«Принцесса»
(О моей маме Елене Санниковой)
Моя мама Елена Аветовна Санникова родилась в Женеве 02.06.1891 года в семье политэмигрантов-революционеров. Ее родители Мария Ивановна и Авет Вартанович Назарбекян были основателями партии ”Гнчак” (“Колокол”), первыми перевели на армянский язык “Манифест коммунистической партии”.
Елена Аветовна Санникова (“Принцесса”)
Маро Назарбек (это, по-видимому, ее партийная кличка) заведовала партийной кассой (деньги экспроприировались у богатых граждан), хорошо знала многих известных революционных деятелей. Когда я как-то давно прочитал ее воспоминания о Ленине (на трех тетрадных страничках), меня, помню, поразило отсутствие какого-либо пиетета – просто как о соратнике по партии. Мешки с царскими деньгами сохранялись на квартире в Тифлисе до самой ее смерти. В начале войны она растапливала ими печку. Когда мама, которой было 10 лет, со своей матерью приехала в Россию, Маро Назарбек арестовали за революционную деятельность, приговорили к смертной казни, которая была заменена пожизненной ссылкой в Сибирь.
Только после приезда в Россию мама начала изучать русский язык, а родным надо считать либо английский, либо французский. Я вообще очень плохо знаю биографию моей мамы. Помню книжку, судя по картинке на обложке, о Первой мировой войне, – перевод с французского Е.Санниковой (книжка не сохранилась). В молодости она работала в труппе Меерхольда. Позднее преподавала английский язык, занималась общественной деятельностью в литфонде…
В первом браке мужем ее был Левон Степанович Лисициан. Они поженились в Тифлисе в 1919 году. В 1920 году родился сын Норик (Норайр): умер десяти лет от инфаркта из-за непрерывно повторяющихся ангин. Левон Лисициан был ученым – специалистом в области истории культуры Армении (главным образом, архитектуры). В 1921 году встал с винтовкой в руках охранять вход в Матенадаран, был схвачен и заколот дашнаками.
В 1925 году в Новом Афоне мама познакомилась с моим отцом – поэтом Григорием Александровичем Санниковым, он был в творческой командировке. В 1928 году родился сын Никита, в 1931 – Даниил.
До своего первого замужества мама была в хороших отношениях с художником Николаем Николаевичем Сапуновым. Говорили даже о возможном ее замужестве. Сапунов утонул, катаясь ночью на лодке по Финскому заливу в компании еще четырех человек, включая мою маму. Лодка перевернулась, все они оказались в воде. Один Сапунов не умел плавать, остальных спасли. Произошло это в Териоках, куда переехала на лето 1912 года труппа Меерхольда.
А.А.Мгебров в своей книге “Жизнь в театре” (ACADEMIA, М., Л., 1932, Т. II.) пишет: “…нашу териокскую коммуну посещало не мало людей. Одним из постоянных гостей среди других поэтов и художников был Николай Николаевич Сапунов” (с. 203). “…один из самых увлекательных, настоящих, богато одаренных художников…” (с. 181).
Вот как описывает гибель Сапунова В.П.Веригина в книге “Воспоминания” (Л., Искусство, 1974): “В роковой день 14 июля Сапунов снова отправился в Териоки. <…> Назарбек сначала отказывалась от поездки в Териоки, так как уже простилась со всеми перед отъездом в Сибирь к матери – политической ссыльной. Однако Сапунов так упрашивал Принцессу, что она в конце концов согласилась <…>. Назарбек советовала идти ночевать на дачу, Сапунов отказался наотрез. Компания побрела по пустынному берегу. Вдруг Николаю Николаевичу пришла фантазия ехать на лодке. Вообще он избегал кататься на лодках: он был суеверен, рассказывал, что в Италии одна цыганка ему сказала, чтобы он остерегался воды. Но тут он не слушал увещеваний Назарбек и настаивал на прогулке по морю <…>. Лодку долго не могли найти, наконец, нашли, и на беду кто-то сказал, что гребца не нужно. Поехали одни в туман белой ночи, все более удаляясь от берега. Гребли женщины. У Сапунова в кармане оказалась бутылка шведского пунша, из которой он пил сам и угощал остальных. Кузмин читал стихи. Наконец, женщины устали грести и вздумали поменяться местами. Кузмин и Бебутова