Семейные истории

Лия Давтян

Подруги моей мамы

О память сердца. Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальней...

К. Батюшков «Мой гений» (1815)

Я давно хотела о них написать, они были такими веселыми, распахнутыми, ироничными, такими живыми. Даже Тамара-Чубчик. В отличие от остальных, она быстро от нас отошла, но прежде чем исчезнуть, зимними вечерами она забегала к маме чуть ли ни каждый день после работы.

Когда мы ехали на трамвае с вокзала, я всегда обращала внимание на двухэтажный николаевских времен дом перед Воронцовским мостом с пузатеньким угловым балконом на втором этаже. Трамвай, звеня, поворачивал за угол, а я вытягивала шею, чтоб успеть рассмотреть железные листья и стебли, на которых держались перила балкона. И вдруг я узнаю, что это ее балкон: дверь комнаты, в которой живет Чубчик, выходит прямо на него!

Когда маму после перитонита отправили лечиться на воды, а до этого она долго в тишине и неподвижности лежала посередине комнаты с двумя слезинками у глаз, меня поселили у Тамары. Мне же было у нее так солоно, что ни разу не пришло в го-лову выйти на этот, так нравящийся мне балкон, ну, хотя бы для того, чтобы взглянуть на трамвай, который со звоном мчал меня на вокзал и обратно. Тамара стала совсем другой. Переродилась! Рядом с этой новой Тамарой я забыла не только о существовании балкона, но и обо всем своем прошлом, словно его никогда не было, а я всегда была девочкой без мамы с комком слез в горле.

В большой комнате прозрачно-коричневого цвета с чисто натертым полом и николаевских времен буфетом, овальным столом и шкафом я молча томилась, потеряв счет дням. Ночью, ложась спать на несколько венских стульев, приставленных друг к другу, я следила за огнями машин на потолке и стенах. Пока, не знаю уж в какую по счету бессонную ночь, я вдруг поняла, что нужно попросту сбежать от тетки, которая сознательно или несознательно, убивала во мне жизнь. Бесшумно ступая в чулках по лунным окнам на полу, держа в одной руке туфли, а в другой – сумку со школьными тетрадками и учебниками, я тихо спустилась по деревянной лестнице со второго этажа на первый, обулась и вышла на улицу. Я шла по мосту над поблескивающей черной, как текущая нефть, Курой, перешла главную улицу города и долго поднималась в гору под самый фуникулер. Как страшно было идти по булыжнику крутой узкой вывернутой воронкой улочки Котэ Месхи. Во мне что-то бурлило и стучало. А тут справа вдруг кончились дома глубоким обрывом, и в обрыв ввалилась огромная сверкающая луна с тенями зверушек на диске. Между нами установилась какая-то пугающая меня связь. Луна передвигалась вместе со мною. Я шла по светлому лунному булыжнику и, защищаясь от ее присутствия, принялась твердить про себя фразу из недавно виденного фильма: «Я пионер. Пионер ничего не боится». И так без конца, может, сто раз, а может, тысячу.

Какая странная эта Тамара! Когда мама была весела и здорова, она врывалась к нам под вечер длинная, смеющаяся, искренняя, в росинках мелкого дождя на кудрявых волосах и, щуря свои озорные чуть косящие глаза, громко с задором приветствовала маму фразой: «Цавт танем вонцес?» На что мама с готовностью выпаливала: «Итересни!» и отправляла меня подышать свежим воздухом минут на пятнадцать. Когда я возвращалась, тетя Тамара начинала петь всеми любимого белогвардейского «Чубчика», громко, заливисто, очень здорово. Открывались окна. Соседи выходили на балкон. И в конце концов, не сговариваясь, все стали называть ее Чубчик.

На деле же оказалось, что она совсем другая. Я поняла, что именно такие женщины не дают детям хлеба и укладывают по ночам на расползающиеся стулья дочек своих закадычных подруг, стоит тем заболеть. Именно от таких сбегают по ночам дети, крадутся через весь город и врут себе, что они ничего не боятся.

Сейчас я вдруг вспомнила, что именно в это время умер мой бедный дедушка Аршак; он умер в больнице, и хоронила его тетя, Нина Абрамишвили. Да, да, не хваткая и жилистая, вытеснившая всех старых подруг, Тамара-Чубчик, а хрупкая смешливая тетя Нина! Она любила смешить нас и рассказывала смешные анекдоты, к концу каждого – у нее взлетали на лоб брови. С возрастом она поседела и говорила о себе, усмехаясь: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка». Она была весельчаком и умницей, и сама вырастила своего Шурку. Мама же ее,Таисья Алексеевна, в прежние времена была настоящей классной дамой и любила всякие «цирлихи-манирлихи». Она старалась вышколить Шурку на старинный манер. Как-то на именинах у нее собрались такие же, как она, «допотопные» те теньки, и ей захотелось похвастаться перед ними внуком. Таиська вывела его к гостям и царственно приказала: «Шурик, шаркни ножкой»! Шурка набычился и молчит. Она громче: «Кому говорят, Шурик? Шаркни ножкой!» Шурка опустил голову и молчит. Она опять за свое, тут он не выдержал и как брякнет: «Как шаркну тебе по животу!» А тете Нине хоть бы что. Поднимет насмешливо свои бровки и фыркает от смеха. У нас даже такая фотография есть: они с мамой смотрят друг на друга с сумками под мышками (мама в шляпке, а тетя Нина в беретике на затылке), смотрят и фыркают.

