Впечатления

Геннадий Цуканов

О, это слово — стыд...
(О книге Сэды Вермишевой «Из камня и песка»)

cukanov3.jpg (13632 bytes)

Издательство «Время», Москва, 2005. — 368 с.: ил.
Серия «Поэтическая библиотека» (основана в 1993 году)
Книга издана при содействии Григория Аркадьевича Габриэлянца

Главный редактор журнала «Меценат и Мир» Левон Осепян в очередной раз привез мне в Рязань новую книгу стихов Сэды Константиновны Вермишевой. Я, как водится, поблагодарил и вдруг, неожиданно даже для себя, выпалил:

Левон, рецензию или отзыв на книгу писать не буду. Ничего нового не смогу сказать, а повторяться — ведь я уже несколько рецензий о книгах Сэды Константиновны выдавал, — не достойно её таланта. Ну что, поверхностно хвалить?!

Левон по своей многодавней привычке слегка опустил голову и с мудрой всегдашней хитринкой поглядел на меня из-под очков:

— А ты полистай, полистай. Прямо сейчас, на моих глазах. Только не пропускай ни одной страницы, — и застыл на стуле.

Ну, что с ним сделаешь. Я покорно выполнил его просьбу. Конечно, сразу бросается в глаза изящно и скромно выполненная обложка с рисунком Нарине Золян. Цветовая гамма бордового фона и белого шрифта настолько органична, что почти завораживает. На форзаце уже черный фон с белыми необычными рисунками Н.Золян. Безусловно, всё это выполнено тонко и с большим вкусом. Но вскоре я забыл об оформлении напрочь, ибо нечто другое заставило меня вздрогнуть: дойдя до десятой страницы, я буквально ахнул. Фотография юной Сэды. Просто Сэды. Одухотворённое симпатичное лицо, обрамленное роскошными черными волосами, горящими яркими глазами устремлено вверх, ввысь. Подчеркиваю, что именно создается впечатление необычное: глаза вскинуты гордо к небу и лицо, и подбородок. Подписи под фотографией нет, нет и даты.

Правильно, ничего подобного не надо, все лишнее отсечено, как в мраморе, и без того легко прочитывается: «Устремленность».

Левон, заметив мою «боевую стойку», с явной доволинкой слегка скрипнул стулом.

Страница восьмидесятая, когда я до нее добрался, замкнула «электрическую цепь». Ток пошел. Тот же ракурс, что и на первой фотографии, тот же человек и поэт, но вот смотрит своими грустно-трагическими глазами уже вниз, почти в землю. Губы в первом изломе плотно сжаты. Где ты, солнечная улыбка юности?!

И тем не менее такая резкая метаморфоза не пугающая, не ввергающая в тоску и грусть. Пускай устремленности почти и не осталось, зато появилось нечто качественно другое: волевой порыв, пронзительная мудрость взгляда, жажда борьбы...

Захлопнув книгу, на секунду крепко прижал ее к груди. Знак полного и бесповоротного согласия.

Левон слегка улыбнулся, привстал со стула:

— Извини, мне пора, тороплюсь. Недели через две-три появлюсь. — Больше ничего не сказал. Он прекрасно понял, что меня «зацепило».

И я остался один на один с книгой. Нет, не так. Этот изящный книжный прямоугольник уже стал для меня необходимым и интимным собеседником. Пока молчаливым, но с явно слышимым взволнованным дыханием.

Диалога еще нет, но есть завязь душ. В ум и сердце тихо и неумолимо стучали предпонимание и преддиалог.

Через несколько минут я буквально вгрызся в строчки и в строфы. Не помню, сколько прошло времени, когда я буквально «спотыкаюсь» о триста двадцатую страницу. Вновь фотография. Такое знакомое лицо Сэды Константиновны и, одновременно, так не похожа сама на себя. Нет-нет, дело совсем не в возрасте. Уж мне ли не знать, что, когда в редкую стежку Сэда Константиновна улыбается, видно сразу, как она молода сердцем и душой... А на последней, третьей, фотографии, помещенной в книге, ракурс изменен на сто восемьдесят градусов, фигура отодвинута немного вглубь, и видны лежащие на столе и нервно-напряженно сцепленные кисти рук. Лицо приопущено, но вот глаза уже смотрят на нас. Взгляд пронзает насквозь, но не осуждает, не обвиняет. Всякий, кто посмотрит на фотопортрет, вдруг почувствует странный озноб холодка поначалу, а потом радость сопричастности чему-то высокому, трагическому, духовному охватит его всего с головы до ног. Всем становится понятным, что женщина на фотографии еще более строго и пристально смотрит в себя, внутрь, в собственное сознание и подсознание. Такая черта характера, что бы там ни говорили, внушает неподдельное уважение.

Сэда Константиновна и является личностью в полном значении этого слова.

Ее можно любить, можно и не любить, но нельзя не уважать.