стали друг против друга посредине лодки. От какого-то неверного движения лодка опрокинулась. В воде Сапунов очутился близ Назарбек и невольно схватил ее за руку, но тотчас же спохватился и отпустил. Она слышала, как он выкрикнул: «А я ведь плавать не умею». В следующее мгновение он оказался около Яковлевой. Тонущие схватились за борт лодки, и кто-то подтянул Сапунова. Он сказал: «Я все равно утону». Лодка перевернулась опять и, когда тонущим удалось снова ухватиться за нее, оказалось, что Сапунова нет среди них. Так как все брались за один край, лодка переворачивалась несколько раз. В один из них Назарбек почувствовала себя под лодкой, последним усилием подалась вбок и, вынырнув, оказалась по другую сторону. Теперь водворилось равновесие. Рядом плавала шляпа Сапунова. Кто-то сказал пустым голосом: «А Сапунова нет». Решили звать на помощь, стали кричать. Помощь пришла неожиданно со стороны Кронштадта. Финн, возвращавшийся с рыбной ловли, услышал крики. Он говорил, что сначала не хотел ехать на голоса, потому что ему много раз случалось обманываться: часто катающиеся позволяли себе глупые шутки, звали на помощь, притворяясь. Финн сомневался и теперь, однако решил, что все-таки поедет – в последний раз. Фигура в лодке неожиданно появилась перед утопающими. Они были спасены. Но Сапунова найти не могли” (с. 179 – 180).
О.Высоцкая в статье “Мои воспоминания” (“Театр”, № 4, 1994) пишет: “Как-то довольно поздно вечером к нам пришел Николай Николаевич Сапунов с одной девушкой. Она училась на Высших женских курсах. Вслед за Сапуновым все звали ее Принцессой. По-видимому, тут было обоюдное серьезное увлечение <…>. После ужина решили ехать на лодке в море. Отъехали довольно далеко, стали пересаживаться, лодка перевернулась. …Кое-как выплыли к лодке, ухватились за нее… Только не было Сапунова. Трех девушек и Кузмина спасли рыбаки. Много времени спустя море выбросило тело Николая Николаевича в Кронштадте” (с. 92).
15 июня Л.Д.Блок сообщала А.А.Блоку: “Сегодня ночью утонул в море Сапунов. Приехал вчера вечером с Кузминым и двумя художниками к нам. Они поехали кататься на лодке с “принцессой”, которой Сапунов увлекался. Лодка опрокинулась в 3-х верстах от берега. Сапунов один не умел плавать, они все растерялись, цепляясь за лодку так, что она все время переворачивалась и топила их. На помощь подоспел матрос в лодке, но, когда он подъехал и стал спасать четверых, Сапунова уже не было. Тело ищут все время, но еще не нашли. Кузмин в ужасном состоянии, у него болезнь сердца и потрясение на него страшно подействовало. Кульбин ухаживает за ним и принцессой, которая в отчаянии, – Сапунов все время держался за ее руку и успел ей сказать, что он не умеет плавать и что ему предсказано, что он утонет в море…”. (Александр Блок. Письма к жене. М., 1978, с. 282.)
Под впечатлением известия о гибели Сапунова Блок пишет своей матери: “Не беспокойся обо мне, когда прочтешь в газетах известие, что Сапунов утонул в море около Териок. Меня там не было, я не поехал, хотя за 6 часов до этого он меня звал туда по телефону на карнавал. Мы с ним часто виделись последние дни, он был очень чистый и простой. На днях должен был писать мой портрет.” (Александр Блок. “Письма к родным”. Т. II, c. 203–204).
В уже упоминавшейся книге А.А.Мгебров пишет: “Как раз через неделю снова собралась компания, чтобы итти в море: М.А.Кузмин, художницы Бебутова и Яковлева и красавица Белла Назарбекова, о которой я упоминал выше; ею был увлечен Сапунов, так что на этот раз поехал и он <…> Скоро, в ту же ночь, разыгралась страшная трагедия, которая темным ужасом легла на всю нашу дальнейшую жизнь в Териоках: далеко в море лодка каким-то образом перевернулась, и в то время, как все держались за нее, крича о помощи, Сапунов незаметно для других исчез и утонул… Никогда я не забуду лиц тех, кто спасся: они были жалкими и растерянными до ужаса…”. (с. 206). “…Сапунов погиб. Погибли исключительное дарование и исключительный человек”. (с. 208).
