Пульс
памяти
(О жизни и творчестве
Паруйра Севака)
Наша дружба длилась 12 лет. Неужто со смерти его прошло и того больше времени?! Будь я тогда благоразумнее, сегодня могла бы представить читателю целую сокровищницу бесед с Паруйром Севаком, но как человек суеверный думала: «Если начну, с ним что-нибудь случится». Так ни одной записи и не сделала, даже после того, как получила на то его согласие. И лишь теперь, когда многое утеряно безвозвратно, сознаю всю величину своей вины. Но по-прежнему продолжает биться пульс памяти, и эхо этого биения с годами становится все учащеннее.
***
Редакция журнала «Советакан арвест» («Советское искусство») размещалась тогда в одной из просторных аудиторий художественно-театрального института. Кого только ни перевидала наша редакция: здесь бывали Аветик Исаакян, Дереник Демирчян, Ваграм Папазян... Однако же и наши избалованные знаменитостями сотрудники повскакивали со своих мест, когда в дверях появился молодой человек весьма впечатляющей наружности: с мундштуком в зубах, в сером длиннополом, по моде того времени, ладно сшитом пальто. Он был стремителен, подтянут и статен. Гость сел на диван, и тотчас же все обступили его. Я одна осталась за своим столом.
Незнакомец явно был чем-то очень возбужден и одновременно слегка ошарашен. К нам он зашел прямо из ЦК КП Армении, куда его пригласил первый секретарь Сурен Товмасян, чтобы выразить свое восхищение («гениально, Чаренц наших дней») и заодно пожурить «за то, что всю ночь не сомкнул глаз из-за «Неумолкаемой колокольни» («Здорово ты написал!»). Велел также беречь себя, а в случае чего, обращаться прямо к нему. И тут же, немедля, одним росчерком пера подписал разрешение на трехкомнатную квартиру.
Вдруг я обнаружила, что ничего не слышу. Вижу поверх голов его лицо, улыбку, вижу, как он жестикулирует, а голос будто отключили. Передо мной был сам автор «Колокольни»...
Но что это? Он подает мне руку:
– Рад познакомиться...
Неожиданно для всех он подошел ко мне, представился.
***
Прошло несколько недель. По вечерам я вновь и вновь перечитывала «Колокольню», которую хранила у себя под подушкой, как хранили когда-то в народе «Книгу скорбных песнопений» Нарекаци1 и всякий раз, перечитывая, восхищалась новым открытиям. Я завидовала сама себе за то, что лично знаю автора. Боясь кому-либо доверить собственную книгу, я превратила нашу квартиру в настоящую читальню: собирались друзья моего мужа, математики, и я вслух, главу за главой, читала, пересказывала, объясняла прочитанное. Не могу без улыбки вспоминать, как стала оценивать людей по их отношению к «Колокольне». А поскольку книга вышла небольшим тиражом, то и читали ее немногие, к тому же автор прожил несколько лет в Москве и оказался как бы в безвестности. Лишь теперь я нахожу какое-то оправдание тому, что первое издание «Колокольни» оказалось неизвестным широкому читателю. Тогда же каждый, кто не слыхал о книге или воспринял ее равнодушно, казался мне личным врагом.
1 Нарекаци (951 – 1003) – поэт. Самое известное произведение «Книга скорбных песнопений», написанное им в конце жизни.
* * *
Четверть века минуло с того дня, как я встретила Паруйра Севака. Эта встреча могла бы затеряться среди повседневной суеты или стать очередным эпизодом в цепи обычных женских заблуждений. Паруйр Севак не мог не оставить глубочайшего следа на всем моем духовном, эмоциональном складе, на моем мировосприятии вообще. С мудростью психолога он упорядочил русло моих ощущений, став незамутненным образцом человеческой верности, чистоты и патриотизма. И вместе с тем он был для меня настолько велик и недосягаем, что до самых последних дней нашей дружбы я обращалась к нему только на «Вы».
* * *
Паруйр часто захаживал в редакцию. Здесь были опубликованы его стихи, посвященные Комитасу, статья «Обобщая портрет» (тоже о Комитасе), рецензия на спектакль «Мoe сердце в горах»2 и статья, написанная по поводу 1600-летия основоположника армянской письменности Месропа Маштоца.
2 «Мoe сердце в горах» – пьеса Уильяма Сарояна.
Как-то он зашел за рукописью статьи о Маштоце. Обнаружил, что недостает последней страницы. Наши порылись в ящиках, поспрашивали, не затерялась ли в чьих-либо бумагах, понервничали, повозмущались. Я сидела красная, как рак, не зная, как выкрутиться из «щекотливой ситуации». Наконец, с трудом изобразила на лице улыбку, подошла к нему и едва слышно вымолвила, что случайно оставила cтраницу дома и что завтра же верну ее. Он удивился. Внимательно посмотрел на меня и принялся успокаивать, мол, ничего страшного, можете не возвращать и, если мне не изменяет память, даже попросил прощения.
В другой раз мы с ним столкнулись лицом к лицу на нашей троллейбусной остановке. Оказалось, живем поблизости. Севак шутливо пожурил меня за то, что соседи, а не общаемся. Мило улыбнувшись друг другу, мы распрощались. Видимо, и на сей раз мне не удалось скрыть смущение, потому что на следующий же день он, обеспокоенный, явился в редакцию и сказал, что нам надо поговорить. И мы вышли. Как шли, куда, – не помню. Наконец, сели где-то, стали беседовать. Но какая же это беседа, когда говорит только один, а второго не существует, онемел человек – и все тут. Говорил лишь он, говорил по-отечески заботливо, говорил участливо – как старший брат...
