожиданно стал известный скульптор Николай Багратович Никогосян. Как-то к нему в мастерскую на Красной Пресне пришёл молодой человек, разложил на полу какие-то рисунки и молитвенно просил Никогосяна помочь ему устроиться на работу — «Хоть в кинотеатр, хоть в какой-нибудь клуб...»

— Кто этот парень? — спросил я у скульптора на армянском языке.

— Он окончил Академию художеств, — ответил скульптор.

— Академию? — возмутился я. — Ну и ну! Да он... Да я же... да я не хуже его рисую...

Маэстро дал нам по листу ватмана и по огрызку угля и, как всегда, жёстко скомандовал.

— Рисуйте друг друга!

На меня неожиданно нахлынуло такое вдохновение, я так спешил закончить портрет, словно боялся, что вот-вот у меня отберут бумагу или уголь, или вообще отсюда выгонят...

Я закончил портрет через 20 минут.

Академист — через академический час.

— Ну а теперь обменяйтесь рисунками и идите по домам... Вы отняли у меня два часа времени... — Затем по-армянски добавил: — У тебя много ошибок по пропорции, но твой рисунок получился интересным... Я не ожидал... Можешь рисовать дальше.

И через 17 лет паузы я снова начал рисовать. Для себя, для домашних, для друзей. Как правило, карандашом, как правило, те места и тех людей, с которыми общался. Чаще всего это были артисты, писатели и художники. Но под руку могли попасть и мороженщицы, и концертмейстеры, и гроссмейстеры, и даже члены Политбюро.

Однажды в доме у ереванского художника А.Григоряна я обратил внимание на одну стену, целиком «забитую» портретами хозяина дома, выполненными как самим художником, так и его коллегами.

Вот тогда-то и появилось у меня желание «зарабатывать» свои портреты. И я даже нашёл ловкий приём: при профессионале-художнике брал в руки карандаш и ненароком «набрасывал» его профиль или фас.

Профессионал небрежно смотрел на свой облик, разжигался, вдохновлялся, отбирал у меня карандаш и...

И вот на сегодня у меня — около ста моих портретов, выполненных... иногда даже не художниками. Даже моими родными: сыном, дочерью, женой... У меня в коллекции есть один мой портрет, сделанный 55-летней женщиной, которая впервые в жизни взяла в руки карандаш, чтобы нарисовать человека.

Автор этого рисунка — моя тёща, Нина Ильинична.

Есть у меня и портреты, нарисованные по памяти. Один мой портрет по памяти нарисовал московский художник-гротескист Армен Чалтыкян. Другой портрет сделал я по памяти, пытаясь передать образ моего стародавнего друга и талантливого режиссёра Сергея Мелконяна.

По-разному можно оценить все эти работы. Одни люди рисовали меня как хотели, другие — как могли, третьи — как получится.

Но все эти работы я люблю, потому и берегу.

Многие рисунки связывают меня не только и не столько с именем его автора, сколько с годом и городом, когда и где родился данный рисунок, с тем или иным событием или случаем, который уже стал или станет хребтом для будущего моего литературного произведения.

Через эти портреты я как бы вижу страны и города, где они делались: Ереван, Тбилиси, Рига, Ашхабад, Ленинград, Белград, Милан, Флоренция, а в Японии меня рисовал... даже робот и подписывался «Panasonic». <...>

...Приведу цитату из одного письма Ван Гога своему другу: «Я хочу сделать портрет моего друга художника, которому грезятся чудные сны. Я хотел бы вложить в этот портрет всю мою любовь к нему и совершенно произвольно выбираю...» От себя добавлю — позу или ракурс моей модели, то приближаясь к натуре, то уйдя в гротеск, в дружеский шарж.

Признаюсь искренне, что сам я далеко не всегда различаю, где мне это удалось лучше, где — хуже. Отдаюсь на ваш суд, дорогие друзья и... ещё не друзья!

Незадолго до своей кончины мама передала моей сестре Дустрик небольшую папку с карандашной надписью — «Для Робика». В ней были собраны мои письма к ней из Москвы и из армии, чудом оставшиеся у неё мои ученические рисунки, в том числе иллюстрация к поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» и...

И мой самый-самый ранний портрет в матроске, нарисованный одним из призывников-воинов, фамилия которого была подчеркнута красным карандашом на том самом секретном документе и перечёркнута... крестиком.

Его, видимо, последняя работа в жизни стала первой в моей коллекции портретов.

[На первую страницу]
Дата обновления информации: 22.08.05 16:48