От смерти Николая Сапунова к смерти Марины Цветаевой, можно сказать, протянулась все взрослая жизнь моей мамы.
Борис Владимирович Алперс – профессор ГИТИСа, читавший там курс современной драматургии, пишет о моей маме: “Она покончила с собой через два месяца после того, как покончила с собой таким же образом Марина Цветаева в соседней Елабуге. Они заранее договорились об этом при своих встречах в чистопольской эвакуации».
Что “заранее договорились” – это, конечно, его домысел. Хотя на тему о смерти несомненно разговоры велись. А вот о “встречах” сохранилось несколько свидетельств.
Из воспоминаний Г.Г.Алперс, сделанных в 1985 году. Алперс ехала на одном пароходе с Цветаевой и должна была сойти в Елабуге. Но в Чистополе, пишет она, “я самовольно выгрузилась со всеми вещами на берег и заявила, что дальше я не поеду, здесь у меня сестра, так я назвала близкую мне Санникову, жену поэта Санникова и друга детства Бориса Владимировича”. (Русская мысль, 9–15 ноября 2000).
Дальше Алперс пишет: “…мы, как-то расходясь с обычной нашей встречи, задержались на углу улицы и продолжали горячо обсуждать наши планы со столовой. Нас было четверо: Субботина, Сельвинская, Санникова и я. Для глухой провинции время было позднее, часов 9, а то и 10, но вовсю светила луна, было тихо и очень светло, совсем летняя ночь.
К нам незаметно подошла Цветаева. “Я здесь два дня, в Елабуге – невозможно, там я совсем одна, хочу в Чистополь, здесь друзья; приехала говорить с Асеевым, он отказывается помочь. Что делать?! Дальше некуда!!!”. С каким отчаянием сказала она последние слова.”
Затем Алперс приводит известный разговор о столовой для писателей, где Цветаева говорит, что она хочет быть судомойкой, а работать буфетчицей – она не справится. Затем:
“Мы еще постояли, поговорили о своих трудных делах, и кто-то полушутя вспомнил местное чистопольское выражение: “хоть с головою в Каму”. Выражение это чаще всего применялось совсем по пустяковым поводам. “Да, да, верно: хоть головою в Каму!” – горячо воскликнула Цветаева, ее так же горячо поддержала моя Санникова, и они, взявшись за руки, отделились от нас и ушли в боковую улицу…”.
Есть еще устное свидетельство моего брата Никиты. Перед отъездом в Елабугу в 2006 году я позвонил ему во Внуково и спросил, не видел ли он Цветаеву в Чистополе. Он сказал, что был с мамой на рынке и куда-то отошел, а когда вернулся, то мама стояла с женщиной, которую представила ему. – Но мне это имя ничего не говорило, – сказал он. Когда мои родители зимой 1940 года отдыхали в Голицино, где и познакомились с Мариной Цветаевой, был там и я, а брата не было. Иначе он по-другому отреагировал бы на встречу в Чистополе. Отчетливо помню, как однажды родители прогуливались с женщиной (Цветаевой) по расчищенным от снега дорожкам и о чем-то оживленно разговаривали. Я шел с ними, но разговоров не слушал и на женщину внимания не обращал. Поэтому теперь и сказать не могу, что я видел Цветаеву.
Ольга Дзюбинская в статье “Прогулки. Из записных книжек” (“Театр”, № 10, 1988) пишет: “Двадцатые числа августа 1941 года. День солнечный и ветреный. Иду по улице Володарского в сторону реки и встречаю Санникову под руку с незнакомой женщиной. Бледная, с челкой поседевших, разлетающихся, будто только что вымытых волос, в сером беретике и темно-синем строгом костюме, она кажется рядом с Санниковой невысокой. Глаза – светло-светло-зеленые – смотрят куда-то мимо собеседника.
– Оля, а это Марина Ивановна Цветаева, – сказала Санникова. Я очень смутилась и ответила что-то нелепое: “Как неужели, неужели?” <…>
– Если хочешь, присоединяйся к нам – выводит меня из оцепенения Елена Аветовна – мы решили пройти через крытый рынок, там такие дурманящие запахи. Вот и сделаем вид, будто сытно и вкусно пообедали. И я иду сбоку, стесняясь, чувствуя себя “третьим лишним”, не имея сил отстать, исчезнуть<…>
В шуме и гаме рынка я не слышу беседы идущих чуть впереди Санниковой и Цветаевой. Вот уже и выход, здесь потише – и до меня долетают слова: “Я все время ощущаю… потерю личности”. Мне стало неловко, будто я читаю чужие письма или заглянула в чей-то дневник. И я неуклюже простилась, сказав, что меня ждут дома”.