И вот однажды с жадностью, наверное, понятной каждому, я приняла приглашение Севака зайти в гости.
Сотрудники журнала «Советакан арвест». В центре – Грация Багдасарян
* * *
В 4 часа... (Да-да, запомнила даже час. Хотя, честно говоря, завидую тем мемуаристам, которые спустя много лет, не имея на руках никаких пометок и записей, могут воспроизводить целые страницы монологов и бесед знаменитых людей). Итак, в 4 часа раздался телефонный звонок. Договорились встретиться через тридцать минут возле его дома.
Но какие там тридцать минут! Я мигом выскочила на улицу. Троллейбус проезжал мимо его дома, остановка находилась чуть поодаль. Из окна увидела, что он уже ждет. В руке у Севака был... хлеб. Обыкновенный матнакаш, который мы все едим ежедневно. Нет, не могла я вообразить себе Паруйра Севака простым смертным, да еще и с хлебом в руках (правда, когда позже я как-то упомянула про этот самый матнакаш, он, залившись смехом, признался, что и впрямь то был один из немногих случаев, когда ему пришлось соприкоснуться с бытом).
Дверь была приоткрыта. Мы прошли через темный коридор. Слева находилась пустая комната3, где стояла одна-единственная широкая тахта, застеленная полосатым красно-желтым карпетом.
3 В эту трехкомнатную квартиру Севак с семьей только въехал..
– Пока тут наша спальня и мой кабинет. Пишу на тахте, – сказал он и, одним махом очутившись на тахте, сел, по-восточному поджав под себя ноги, улыбнулся.
Потом повел показывать свой будущий кабинет, до отказа забитый книгами. Стопки книг лежали и на окне, загораживая свет, и комната средь бела дня казалась сумрачной. В третьей комнате, гостиной, сидел Жирайр Аветисян, работавший в издательстве «Айпетрат».
Стою я, растерянная, посреди гостиной, и тут в комнату входит его жена.
– А вот и моя Нельчо.
Светловолосая, белокожая, с румянцем на щеках, простая и естественная она сразу расположила к себе. Со двора вбежал запыхавшийся мальчуган, похожий на херувима. Увидев незнакомых людей, он хотел было повернуть назад, но отец крепко прижал его к себе, расцеловал в обе щеки, хвалясь, как всякий любящий отец, красотой сына.
Мы сидели за складным туристическим столиком на таких же складных стульях. То ли от смущения, то ли потому, что сидеть на походном стуле было неудобно, несколько раз я едва не очутилась на полу. Наконец, принялись за жаркое. Вдруг я обнаружила, что салфетками служат машинописные листы, выправленные рукой Паруйра. Неужто эта грузиночка не сознает, кто ее муж?
Спустя месяцы, когда я рассказала Паруйру и Нелли об этом впечатлении от своего первого визита, мы все трое только посмеялись от души. Рукописи Паруйр сам отдавал либо Нелли на салфетки, либо Армену, который с больший рвением рисовал закорючки на их оборотной стороне.
– Надо быть собраннее перед гостями, – неожиданно посерьезнев, сказал Паруйр. – Ведь человек мог и не прийти больше к нам.
Пишу сейчас, казалось бы, вся сосредоточившись на том случае, а память подсказывает два других эпизода.
В 1975 году я принялась за поиски дома, в котором Паруйр жил со своей первой женой, Майей. Как-то раз Майя сказала, что жили они в маленьком старом дворике на улице Спандаряна.
Невзрачная арка привлекла мое внимание. Во двор вел длинный с щербатыми провалившимися плитками вход, похожий на темный коридор. Арка, осевшая под грузом времени, заставляла пригнуться всякого, кто ступал под нее. Сразу же вслед за темным коридором открывалась уютная светлость дворика – в зеленом, красном, желтом осеннем свечении. Затененные плющом веранды, оцепившие приземистые домики, деревья, словно чьей-то рукой расставленные на сцене. Полнейший покой. Тот ли это двор? Стучу в светло-зеленую дверь. Ни единого звука в ответ. Стучу настойчивее. Дверь распахивается. Женщина средних лет гдядит на меня. Лицо доброе, улыбчивое.
– В вашем дворе жили Майя и Паруйр? – безо всякого вступления спрашиваю ее.
Женщина разом светлеет лицом, произносит невнятные звуки, сквозь равные промежутки специально выделяя: «Мэ.., Пэ...» Немая? Да, как эта старая история, этот дом, этот двор и деревья. Продолжая улыбаться, она указывает на соседнюю дверь, оконце. Словно тысячу раз бывала я здесь, всходила по трем этим деревянным ступенькам. Женщина жестом приглашает в дом. Так хочется подойти, потрогать дверь, коснуться окна, постоять во дворе, может быть, удастся распознать уголок, в котором, по рассказам Майи, Паруйр колол дрова, чтобы растопить печурку в их маленькой комнате. Хочется посидеть на крылечке...
Удивительным притяжением обладают места, связанные с людьми, которых свято чтишь. Здесь каждый куст, каждый камень таит в себе загадку, притягивает и пленяет.
В январе 1983 года мы с Майей решили заглянуть в дом, где Паруйр снимал комнату, живя в Москве. Возможно, там по-прежнему живут хозяйка квартиры Вера Михайловна и ее сын Олег... Майя и с закрытыми глазами нашла бы Краснопролетарскую улицу, хотя с той поры минуло немало лет. Но дома под номером 25 по Краснопролетарской не было, как не было и соседних с ним домов. Кругом расстилалась просторная заснеженная площадка, в глубине которой возвышался лес однообразных построек. У продавщицы бакалейного магазина мы узнали, что дом снесли лет шесть назад. Откуда было знать строителям, что в узенькой комнатушке трехэтажного дома писалась столь дорогая нашему народу «Неумолкаемая колокольня».