...Фотография предваряет последний крупный структурный раздел книги, который называется «Новые стихи».

И вот на этом-то водоразделе и начинается истинный Диалог. В совершенно немыслимом по своему темпераменту эстетическом экстазе автор и читатель сливаются в одну вихревую фигуру. Действительно, диалог можно считать состоявшимся, когда вступление в него рушит любые разногласия, с которых объективно начался их разговор. Вспыхивает органическая и глубокая нравственная и социальная солидарность. Искра интимности пронзает диалогическое действо.

Как это удается творцу?

Однолинейно на такой не очень-то корректный вопрос не ответить. Попробовать осветить кое-какие моменты все же необходимо.

Явно бросается в глаза почти полное «уничтожение» привычной формы стиха и выступающие из этого языкового хаоса форма общения, форма понимания. Архитектоника гладкописи в данном случае совсем не обязательна.

И дело вовсе не в искренности автора. Любой уважающий себя и свое творчество поэт старается как можно больше быть правдивым. Помимо исключительной честности, у Сэды Константиновны явлен уникальный феномен этической и эстетической диалектики: внешне не обращая внимания на читателя, она каким-то невидимым магнитом накрепко притягивает его, не отпускает. Самое интересное здесь, что получается это невольно, незаметно, глубоко подспудно. Авторское сознание отстранено от саморазвития произведения, а обновлённой (пусть и не в лучшую сторону, по мнению Сэды Константиновны) дух времени начинает пульсировать в сознании читателя:

Сегодня я молчу.
Я так молчу,
Как будто бы кричу.
Я так кричу,
Как будто бы я вою...

Я не смеюсь —
Я просто хохочу.
Над чем? —
Теперь уже,
Наверно,
Над собою, —
Такой разор в стране,
Такая нищета...
Куда девались прибыли
И блага?

И все молчат...
Чего же надо мне?
Молчит в ответ
Печальница-бумага...

Беспощадный и суровый волевой выпад. Даже, можно сказать, прямолинейный и негибкий ход, вдруг незаметно и неожиданно душевно и духовно смягчается и тихо, плавно ложатся перед наверняка обиженным и задетым за живое читателем «молчаливой печальницей-бумагой...» Происходит продуктивный акт сотворчества, одухотворённый и радостный.

Это не продуманный и логически выверенный художественный ход, ибо поэзия не является шахматами. Настойчиво повторим еще раз — это саморазвитие произведения, независимое практически от творческой воли автора. Многие читатели по собственному опыту знают, что хорошо известного с младых ногтей поэта (Пушкин!) иногда совершенно неожиданно открываешь заново. Такое может произойти даже не один раз. Видимо, в своём развитии сознание перешагивает на более высокую ступень, с высоты которой в знакомых строках слышится и прозревается нечто новое. Вроде бы слова те же самые, но скрытый, доселе потаённый, символ изнутри взрывает скорлупу и предстаёт перед глазами в первозданной ясности.

«Опускаясь» как бы до среднего уровня читателя, бормоча и заикаясь среди этой необходимой людской массы её языком, Сэда Константиновна неожиданно воспаряет ввысь, но уже не одна. Пусть не многие, пусть горстка хотя бы, но старается тянуться за ней. Внешняя странность и непонятность такого эстетического взлёта и становится символом, который сотворила Сэда Константиновна. И, если произойдёт когда-нибудь обновление духа времени (подъем на высшую ступень общественного сознания), тогда и откроется новыми гранями послание в будущее Сэды Константиновны.

А пока грустно и безысходно поэт смотрит вниз, в самые кровоточащие раны:

Хотя бы рупь —
Мне это пригодится.
Хоть два рубля
Подайте,
Люди,
Мне.
В жестокий век
Мне Бог судил родиться —
Мне негде приютиться —
Хожу по городу с протянутой
Рукой.

Гляжу на шум,
На лик его
Лоскутный...

Объедки мне
В помойках
Подбирать,
Чтоб был обед...

На ужин,
Люди,
Скудный,
Не пожалейте
Рубль мне
Подать...

Кто творец этих ужасных в своей почти невыносимой пронзительности и давящей приземленности строк? Быть может, «бомж», сквозь отрепья одежды и душу которого просвечивается загнанное в угол самосознание, попранное достоинство. Истинная поэзия живет вопреки конформизму. На почве изменившейся жизни вырастают новые образы, новые структуры понимания. Весь этот непривычный набор эстетического инструментария может удивлять, ошеломлять, даже шокировать, но и самых равнодушных и ленивых людей он тем не менее встряхивает, будоражит. Единственный способ избавиться от страстности и беспощадности строк Сэды Константиновны — не открывать ее книгу, не читать огнедышащие лавой слова:

Предо мною странная картина
Вдруг возникла,
Встала,
Разрослась —
Нет истории,
Осталась только глина.
Нет страны,
Но есть чужая власть...