Затем: “Из-за угла навстречу мне вышла Санникова, вид ее был ужасен: лапти вместо галош, суковатая палка, черное пальто, застегнутое на все пуговицы: лицо – белое, как бумага.
– Оля, вчера в Елабуге повесилась Марина Цветаева. – И пошла дальше.”
О том, в каком паническом состоянии мама находилась в Чистополе, упоминают многие. По свидетельству отца (из письма), это состояние началось со дня объявления войны. И, надо думать, сильно усугубилось после смерти Цветаевой. Мама впала в тяжелейшую депрессию, но продержалась еще два месяца.
Вспоминая мою маму в Чистополе, Галина Алперс рассказывает, что мама очень боялась надвигающейся зимы, все время повторяла: “Как мы переживем зиму, детей нечем кормить, они замерзнут”. “Лучше детям, если я уйду, тогда о них будут заботиться”. (Прошел слух, что детей из интерната будут раздавать родителям, которые живут в Чистополе.) Очень тосковала по мужу: “Неужели я никогда его не увижу”, колебалась, ехать ли в Тифлис, где у нее жила мать. В отделе народного образования искала место преподавателя английского языка. После ее смерти это место предложили Г.Г.Алперс.
О тяжести депрессии мамы говорит способ, каким она покончила с собой: крюка не было, и она привязала бечевку от посылки отца с фронта к вьюшке печи, а ноги подогнула, и так постепенно, затягивая петлю, задушила себя. Инстинкт жизни был подавлен депрессией. В депрессии человек не хочет умирать, но он не может жить. Вспомните – Марина Цветаева: “Я не хочу умереть. Я не хочу быть”.
Борис Алперс в книге “Искания новой сцены” (М., 1985, с. 280 – 281) в главе о Меерхольде о моей маме, близкой подруге его сестры по консерватории, пишет: “Удивительно красивая, с тонкими чертами восточного лица, с большими, всегда немного недоумевающими глазами, она как будто несла в себе от рождения изначальный душевный надлом. В ней проскальзывало что-то незащищенно-мечтательное или, вернее, отсутствующее, словно своими мыслями и чувствами она жила в какой-то другой сфере”.
Для моего брата смерть мамы была ужасным потрясением. Он первым увидел ее мертвой. Прибежал в интернат, стал кататься по полу и кричать. Врач, который пришел через два часа, сказал, что если бы его вызвали сразу, он мог бы ее еще спасти. Смерть и все, что с ней связано, до сих пор живет в сознании моего брата (на могилу отца на Новодевичьем кладбище он за 35 лет пришел лишь один раз).
От меня смерть мамы скрыли. Брат сказал, что она уехала к бабушке в Тифлис. Так и считалось, что я по малости лет ничего не знаю, но я, конечно, понимал, что мамы нет. Когда отец приехал с фронта, чтобы отвезти нас в Москву, он повел меня на кладбище. Я попытался свернуть с дороги, но отец этому воспротивился, и тогда я заплакал, заплакал и он.
На кладбище я стал на колени и поцеловал камень на могиле (большой валун, который положил мой брат), оглянулся и смутился, что это видела какая-то женщина. Могила, я запомнил, была невдалеке от часовенки и от входа на кладбище. Когда в сентябре 1990 года я ездил в Чистополь на открытие дома-музея Бориса Пастернака, я кладбища не узнал. Все заросло деревьями, а часовенка разрушилась. Могилы, даже ее приблизительного места, конечно, найти было нельзя – всюду были новые захоронения, огороженные металлическими решетками, вплотную примыкающими друг к другу. Не нашел я и дома, где жила мама, он не сохранился.
В августе 2006 года я был в Елабуге на 3-х Международных цветаевских чтениях. На кладбище из ухоженных могил осталась только одна (помимо официальной – с мраморным надгробием) – могила с низенькой оградкой; раньше на ней были уложены гроздья красной рябины, теперь – растет земляника. Cудя по всему, что нам рассказали, эта могила и есть подлинная.
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 13.03.09 16:52