* * *
– ... Ведь человек мог и не прийти к нам больше, – сказал Паруйр в тот памятный вечер, после которого я стала завсегдатаем 21-й квартиры на Касьяна, 3. Обычно приходила сюда после работы. Паруйр, имевший привычку трудиться по ночам, к тому времени только просыпался. Сидя на постели, поджав по-восточному ноги под себя, он, покашливая, покряхтывая говорил: «Сегодня ночью на меня опять стих напал, погляди-ка!» Иногда сам читал вслух для нас с Нелли, которая еще не совсем свободно владела армянским. Меня всегда поражала его манера читать собственные стихи: размеренно, с достоинством, без патетики, просто и естественно, проявляя их внутреннюю суть. Поистине, поэзия – это искусство, в котором сплавились слово и звук. К счастью, сохранились записи стихов в чтении самого Паруйра и, наверное, настанет время, когда и они найдут своих исследователей. Ведь исполнение каждым поэтом собственных стихов проливает новый свет на уже известные стихи. К тому же голос – это еще и вечноживое дыхание...
Лишь однажды довелось мне видеть его в поэтической лихорадке. Он вошел в дом растерянный с затуманившимися глазами. Не снимая пальто, прошел прямо в свою комнату. А через полчаса я увидела на бумаге восьмистишие с драматическим, тревожным рефреном: «Спросят – молчи, скажу – молчи», ставшие впоследствии известным «Игрушечным мастером».
Я зачитывалась не только набело переписанными в гроссбух4 стихами, но и вчитывались в черновики, сличая многочисленные поправки (порой спокойные, порой раздраженные), сличала ряды зарифмованных слов, варианты одной и той же строки и каждый раз наслаждалась новой терпеливой готовностью, с которой он отвечал на мои вопросы. Когда гроссбух был целиком заполнен, я собственноручно, презрев приличия (ну и фанатичная поклонница), пронумеровала все страницы до единой и в довершение составила оглавление.
4 Гроссбух – здесь – записная книжка, в которой содержится множество важной для ее владельца информации.
* * *
Среди моих бумаг сохранились две очень дорогие, относящиеся к 1968 году. В тот год «Советакан арвест» проводил дискуссию «О путях развития армянского танцевального искусства», в которой участвовали мастера танца, а также писатели, художники, композиторы. Так вот, у меня сохранились две странички, на которых рукой Паруйра Севака разноцветными чернилами сделаны предварительные пометки к предстоящему выступлению – своеобразный набросок, по которому можно проследить логику развития его мысли.
В центре одной из этих страниц черными чернилами выведено «наше меню», от этих слов отходят три стрелки: вверх – «духовная пища», влево – «национальная», вниз – «суп». Эти сокращения в беседе становились убедительной речью, обобщающей явления.
«Есть столовые вообще и столовые, где готовят только национальные блюда, – говорил Севак. – Ансамбли народного танца в этом смысле потчуют «национальной пищей», вернее, должны быть таковыми. Мы идем туда за тем, чтобы отведать «танапура»5 или «эчмиадзинского бозбаша»6, или какого-либо другого чисто национального блюда, а нам вместо этого преподносят чуть приперченный «суп» либо «сациви». И вот находятся такие повара, которые желают подавать в национальных столовых преимущественно современные («программные» танцы) либо европейские блюда (классику). Мне кажется, плачевное состояние, в котором находится сегодня наше танцевальное искусство, вызвано именно таким подходом, то есть незнанием собственного назначенья и нужд».
5
Танапур – суп из пахты.
6 Бозбаш – блюдо из овощей и мяса.
Предвидя возможные возражения вроде того, что «мир давно перешел на классику», он делает пометку «венгры», о чем на следующий день во время дискуссии скажет следующее: «Венгры, живущие в самом центре Европы и имеющие гораздо больше прав на «классику», сегодня днем с огнем разыскивают старину, отыскивают крупицы своего танцевального искусства, даже в танцах народов Дагестана – у аварцев. Мы же пытаемся отказаться от того, что имеем, ради чужой и всеобщей «классики».
На другом листке пометка красными чернилами: «Владеть грабаром (древнеармянским языком)», рядом – синими чернилами, с тремя восклицательными знаками: «Да!!!» Так он развивал другую свою мысль о том, что народный танец есть не что иное, как «грабар». И коль скоро в нашем институте языкознания существует сектор древнеармянского языка, сотрудники которого обязаны владеть грабаром (а в идеале – говорить на нем), то и наше танцевальное искусство должно иметь свой сектор «владеющий грабаром», – ансамбль народного танца.
Примечательно и его неприятие танцевальных инсценировок. В конце листочка проводится параллель между двумя терминами: «программная музыка» и «танцевальная инсценировка». Севак чутко уловил чуждое и пагубное влияние, перекочевавшее из одной сферы искусства в другую. Интересно проследить, как развивал он эту мысль в ходе дискуссии: «Существуют программная музыка и... программный танец. Что-то нелепое есть в словах «танцевальная инсценировка», ведь танец прежде всего танцуют, какая же тут инсценировка? Именно подобные «инсценировки» плодят танцы «рыбаков», «рабочих», «водителей» и т.д. (можно перечислять их до бесконечности). Смотришь такой танец и недоумеваешь: то ли это танец, то ли балет, то ли художественная гимнастика, а то и вовсе цирковой номер... Никто не возражает против новых танцев, но наши ансамбли должны исполнять и совершествовать армянские народные танцы, а не придумывать «новые танцы».