Я, наверное, куда-нибудь
Уеду —
Не смотреть, не видеть
Ту напасть...
Оглянусь —
Она пойдет по следу,
Ухмыляется
И щерит пасть...
Мне корежит дух она
И душу,
Разбежится —
И по роже — хрясть...

Я стою, перемогаю стужу.
Я креплюсь —
Стараюсь не упасть...

Дойдя до положения, как считают экзистенциалисты, «порога», до крутого ущелья, автор неожиданно «взрывается» культурологическим нигилизмом: «Нет истории, / Осталась только глина...»

И тут же, уже в который раз, независимо от своего желания воспаряет под самые облака. Вновь безотказно срабатывает уже знакомое нам «саморазвитие произведения», которое и направляет неумолимо творческую волю, художественную интуицию, поэтическое мастерство в продуктивное русло:

Нет страны,
Но есть чужая власть...

Это не социальный пессимизм и душевная безысходность, а скорее, вечевой колокол, набат. Это возврат к юной устремлённости, но, безусловно, на качественно ином уровне. Отвергая и нивелируя «историю», презирая и отчуждая «власть», художник непроизвольно раздвигает для нас культурологическую раму, и перед нашими глазами открывается необозримая перспектива. «Ржет дорога в жуткое пространство», а вслед за этим «ржанием» на историософском экране вспыхивают знаменитые строки из «истории Пелопоннеской войны» Фукидида. Жгуче современные строки:

«...большинство людей предпочитают слыть ловкими плутами, нежели честными глупцами; первым они гордятся, а последнее считают постыдным. Причины всех этих зол — жажда власти, коренящаяся в алчности и честолюбии. Отсюда проистекает и жгучая страсть к соперничеству, когда люди предаются спорам и раздорам. Действительно, у главарей обеих городских партий на устах красивые слова: «равноправие для всех» или «умеренная аристократия». Они утверждают, что борются за благо государства, в действительности же ведут лишь борьбу между собой за господство. Всячески стараясь при этом одолеть друг друга, они совершали низкие преступления, но в своей мстительности они заходили еще дальше, руководствуясь при этом не справедливостью или благом государства, а лишь выгодой той или иной партии. Достигнув власти путем нечестного голосования или насилием, они готовы в каждый момент утолить свою ненависть к противникам. Благочестие и страх перед богами были для обеих партий лишь пустым звуком, и те, кто совершал под прикрытием громких фраз какие-либо бесчестные деяния, слыли даже более доблестными. Умеренные граждане, не принадлежавшие ни к какой партии, становились жертвами обеих, потому что держались в стороне от политической борьбы или вызывали ненависть к себе уже самим своим существованием.

Так, борьба партий породила в Элладе всяческие пороки и нечестия, а душевная простота и добросердечие — качества, наиболее свойственные благородной натуре — исчезли, став предметом насмешек. Повсюду противостояли друг другу охваченные подозрительностью враждующие партии. Ведь ничто уже не могло примирить их, и даже самые торжественные заверения и страшные клятвы не помогли умиротворению. Все были твердо убеждены лишь в том, что всеобщей безопасности нет и поэтому каждый должен заботиться о своей собственной безопасности и не доверять другим. И как раз люди менее развитые и менее образованные большей частью и одерживали верх в этой борьбе».

Великий гражданин Афин, воин и блистательный историк Фукидид из пятого века до нашей эры протягивает руку Сэде Константиновне, комментирует и дополняет её «Новые стихи». Поддерживает трепетную поэтессу чисто по-человечески. Оттеняет и углубляет своими размышлениями духовную неравнодушность и сердечный ум Сэды Константиновны. «Нет истории — для нас, слепых, инертных «пофигистов», приспособленцев всех мастей, должностей и званий.

Но есть «чужая власть» — для молчаливых и покорных холопов, для нерассуждающих мещан и обывателей:

Ступенька,
Шаг,
И вот она —
Страна.
Гляжу,
Гляжу
В глаза ее
Слепые...
До горизонта
Даль
Темным-темна...

Идут,
Идут
Из недр веков
Батыи...
И заполняют
До окраин
Мир,
Собой и степью
Нас
Заполоняя...

И правит солнце
Азиатский пир,
Других владык
Не помня
И не зная...

Хлещут больно по щекам такие строки. Дыхание перехватывает. Да и не строки это по большому счету, а розги, пропитанные солеными слезами...

Не вини никого в своих горестях и бедах, господин обыватель. Посмотри лучше на линию горизонта.Там силуэт одинокой женщины. Бесстрашной женщины. Она ни на что не надеется, не ждет, что кто-то присоединится к ней. Она «молчаливо кричит», а крича, она «как будто воет».

Стыдно жить на этом свете, господа...


[На первую страницу]
Дата обновления информации: 14.06.07 17:39