Но я совсем не собиралась здесь распространяться о тете Ниночке и тем более об этой двуличной хитрюге Чубчик! Я давно хотела рассказать совсем о другом, о том, как мы с мамой однажды летом отправились пить чай с вареньем из белой черешни к тете Жене Белявской.

Как-то в жару, во второй половине выходного дня, мама мне показала, как нужно правильно жарить глазунью. Это было на нашем узеньком балконе перед железной винтовой лестницей. Мама вертела, держа за ручку, светлую алюминиевую сковородку над керосинкой и заставляла кругленький желток бегать по уже побелевшему белку, белок очень скоро, зашипев, начал рыжеть, кудрявиться по краям и брызгаться маслом. Потом мы, должно быть, съели эту глазунью, но я запомнила другое, – как мама ни с того ни с сего мне вдруг сказала: «Знаешь что? Пошли-ка пить чай с вареньем к Жене Белявской. Ее мама варит потрясающее варенье из белой черешни!» и, сделав большие глаза, она очень серьезно добавила: «С ванилью!» А потом быстро приказала: «Живо мой ноги под краном и побежали». Я сунула ноги под струю холодной воды, кое-как их вытерла, залезла в сандалики, а потом осторожно влезла в белое полотняное платье с вырезом каре и вышитыми по нему васильками. Мама тоже ополоснулась холодной водой и тоже надела прохладное платье из сурового полотна, а на ноги – беленькие резиновые туфельки без каблука, с перемычкой и голубым кантиком. Мы наскоро причесали влажные волосы и отправились в гости к тете Жене. Она жила около первого садика под фуникулером. Я шла и представляла себе тетю Женю Белявскую. Она была розоватой, голубоглазой, раскосой, высокой, плотненькой, стройной, ну, настоящая физкультурница с картинки парада. Только глаза другие – немного навыкате и притягивающие. Тогда я не знала, что она была фавориткой Берии. Мама мне об этом сказала через много лет, когда, приехав из Москвы на каникулы, я ей сама рассказала, как за Женей Коремблит, когда та кончала Физкультурный, ехал черный ЗИС и что это, в конце концов, привело ее в апартаменты Берия. Потом, согласно правилам, ей выдали «приз»: два билета на балет в Большой театр (оказывается, два крайних места у прохода в каком-то ряду партера были отведены его «фавориткам») и, чтобы она вовремя прибыла на место работы по распределению, – билет в жесткий плацкартный вагон.

Варенье из белой черешни оказалось густым, сладким – чуть розовей меда – с темноватыми и упругими ягодами. Оно было очень ароматным. Как сейчас вижу, – в комнате было сумеречно и душно. Мамины глаза сверкают, и заметно, что у нее голубоватые белки и ослепительные ровные зубы. На одном – крошечный красный след от губной помады.

Я не знаю, куда потом делась тетя Женя Белявская. Мы переехали в другую часть города, и вся старая жизнь оборвалась, задвинулась в прошлое и стала называться довоенной. С той поры я видела гору, на которой раньше жила, и фуникулер, на который мы с мамой поднимались в жаркие дни чуть ли не каждый день, только издали, как на открытке...

Наступила пора сказать о самой красивой и близкой маминой подруге, тете Тане Бушинской. Господи, какой же она была обворожительной! Тоненькая, чуткая, как лань, при этом смуглая с голубыми сияющими глазами и высоко поднятыми бровями, с копной убранных каштановых волос, она была олицетворением поэзии. Той классической легкой, ямбической, которой она сама под настроение сереньким карандашным грифелем покрывала голубые жилки своей тетрадки. И вся она была подстать своим стихам, только еще совершенней и пленительней, – легкой, порывистой, доверчивой, непосредственной и напрочь лишенной тщеславия. Кольцо на ее руке, старое простое серебряное кольцо времен молодости ее матери и отца – русского офицера белой армии, казалось платиновым, а синее потертое стеклышко на нем величиной с ноготок, – сапфиром. Она облагораживала все, к чему прикасалась. 80-летняя, но, как и раньше, изящная и ото всех отличная, с чуть-чуть покачивающейся головой она как-то отправилась в ближайший магазинчик купить круглый грузинский хлебец. Продавщица грубо сунула ей не пропеченную лепешку. Тетя Таня, не прикасаясь к ней, указала пальчиком на другую. Работница прилавка долго заливисто ругала тетю Таню. Когда фонтан иссяк, и она замолкла, тетя Таня, не знавшая грузинского, в своей грациозной манере, подняв указательный палец, слегка покачивая им с царственной любезностью, произнесла: «Втуне. Я ничего не поняла». И выплыла из магазина, оставив агрессивную собеседницу с вытаращенными глазами и открытым ртом.