Так же ревностно призывал Севак оберегать национальные истоки в современной армянской музыке. Услышав в исполнении Гоар Гаспарян7 «Айрени» Тиграна Мансуряна8, он был покорен их чисто армянским беспримерным духом: «Передай мою настоятельную просьбу этому юноше: пусть бережет себя. Я верю, Мансурян явился, чтобы продолжить Комитаса».
7 Гоар
Гаспарян – певица, народная артистка СССР.
8 Тигран Мансурян – композитор, лауреат
Госпремии Арм.ССР.
***
Звоню в дверь Севака. Вижу, спускается по лестнице Мкртыч Корюн9. Они с Севаком соседи. Подозрительно так поздоровался, пошел дальше, но не утерпел, спросил: «Никак секретаршей Севаку будешь?» Но, заметив, что я не на шутку обиделась, поправился: «Что тут такого? Я ведь не в плохом смысле, у Максима Горького вон какие секретари были!..»
9 Мкртыч Корюн – баснописец.
Дверь открылась, и я увильнула от ответа. Открыл Паруйр. Я тут же пожаловалась на Корюна. Он от души рассмеялся. Сказал, что пользуется репутацией «коварного мужчины», оттого и такое любопытство. Однако идея секретаря ему понравилась. Он и сам, оказывается, так считает и собирается доверить мне все свои произведения, рукописи, переписку, не то все на виду, валяется где попало. «Только, – шутливо добавил он, – придется тебе поступать в аспирантуру, мне подобает лишь секретарь со степенью».
Секретарем я была, конечно, никудышным, наверное, не доросла еще. Вот, к примеру, с большим опозданием догадалась, что следовало бы сохранить его правку «нового Завета», переведенного с грабара. Правил он тщательно, убедительно доказывал упущения переводчиков. К счастью, часть его пометок уцелело. А где остальные страницы рукописи или хотя бы машинописный вариант? К тому же, многие правки не удалось внести в гранки из-за сжатых типографских сроков. А ведь он с такой ответственностью, с такой добросовестностью взялся за дело, так хотел донести до читателя добротный, лишенный изъянов перевод.
И почему только он откладывал приведение в порядок своего архива до переезда в новый дом? Можно было бы разобрать хоть переписку. Я же читала лишь разрозненные письма, в которых преподавались истинные уроки поэтического мастерства и восприятия поэтического искусства, читала, поражаясь той искренности, с которой Севак отвечал даже малознакомым людям. Разбирая и анализируя в этих письмах свои произведения, он даже к собственному творчеству предъявлял самые высокие поэтические требования. Не представляю, чтобы кто-либо еще так трезво судил о собственном творчестве.
Спустя годы на одной из годовщин смерти Паруйра я попросила свою подругу Анелку спросить у матери поэта, кем я доводилась ему. На что старушка, не колеблясь, отвечала: «Секретарь моего Паруйра». Неужто слышала от самого Севака?
Если Севаку требовалось перепечатать что-либо, печатала я. У себя дома на его машинке. Утром, перед работой, заходила на пару минут к ним. Паруйр в это время спал в темной как пещера комнате. Нелли тихонько, бесшумно открывала дверь. Мы с ней на цыпочках проходили на кухню, пили кофе, и я, отдав отпечатанные листы, уходила. Вскоре после нашего знакомства Нелли, человеческими достоинствами которой трудно было не восхищаться, стала для меня столь же дорога и близка, как и Севак.
Между нами существовало неписанное правило: ежедневно «впрягать» меня в работу. Если вдруг не оказывалось поручения, я чувствовала себя какой-то обделенной. Порой, казалось, он просто придумывает для меня дело. Однажды Севак дал мне книгу, в которую вошли воспоминания очевидца геноцида, и поручил выписать в общую тетрадь все документальные свидельства и описания. Не уверена, перелистал ли он хотя бы раз ту тетрадь, знаю только, что перечитал много литературы, поскольку намеревался написать роман или поэму о резне. Вскоре и впрямь была написана «Трехголосая обедня».
Не помню случая, чтобы я затеяла что-либо, связанное с Паруйром, и мне не удалось бы осуществить. Однако моя преданность была очень незаметной и будничной, не претендующей на ответное внимание.
Как-то Нелли посетовала, что никак не удается устроить Армена в детский сад, и она по-прежнему не может выкраивать днем время, чтобы помогать Паруйру. Сам Паруйр заходил к заведующей детсадом, но напрасно.
Как раз за пару дней до этого разговора в тот же самый детский сад по протекции приняли мою дочку. Я решила зайти к заведуюшей.
– Вы знаете Паруйра Севака?
– Не слыхала?
– Неужели не читали «Неумолкаемую колокольню»?
– Не-ет.
Рассказала ей и про поэму, и про автора. Напоследок не преминула упрекнуть:
– По одному звонку дочку мою приняли в детский сад, а Паруйру Севаку дали от ворот поворот, чтобы на завтра по очередному звонку принять другого ребенка...
Заведующая скривила губы:
– Пусть завтра приводят ребенка. А книгу эту вы мне не одолжите на денек?
Армена в детский сад приняли. «Колокольня» была прочитана. Заведующая не упускала случая, чтобы не порасспросить о «самом драгоценном из своих родителей».
***
Наверное, не многие знают, что есть большая доля труда Паруйра Севака в том, что сегодня мы можем прийти в концертный зал и услышать армянскую духовную музыку.
Шагену Хачатряну (в то время директору музея Мартироса Сарьяна) прислали из Ванкувера пластинку с «Обедней» Макара Екмаляна10. Паруйр очень хотел послушать ее. Слушал молча, не проронив ни звука. Наверное, никогда не были столь черны глаза Паруйра. Точно так же мигом отключался он, когда на наших редакционных посиделках наша машинистка Аршалуйс и Карпис Суренян11 запевали «Сурб-сурб» и «Тер вогормья»12. Аршалуйс вспоминает, как однажды Паруйр, живший тогда в Москве и очень тосковавший по Армении, продержал ее у входа «Сокольники» до тех пор, пока она на прощание не спела прямо на улице «Тер вогормья».
10
Макар Екмалян (1856–1905) – композитор.
11 Карпис Суренян – прозаик, переводчик.
Севак пользовался каждым случаем, будь то выступление в прессе или перед аудиторией, в частной беседе, чтобы приветствовать возвращение армянской духовной музыки: «По какой такой логике отнимают у народа то, что создано самим же народом? Ведь одна из величайших заслуг Комитаса в том, что он доказал народную первооснову армянской духовной музыки». Даже рецензию на книгу воспоминаний о Комитасе он использовал как повод, чтобы затронуть в ней этот наболевший вопрос.
К столетию Комитаса журнал «Гарун» опубликовал мое интервью с Паруйром, где он вновь обращался к этой проблеме: «С неимоверным трудом удалось провести мою «еретическую» мысль о том, что несправедливо, нелогично, нелепо, когда в одном и том же городе, с одной и той же сцены каждый день звучит «Аве Мария» и никогда – «Сурб Аствацин»12, звучат сотни хоралов и нет ни одного шаракана, поют реквиемы, но только не нашу обедню».
12 «Сурб-сурб», «Тер вогормья», «Сурб Аствацин» – духовные песни.
Кстати, в этой беседе Севак еще раз выдвинул свою знаменитую идею о параллели между Комитасом и Маштоцем: «То, что оба они сделали, не было просто делом, чтобы назвать его большим или малым. Оба они совершили открытие, а открытие не бывает малым». Он еще раз подчеркнул, что «Комитас не обрел еще всенародного понимания» и образ Комитаса не нашел еще своего художественного воплощения.
Еще одно отступление.
Севак, боготворивший Комитаса, мечтал иметь копию его посмертной маски. Ему казалось, что для меня, знакомой со многими скульпторами, не составит особого труда осуществить его мечту. И пока я вела безуспешные поиски и переговоры, он, по натуре человек нетерпеливый и беспокойный, каждый день осведомлялся, как продвигаются дела. Наконец, мне удалось уговорить тогда еще совсем молодого скульптора Левона Токмаджяна, и вскоре посмертная маска Комитаса, спрятанная под органическим стеклом, заняла место на книжной полке Паруйра.
Мало-помалу духовная музыка обрела законные права и зазвучала по радио, телевидению, со сцены. Комитасовская «Обедня»была исполнена в Колонном зале Дома Союзов в Москве. На многие сцены мира принесла армянскую духовную музыку Лусине Закарян13.
13 Лусине Закарян – певица, исполнительница псалмов.
Словно подытоживая результаты общей победы, Паруйр Севак в своем выступлении на очередном Съезде армянских писателей не забыл поблагодарить руководителей республики за то, что они предоставили возможность «зазвучать нашей прекрасной духовной музыке в концертных залах».
***
День рождения Паруйра я ждала с таким же нетерпением, с каким ждут Новый год дети. Он был связан для меня с неким священным ритуалом.
Паруйр обмолвился о том, что все, связанное со Светом, доставляет ему радость. И всякий раз 26 января я искала для него «свет». Но эти мои поиски почему-то всегда сопровождались странными происшествиями и, как правило, либо не достигали цели, либо проваливались.
К одному из дней рождения я заказала студентам-керамистам из художественно-театрального института торшер: к массивному темно-зеленому кувшину в виде подставки крепился маленький столик. Заказ был выполнен точно в срок, однако торшер простоял недолго: полиэтиленовый абажур сгорел, а кувшин разбился. В другой раз, 26 января, на письменном столе Севака красовался алый немецкий светильник, подаренный мной. Однако, оказалось, что надо сменить в нем напряжение. На следующий день я занесла светильник к электрику Амо, и больше его не видела, мастер сказал, что светильник исчез из мастерской.
В ювелирном магазине на улице Шаумяна я заприметила индийский светильник из слоновой кости тончайшей работы. Купив на рынке желто-красные розы, я помчалась в магазин, светильник стоял на месте. Вдруг какая-то женщина сказала, что у меня раскрыта сумка. Из сумки исчез конверт, в котором были все мои наличные деньги. Я брела по улице в распахнутом пальто, с цветами в руках и со слезами на глазах. Пришла в себя, лишь столкнувшись со своим сокурсником, у которого заняла последнюю десятку и, даже толком его не поблагодарив, сорвалась с места. Час был поздний, следовало успеть в художественный салон и найти там что-либо подходящее, символизирующее свет, но теперь уже по другой цене.
Открыл мне Паруйр. Гостеприимный хозяин восхитился розами, сказал, что поэтам надо дарить только цветы, затем бережно развернул маленький сверток, одобрил свечу с подсвечником, и словно догадываясь о моих злоключениях, поинтересовался, где я добыла такую красоту. Между тем в прихожую вышел один из гостей. Взглянув сначала на подарок, затем на нас, он небрежно бросил:
– В салоне навалом, 8 рэ 30 копеек.