Бажбеук-Меликов мне как-то рассказал как в ту пору, когда он ее писал в духе Ренессанса (это было в конце 20-х), томимые голодом, они после сеанса позирования и работы, забежали в соседнюю с его жильем лавку зеленщика. Пока ему взвешивали соленья, он оглянулся на свою подругу и видит как по-блоковски нездешняя она оперлась подбородком о высокий грязный прилавок и грезит о чем-то. «Неземное создание!» – заключил он.

Она была хрупка и смугла. Через нежную гладкую кожу на висках чуть просвечивали голубые тонкие вены, порой одна бровь вздрагивала от тика, и это ей очень шло. Как-то, разнежившись, младший ее сынишка терся об ее щеку своей щекой и шептал, смежив глаза: «Ты, мамочка, нежная, такая нежная, такая… ну прямо, как испорченный мандарин».

Муж ее был тяжел, молчалив и властен. Он преподавал начертательную геометрию в Тбижде, где готовили инженеров. Когда он бывал дома, щебет умолкал, а наступившая тишина становилась тяжелой. Бедному, рассеянному Вике не разрешалось говорить: «Дай мне это», указывая пальцем. Закончив есть, он трепещущим голосом просил разрешения выйти из-за стола. Я это слышала и была сражена. Тарелка темно-зеленых щей с кляксой сметаны и половинкой яйца показались мне – тинистым темно-зеленым омутом с луной и облаком. Пейзажность пищи и строгость правил соответствовали суровости облика хозяина дома: его тяжелому подбородку, роговым очкам и холодному умному взгляду, внушающему страх. Пугающая тишина за столом, которую только подчеркивал трепетный голосок тоненького Вики, просящего разрешения выйти из-за стола, ничего общего не имел с тетей Таней, которая как-то блекла в присутствии своего важного супруга. Нам милостиво было разрешено играть на галерее, где мы, беззвучно и согласно, как призраки, по очереди катались на самокате.

Пройдет год-другой, гордого супруга тети Тани арестуют. Я преисполнюсь презрения к миловидному тоненькому, как его мать, Вике формально за то, что он младше меня на целый месяц, а на самом деле за то, что он следит за каждым моим движением обожающими глазами. Теперь я буду шуметь и делать все, что мне взбредет на ум, в этом когда-то испугавшем меня своей пренебрежительной тишиной доме. Пока в соседней комнате секретничают наши мамы, я буду бессовестно унижать Вику, утверждая, что у него нет и не может быть ревматизма, а у меня он есть. Настоящий. Разволновавшийся мальчик, борясь за равноправие, отчаянно отстаивал свое право на ревматизм и отталкивал все дальше и дальше от себя тарелку с куском торта. Я же, с удовольствием накладывая на свою – очередной коричнево-желтый бисквитный треугольничек с завитушкой крема, утверждала, что мой ревматизм настоящий, потому что он наследственный! (Судьба меня наказала: лет десять после этого вечера, а может и больше, я не могла взять в рот ни кусочка торта.)

Это был памятный вечер. Синяя ночь припала к высоким окнам тети Таниной старой квартиры на гористой улице Барнова, куда так часто забегал Гога Товстоногов. Золотые огни окон противоположного дома казались по-новогоднему праздничными. На душе было смутно. По первому требованию мамы я добровольно отправилась на боковую. А две наши мамы, накурившись и нашушукавшись сверх меры, старались выудить из-под кровати забившегося туда израненного душевной мукой Вику. Наконец, я, отягощенная омрачающим мое существование знанием, подала голос: «Скажите ему, – произнесла я холодно, обращаясь к растерявшимся мамам, – что он будет спать рядом со мной. Он вылезет и заснет».

И действительно, бедный мальчик уснул рядом сразу, как котенок. У него розовые припухлые губки кружочком и большущие веки олененка. Я тихо перелезаю через него в соседнюю кровать, где так успокаивающе пахнет моей мамой, – легкий запах «Красной Москвы» и папирос «Казбек».

Странно, но я чувствую, что следует еще рассказать о другой тете Тане – Корчец.

Она – библиотекарша, некрасивая, немолодая, превосходно владеющая речью женщина цвета картона. Они с моей мамой куда-то удрали, и мне надо было их дожидаться в ее жилье в обществе ее сына Витольда, который, хоть и был старше меня на полтора года, но дурак дураком. Только затих стук маминых каблучков по деревянной лестнице, ведущей во двор, бестолковый фантазер Витольд припал ухом к дощатому полу, вслушиваясь, не крадутся ли к нам воры. Я, конечно, понимаю, что он так старается для меня, но мне это все почему-то очень не нравится. Я не знаю, кто хуже: грубый недотепа Витольд, о котором через два десятка лет заговорят, как о поджигателе Госоперы, или, ставший воображалой, подросший Вика, который до тошноты правильно говорит по-русски, и, сидя в первом ряду кинотеатра «Спартак», не стесняется читать титры фильмов сквозь лорнет своей бабушки.

Детство исчезало.

[На первую страницу]
Дата обновления информации: 19.06.07 16:26