Мне показалось, что он похитил конверт с деньгами.
В моем доме хранится красивая свеча, которую я привезла из Веймара специально для него, Паруйра. Она словно высечена из граната, украшенная нежным орнаментом, вся так и светится каким-то потайным светом.
Я не успела подарить ее.
***
Самой большой его слабостью были книги. Как сейчас помню беспокойный вечер, когда обещали принести тома Айказяновского словаря14. Что если не принесут, отдадут другому? И когда, наконец, заплатив за покупку, не попытавшись даже поторговаться, он закрыл дверь за торговцем книгами, на лицо его снизошло настоящее блаженство. Бережно разложив на столе вожделенные тома, он попросту упивался магией армянского языка.
14 Айказяновский словарь – «Новый словарь древнеармянского языка», изданный в Венеции в 1936–1937 гг.
А как ликовал, получив книги Акопа Ошакана!15 Вообще, Севак с большим почтением относился к его трудам, творчеству. Стоило только похвалить паруйровского «Саят-Нову», как он тотчас же перебивал: «Акопа Ошакана, небось, не читала?»
15 Акоп Ошакан – западноармянский писатель, литературовед.
Однажды Паруйр сказал, что в затруднении, не знает как быть: у него есть подаренный Майей «Этимологический словарь»16 Ачаряна, словарь размножен на гектографе, многие страницы утеряны, поэтому переплести его невозможно. Я обратилась за помощью к дочери Ачаряна Кнарик. У нее оказались копии многих утерянных страниц, остальное я взялась переписать от руки. Нашли хорошую бумагу, обрезали ее по размеру словаря. Переписывая, я сличала с оригиналом, тщательно выводила письмена незнакомых алфавитов.
16 «Этимологический
словарь армянского языка» – составлен
академиком Ачаряном (1876 – 1953), впервые был
издан в 1971 году.
У Севака имелся редчайший экземпляр словаря,
переписанный рукой Ачаряна и размноженный на
гектографе.
Когда, наконец, все тома были мною переписаны, переплетены и водворены в книжный шкаф, Паруйр рассказал их историю Майе и, смеясь, добавил: «И как только все чокнутые находят меня?»
Один из моих друзей, Левон Григорян, подарил мне Библию, изданную в Амстердаме три столетия назад. Кому же еще могла я передарить, как не Паруйру! Он жадно взял Библию в руки, но когда понял, что я собираюсь подарить ее, отодвинул в сторонку: «Я не могу принять такой подарок, неужели тебе непонятно? Это самое первое печатное издание Библии на армянском языке».
Уговорить его было непросто, но, в конце концов, он сдался: книги действительно были самой большой его страстью.
***
Однажды Нелли прочла нам какие-то стихи из «Литературной газеты». Стихи всем понравились. Слово за слово и развернулась маленькая семейная дискуссия о современной русской поэзии. С полок, висевших над письменным столом, Паруйр одну за другой доставал небольшие книжицы. Нелли с восторгом листала страницы, читала стихи, потом они вдвоем обсуждали их, сопоставляли. Я поражалась тому, как глубоко знают они современную русскую литературу. Вот «Вальс на палубе» Евтушенко:
От музыки и от воды
плеск,
звоны.
Танцуют музыка и ночь
друг
с другом.
И тихо крутится корабль –
мы,
звезды,
И кружится весь океан
круг
за кругом.
Туманен вальс, туманна ночь,
путь
дымчат...
Помню ее певучий голос и взлетающую руку: «Раз-два-три, раз-два-три». А вот Паруйр сможет написать такой вальс? Паруйр принимает шутливый вызов Нелли и тоже в шутку обещает: конечно же, напишет, в тысячу раз лучше и посвятит Нелли. Шутка шуткой, но был написан «Осенний вальс» – стихи об осенних годах и осеннем настроении:
Рассеянный дождь и робкий ветер,
Тоска и печаль,
Скверна и дрянь,
Обнявшись, пляшут,
Пляшут и пляшут
На улице нашей,
В доме нашем,
В комнатке тесной.
Пляшет планета
Вальс этот старый и вечно новый,
Кружатся в танце времена года,
Кружится жизнь
В этом, вихре и мысль,
Что за безумие,
Черт побери!..
Странно, что Майя, узнав о том, как родились эти стихи, очень удивилась – она восприняла «Осенний вальс» как подражание Терьяну:
О, грянут дни еще мрачней,
Еще безотрадней, безотраднее стократ,
Покажется вдруг все суетным, тщетным,
О, грянут дни еще мрачней.
Умолкнет скорбь в безутешном сердце,
И пылью осядет скука на нем,
О, грянут дни еще мрачней,
Еще безотрадней, безотрадней стократ.
***
Однажды, в самом начале нашей дружбы, он заявил, что будет посаженным отцом на моей свадьбе. Я улыбнулась. «Неужели замужем, и ребенок, наверное, есть?» – удивился он. – «Трехлетняя Асмик». – «Тем лучше, на ее свадьбе буду посаженым», – не растерялся он. (Кто мог знать, что эту обязанность волею судьбы исполнит спустя двадцать лет Размик Давоян17, которому он очень симпатизировал и которого напутствовал в литературу).
17 Размик Давоян – поэт.
...Севак очень любил детей, но мою Асмик особенно отличал. Моя пичужка могла без устали петь для него «Канче, крунк», «Келе-келе», «Горный цветок»18, алашкертские песни, которым обучил ее мой отец. Пела она чистым, прозрачным голоском. Паруйр слушал ее растроганный, со слезами на глазах.
18 «Канче, крунк», «Келе-келе» – народные песни.
Асмик поступила в музыкальную школу, инструмента у нас не было. В центральном универмаге получили дорогие немецкие пианино, но мы никак не могли накопить денег на покупку. Нелли сказала об этом Паруйру, на следующий же день он принес только что полученный гонорар и сказал, что можем не спешить с возвращением. Примерно в те же дни он объявил: «Мои сыновья пойдут в школу с английским уклоном. И Асмик непременно определи в языковую школу. Без знания иностранных языков сейчас невозможно жить».
Через пару лет он решил всерьез взяться за обучение наших детей русскому языку. Образовался маленький кружок. Вдвоем с Нелли они разработали систему «домашнего» преподавания. Дети собирались в их доме дважды в неделю, и Нелли очень тщательно занималась с ними языком и литературой. Рылись в словарях, писали всевозможные диктанты и сочинения, заучивали стихи. Много внимания уделялось переводу, начали с «Принцессы на горошине». Не щадя своего времени, Паруйр сам проверял качество детских переводов. Да, он очень любил детей и страдал оттого, что дела и вечная занятость мешают, как следует, заняться сыновьями.***
«Саят-Нова», вернее, сугубо литературоведческий раздел работы, писался непривычно быстро, на одном дыхании: к моему приходу он успевал написать несколько страниц, которые я брала домой перепечатать. Необычным оказался и период подготовительной работы, месяцами он не выходил из дому, не виделся ни с кем, был погружен в книги. Стремился представить Саят-Нову19 на фоне мира в целом, в разрезе эпохи. Прочитав что-либо новое о нем, говорил всякий раз: «Нет, Саят-Нова не сравним ни с кем...» И Севак смог блестяще доказать это на 482 страницах монографии, после которой ему присвоили сразу док-торскую степень. Правда, для этого ему пришлось проштудировать множество трудов, в том числе и фундаментальное многотомное исследование немецкого историка Ф. Шлоссера «Всемирная история». Это редкое дореволюционное издание доставил Паруйру по моей просьбе Левон Нерсисян20. Кстати, в былые времена я имела доступ к его уникальной библиотеке, и потому знала, к кому обратиться с подобной просьбой.
19
Саят-Нова (1712 – 1795) – поэт, ашуг.
20 Левон Нерсисян – преподаватель
античной и западно-европейской литературы в
Ереванском государственном университете,
сын знаменитого актера Грачия Нерсисяна.
Немало сил и энергии потратил Севак и на следующее свое исследование – «Саят-Нова и армянское средневековье». Со свойственной ему основательностью он и на сей раз проделал огромную подготовительную работу. Читал и перечитывал поэтов Востока, начиная с VIII века. Сравнивал переводы их стихов на армянский и русский (еще одно техническое поручение мне) и ужасно сердился, что в переводах так много расхождений: «Вот и доверяй переводу». Вообще, он всегда предпочитал иметь дело с подстрочниками, наверное, еще и потому, что самому не везло с переводами его стихов.
Он надеялся, что новая работа не отнимет много времени, поскольку большинство поэтов походили друг на друга, как две капли воды: все они, как правило, воспевали женскую красоту, розы и соловьев. Настоящие индивидуальности обнаруживались при сопоставлении. Севак восторженно рассказывал о том, как Рудаки,чтобы описать прелестный цвет лица женщины писал, что после ее умывания вода окрасилась в розовый цвет. Или, к примеру, Джами, чтобы показать, как долго ждал Меджнун свою Лейли, пишет, что прождал он ее до поры, когда кукушка снесла яйца и высидела птенцов, а те подросли и уже миловались.
Помню, как однажды Севак с виноватой улыбкой признался, что не утерпел и перевел строк двести, разумеется, с русского, и что владей он персидским, непременно занялся бы наряду с научной работой переводами, чтобы восполнить имеющийся у нас пробел в восточной культуре.
До рокового 17 июня я едва успела перепечатать четверть его двухсотстраничного исследования, которое так и осталось незавершенным. Позже в таком виде и передала я рукопись Альберту Аристакесяну21, который собирался включить эту работу вместе с «Саят-Новой» в дополнительный, VII том собрания сочинений Севака. Но Альберт тоже не успел... «Саят-Нова и армянское средневековье» по сей день неизвестны научному миру.
21 Альберт Аристакесян – литературовед, его докторская диссертация была посвящена творчеству П.Севака.
Последние годы Паруйр был очень угнетен. Порой просто категорически запрещал сообщать плохие вести, ибо сам «осерчал на свет белый» и «недовольством недоволен был».
В самом деле, все мы стремились именно ему излить душу, поделиться с ним своими бедами. Даже люди малознакомые сразу испытывали к нему доверие, незаметно переходили на «ты» и могли поведать самую сокровенную тайну. Он же все принимал близко к сердцу, распалялся, возмущался, помогал, чем мог, добивался справедливости. Задолго до избрания депутатом Верховного Совета СССР, он был депутатом внештатным.
Познакомила я Паруйра со своей сестрой. Едва успела представить их друг другу, как сестра принялась рассказывать о какой-то девушке, которая после окончания московского вуза работала технологом на мясокомбинате. Девушка не захотела мириться с тем, что нарушаются гигиенические нормы при изготовлении колбасы. Ее активность кое-кому пришлась не по душе, сначала стали травить ее, а потом и вовсе уволили с работы. Даже мне сестра не рассказывала обо всем этом, а Паруйру открылась с первой же встречи. Он забросал ее вопросами, потом закурил, встал, зашагал по комнате. На следующий день я узнала, что он всю ночь не мог уснуть от сознания того, что бессилен защитить справедливость.
Так, одно к одному копились события, факты, оставляя след в его душе, чтобы затем, став обобщением, выводом, отлиться в публичное выступление, статью или даже в стихотворную строку, но неизменно оседая на сердце горьким осадком.
Как нещадно эксплуатировали мы его чуткую душу. Наверное, он и впрямь обладал шестым, седьмым, восьмым чувством, потому что воспринимал то, что мы не способны были воспринять, его ранили вещи, недоступные нам, простым смертным. Видимо весь его организм был скроен иначе, чем наш.
Помню, мы с Нелли пытались утаить от него то одно, то другое. Но причины для возмущения сами находили его.
Вот, пожалуйста. На моем дне рождения он заспорил с моим двоюродным братом, водителем такси. Ко мне на кухню донесся возмущенный голос Паруйра: «Тунеядцы, наживаетесь за чужой счет». И все свое возмущение он излил на бедного парня, как назло, человека очень доброго, романтичного, далекого от соблазнов (или невольной специфики) своей профессии. Возмущение Паруйра, к тому же подогретое вином, достигло апогея, и он просто-напросто выбежал из дома. Извинившись перед гостями, я выбежала следом.
Молча иду рядом. Молчит и он. Дошли до Киевской22. Вокруг ни души. Стук моих каблуков резким эхом отдается в ушах. Скидываю туфли. Интересно, заметил ли он меня? Может быть, мое присутствие мешает ему? Но оставлять его одного нельзя.
22 Киевская – улица в Ереване.
Перед нами мост через Раздан. Дошли до края ущелья. Вдруг, гляжу, нагнулся, поднес спичку к сухой траве... («Если к крови моей поднести спичку, загорится кровь моя»). Огонь разгорался все сильнее, мы же молча подбрасывали в него клочья бумаги, валявшейся рядом, мусор. Редкие машины, проезжавшие мимо, удивленно замедляли ход, потом исчезали в темноте.
Вместе с утихающим пламенем постепенно утихомирилась и его душа. Огонь сжег, унес с собой его гнев...
Теперь на том месте растут тополя.
***
Из Праги приехал Иржи Скоумал, муж известной арменистки Людмилы Моталовой. Приехал, чтобы взять интервью у Паруйра Севака.
Мы с Иржи поехали в Чанахчи, где жил на даче поэт. Поначалу никто не отозвался на сигналы машины, которую мы остановили во дворе. Но через пару минут следом за нами бесшумно и плавно въехала другая машина. За рулем, довольно улыбаясь, сидел Паруйр. «Ездили в соседнее село, всю дорогу сам вел машину, а повороты там покруче дилижанских», – похвалился он. Севак впервые самостоятельно, без чьей-либо помощи, вел машину. Впервые... и в предпоследний раз.
Тотчас же накрыли на стол, подали обязательный деревенский сыр и лаваш. Паруйру было неловко оттого, что в доме не нашлось даже рюмки вина, чтобы выпить за мужа Людмилы. Потом Нелли послала маленького Армена за клубникой.
Иржи привез с собой запись литературно-художественной композиции «Неумолкаемой колокольни» в прекрасном, впечатляющем исполнении чешских чтецов и музыкантов: такое родное для нас толкование «колокольни», преодолевшее языковую преграду. Записала композицию Людмила Моталова, готовившая передачу для чешского радио. Открыть передачу предполагалось вступительным словом самого автора. Иржи не стал заранее знакомить с вопросами, лишь, прежде чем включить диктофон, предупредил, чтобы отвечал Паруйр по-армянски.
В 1972 году эта беседа была опубликована в журнале «Советакан арвест». Сейчас я вновь прослушала сохранившуюся у меня запись беседы. Как жаль, что читателю не дано услышать больше обычно печальный голос Паруйра...
А голос его говорит о том, что до конца года собирается завершить книгу «Cаят-Нова и армянское средневековье», что сразу после нее приступит к своей давнишней мечте – научно-обоснованному переводу «Книги скорбных песнопений» Нарекаци. Затем переведет Фрика23. На вопрос, что главное для поэта, отвечает коротко и четко: «Прежде всего самостоятельность в суждениях. Свобода мысли, предельная правдивость, без этого, даже если Бог наградил большим талантом, ничего не выйдет».
23 Фрик (1234 – 1315) – поэт средневековья.
Еще говорил, что много планов, что боится не успеть, боится за собственные силы, потому что близится пятый десяток.
Не соглашался с переоценкой миссии литературы космических свершений, говорил о том,что надо в первую очередь готовить человека не к полету на Луну, а к перелетам из страны в страну...
Час был поздний, мы наскоро попрощались, уговорившись встретиться через пару дней в Ереване.
Мы прощались на исходе понедельника 14 июня 1971 года. За три дня до трагической автокатастрофы. Позжe я узнала, что мы были последними, кто видел их...
В моем доме хранятся под стеклом цветы, подаренные в тот день Севаком. Они были взращены рукой поэта, были еще одним из его творений.
Храню я и соболезнование Людмилы Моталовой, иллюстрированное Юлией Свободой, в котором на армянском и чешском языках написаны стихи Паруйра Севака:
Боже, кромешному мраку
Ты отпусти грехи,
Пусть он исчезнет, сгинет,
Согласен уйти я с ним.
Согласен погибнуть с мраком,
Только бы знать, что вослед
Снова сияет солнце,
И воссияет Свет.
Публикацию подготовила Эмма Акопян.
[На
первую страницу]
Дата обновления
информации: 04.07.07 11:18